В объятиях дождя

– Мисс Элла, а где моя мама?

Глядя на огонь, мисс Элла прищурилась.

– Не знаю, дитя…

– Мама Элла?

– Да? – отозвалась она, расшевеливая огонь железной кочергой и не отреагировав на то, что я назвал ее так, как она не велела себя называть.

– Почему папа всегда так на меня злится?

Она крепко меня обняла.

– Мальчик мой… Причина такого поведения твоего отца – не в тебе!

С минуту я сидел молча, наблюдая за раскаленной докрасна кочергой.

– Тогда, значит, он на вас злится?

– Не думаю…

– А почему же, – и я указал на свой левый глаз, – он вас ударил?

– Такер, мне кажется, что твой отец бранится и дерется из-за дружбы с мистером Дэниелсом, – и я кивнул, словно поняв, что она имеет в виду, – но, думаю, – продолжала она, – что он даже и не вспоминает потом об этом.

– Значит, «мистер Дэниелс» как успокоительные пилюли? Помогает забывать?

– Но не все и не навсегда…

Мисс Элла тихонько поглаживала пальцами мои волосы, и я чувствовал на лбу ее теплое дыхание. Она говорит, что, когда молится, тоже чувствует по утрам Божье дыхание. Ее всю оно так и окутывает! Не знаю, какое оно, Божье дыхание, но если как у самой мисс Эллы, то оно приятное, теплое, и мне тоже хочется его почувствовать.

– А вы можете сделать так, чтобы папа не очень злился?

– Такер, я готова на рельсы вместо тебя лечь, чтобы спасти, но мисс Элла не многим может тебе помочь, когда он злится…

Угасающие угольки иногда вспыхивали, и ее кожа казалась тогда светлее, и можно было рассмотреть синяк под ее правым глазом и небольшую припухлость.

Мисс Элла посадила меня поровнее, прижала к себе, погладила мне живот и улыбнулась:

– А знаешь, я иногда ночью вхожу в твою комнату, когда ты спишь, со свечой или фонариком.

Я кивнул.

– Понимаешь, дорогой, свет не спрашивает у тьмы, можно ли ему войти и прогнать ее, он и во тьме светит! Не надо просить тьму исчезнуть! Нужно просто взять свечу и нести ее перед собой – и тьма расступится. Она должна отступить, потому что там, где свет, – ей нет места!

И мисс Элла сжимает мою маленькую ладонь, которая пристроилась в ее большой ладони, словно в колыбели. Рука у нее морщинистая и вся в мозолях от бесконечных стирок, суставы пальцев распухли и кажутся непропорционально большими. Серебряное обручальное кольцо истерлось по краям. Моя рука маленькая, с веснушками, а под ногтями алабамская грязь. На указательном пальце змеится царапина, и когда я сжимаю руку в кулак, рана кровоточит.

– Такер, хочу вот что тебе сказать по секрету, – и она сжимает мою ладонь в кулак и подносит его к моим глазам, – жизнь – это война, но ты не должен пускать в ход кулаки, – и она легонько постучала по моему подбородку моим же кулаком, а потом опустила мою руку мне на грудь, – сражайся в этой битве, но только с помощью сердца.

Мисс Элла снова прижимает меня к груди и громко выдыхает, словно желая сдуть с зубов прилипшую к ним кукурузную шелуху.

– Если, например, в крови не твои коленки, а твои руки, то, значит, твоя война – неправая.

– Мисс Элла, вы как-то непонятно говорите!

– В жизни, – и она дотрагивается до моего колена, – лучше пусть будет кровь вот здесь, а не здесь. – и она касается суставов на моей руке.

– Вы поэтому и мажете свои руки вот этим? – и я показываю на пузырек с лосьоном.

Сухость кожи была ее проклятьем или, как она это называла, – «данью сатане». Особенно кожа страдала, когда она работала на огороде или в поле после дождя.

– Вы почаще им мажьтесь, – советую я, но, поглаживая мою спину, мисс Элла улыбается, и морщины у ее глаз собираются в сетку.

– Нет, дитя, никакой лосьон уже не поможет, если каждый день стирать белье с содой и нашатырем.

– Мисс Элла, вы всегда будете с нами?

– Всегда, мальчик мой… – И она устремляет взгляд на огонь в очаге. – Мы с Господом никуда не собираемся!

– Не уйдете никуда и никогда?

– Никогда!

– Обещаете?

– Всем сердцем!

– Мисс Элла!

– Да, дитя?

– А можно мне сэндвич с ореховым маслом и вареньем?

– Дитя мое, – ответила она, прижавшись ко мне головой и поглаживая пальцами мою щеку, – гони любовь, издевайся над ней, плюй на нее, убивай ее, но она все равно, как бы жестоко с ней ни обращаться, – она, любовь, все равно победит!

В эту ночь, вопреки самым громогласным, пьяным, свирепым запретам Рекса, я свернулся клубочком рядом с мисс Эллой и заснул. И только здесь, уткнувшись лицом в ее теплую грудь, впервые в жизни я проспал всю ночь напролет, ни разу не проснувшись от страха.

Глава 1

Проливные июльские дожди, каждый раз начинающиеся в три часа ночи и неизменные, как сияние солнца, сентябрьские ураганы, бушующие над Атлантикой, а затем удовлетворенно стихающие над побережьем, исчерпав свои водные ресурсы, – хотя, может, это вовсе не дожди, а слезы Создателя, которые он проливает над Флоридой, – одним словом, что бы ни происходило на небе и на земле, река Сент-Джонс есть и всегда будет душой нашего штата.

Сначала реку питают туманы юга, а затем, в отличие от всех прочих рек мира, кроме Нила, она поворачивает на север, набирая, по мере продвижения вперед, объем и протяженность. Выплеснувшись вширь и образовав таким образом озеро Джордж, подземные воды прорывают кристальными источниками земную кору и направляют реку дальше, к северу, где она когда-то немало помогла развитию торговли, ремесел и жилой застройке своих берегов, в строительство которой вложили миллионы долларов, а также появлению города Джексонвилла, который прежде назывался Коровьим Бродом, потому что именно в этом месте коровы могли безопасно перейти реку вброд.

К югу от Джексонвилла русло реки заметно округляется до трех миль в ширину, и на ее небольших ответвлениях или притоках во множестве обитают старые моряки и члены давнишних рыболовных сообществ. Все это – добрые люди, чьи рассказы так же затейливы и витиеваты, как сама река. В нескольких милях к юго-востоку от авиационно-морской базы, штаб-квартиры нескольких эскадрилий, состоящих из огромных, постоянно жужжащих четырехпропеллерных «Орионов П-3», извивается Джулингтонский ручей. Это нечто вроде небольшого речного рукава, устремившегося к востоку от основного течения реки. Рукав ныряет под магистраль государственного значения № 13, петляет под сенью величественных дубов и растворяется в грязи девственного флоридского чернозема.

На южном берегу Джулингтонского ручья, в окружении нескольких рядов апельсиновых и грейпфрутовых деревьев, расположена психиатрическая лечебница «Дубы», занимающая чуть более десяти акров черной, изобилующей червями, плодородной земли. Если упадок и развал чем-нибудь пахнут, то это тот самый запах. Эту грязь затеняют своими раскидистыми ветвями могучие дубы, чьи искривленные сучья или простираются вперед, как руки, или тянутся в стороны, словно щупальца, и все они унизаны сотнями тысяч желудей – добычей жирных, суетливых, быстро снующих туда-сюда белок, зорко остерегающихся ястребов, сов и других хищных птиц.

В «Дубы» поступают тяжелые больные, когда родные уже не знают, что с ними делать. Если у безумия есть бездна, то вот она. Это последняя остановка перед сумасшедшим домом, хотя, по правде говоря, это и есть тот самый сумасшедший дом.