Искатель приключений Эмиас Лэй
– А теперь, друзья мои, – заговорил Фрэнк, увидев, что настал подходящий момент, – позвольте мне предложить вам тост, от которого никто из вас не откажется. Выпьем за здоровье Розы Торриджа.
Если бы сама Роза Торриджа вошла в комнату, вряд ли ее появление вызвало бы больше удивления, чем смелые слова Фрэнка.
Каждый гость покраснел, побледнел, затем снова покраснел и посмотрел на своего соседа, как бы желая сказать: «Какое право имеет кто-либо, кроме меня, пить за нее? Отставьте ваш стакан, или я выбью его у вас из ваших рук». Но Фрэнк с кроткой дерзостью выпил «за здоровье Розы Торриджа и дважды за здоровье того, кого она почтит своей любовью».
– Хорошо сказано, хитрый Фрэнк Лэй! – воскликнул откровенный Билл Карри. – Никто из нас теперь не посмеет поссориться с вами, сколько бы мы ни дулись друг на друга. Ручаюсь, среди нас нет ни одного, кто бы не воображал, что она предпочитает его всем остальным – поэтому мы принуждены думать, что вы пили за здоровье нас всех. Так и есть. Я знаю не больше о мыслях этой леди, нежели вы, и не буду знать. Ради своего собственного покоя я принес клятву: не видеть ее и по возможности ничего о ней не слышать в течение ровно трех лет!
Мистер Коффин встал.
– Джентльмены, я могу позволить мистеру Лэю превзойти меня в красноречии, но не в великодушии; если он собирается покинуть наши края на три года, я делаю то же.
– Давайте руку, старина! – воскликнул Карри. – Я тоже отправляюсь, как может подтвердить Эмиас, в Ирландию. А ведь я собирался драться с вами на этих днях.
– Я предлагаю всем: возьмемся за руки и поклянемся в вечной дружбе, как братья священного ордена… Какого? Фрэнк Лэй, отверзни свои уста!
– Розы, – спокойно ответил Фрэнк.
По той или иной причине, благодаря ли рыцарской речи Фрэнка, шуткам ли Карри, доброму ли виду Эмиаса или благородству, лежащему на дне всякого юношеского сердца, но все присутствующие один за другим примкнули к договору. Все обменялись рукопожатием и поклялись на рукоятке меча Эмиаса не сходить больше с ума, по крайней мере из-за ревности, защищать друг друга и свою возлюбленную и без зависти и ропота позволить ей танцевать с кем хочет и выйти замуж за кого хочет. А для того чтобы прославить на весь мир свою несравненную даму и братство, названное ее именем, каждый попросит у своего отца разрешения (его не трудно было добиться в те славные времена) отправиться за море – туда, где идет «хорошая война».
– Кто там царапается? – спросил Билл Карри, глядя на стену. – Кошка?
– Скорее лев, судя по рычанию, – ответил Эмиас, ударив по обоям позади себя. – Вот как, здесь дверь! – И, бросившись в скрытую за обоями дверь, втащил за голову Джека Браймблекомба.
Кто такой Джек Браймблекомб?
Если вы позабыли его, вы оказались почти в том же положении, что и все присутствующие. Но не вспоминаете ли вы некоего толстого «мальчика, сына учителя, которого сэр Ричард три года тому назад наказал за наушничество, послав его в Оксфорд? Теперь ему уже двадцать один год, и он окончил Оксфорд, где более или менее успешно изучил то, что преподавалось в те дни. Теперь он вновь мечтал о Байдфорде, собираясь вернуться, чтобы стать священником в своих родных местах.
Внешностью Джек совершенно походил на свинью. Такое же жирное тело с редкой, беспорядочно растущей щетиной, такая же лоснящаяся кожа, которая всегда, казалось, готова лопнуть, такие же короткие спотыкающиеся ноги, тот же льстивый изгиб крестца, тот же надтреснутый писк, тот же низкий неправильный лоб и крошечные глазки, такие же круглые самодовольные щеки, тот же маленький вздернутый носик, всегда ищущий вкусный запах.
Случайно зайдя в «Корабельную таверну», Джек, привлеченный ароматным запахом, попал в комнату, прилегающую к той, где шло пиршество. Увидев дверь, он не мог удержаться и не подслушать, что происходит внутри, пока не услыхали имени Рози Солтерн. Увы, Эмиас Лэй встретил его гневными пинками. Затем на него обрушилась буря брани (из уважения к достойному обществу лучше ее не повторять), но, странно сказать, вся эта брань, казалось, не произвела впечатления на бесстыдного Джека, который, лишь только вновь обрел дыхание, стал горячо возражать, пыхтя и отдуваясь:
– Что я здесь делаю? То же, что и вы все. Если бы вы пригласили меня, я бы пришел. Так как вы этого не сделали, я вошел без приглашения.
– Ах ты, бесстыдный плут! – сказал Карри. – Ты пришел бы, если б тебя пригласили, потому что здесь есть хорошее вино? Готов поручиться в этом!
– Конечно, – добавил Эмиас, – когда у какого-нибудь мальчика в школе бывал пирог, он готов был целый день преследовать его по всем улицам, лишь бы получить кусочек. Прожорливая собака!
– Терпение! – заявил Фрэнк. – О том, что у Джека жадная душа и живот, знают все байфордские торговки яблоками. Но я подозреваю, что не только бог живота привел его сюда.
– Тогда бог подслушивания. Завтра же вся история разнесется по городу, – заметил другой, начиная при этой мысли слегка стыдиться своего недавнего энтузиазма.
– Какой там бог живота. Это был бог любви – вот кто!
Взрыв хохота последовал за этим заявлением. Но Джек с отчаянием продолжал:
– Я находился в соседней комнате и пил пиво. Затем я услышал ее имя и не мог удержаться, чтобы не слушать дальше. Вы делаете сегодня большое дело, отказываясь от нее. Ну, что ж, это то, что я делал в течение трех самых несчастных лет, какие только могут выпасть на долю бедного грешника. С первого же дня я сказал себе: «Джек, если ты не можешь получить эту жемчужину, тебе не нужно никакой. А этой ты не получишь, потому что это блюдо для людей получше тебя: итак, превозмоги себя или умри». Но я не мог превозмочь себя. Я не мог не любить ее. И я умру. Но вы не должны смеяться надо мной!
«Старая история, – сказал себе Фрэнк, – кто отрекается от любви, тот превращается в героя!»
Так оно и было. Пискливый голос Джека звучал твердо и мужественно, его свиные глазки горели огнем, его движения стали так свободны, что неуклюжесть его фигуры была забыта… И когда он закончил бурным потоком слез, Фрэнк, забыв свои раны, вскочил и схватил его руку.
– Джек Браймблекомб, прости меня! И вы все должны попросить у него прощения. Не выказал ли он уже больше доблести, больше самоотречения и тем самым больше истинной любви, чем кто-либо из нас? Друзья мои, пусть это послужит оправданием его подслушиванию. Он вполне достоин принять участие в нашей беседе.
– Ах, – воскликнул Джек, – примите меня в ваше братство, и вы увидите, что я сумею претерпеть те же страдания, как любой из вас! Вы смеетесь! Не воображаете ли вы, что никто не может взяться за меч, если в его гербе нет дюжины хлебопеков, или что оксфордские школьники умеют обращаться только с пером?
– Давайте испытаем его мужество, – предложил Леджер. – Вот мой меч, Джек. Обнажи свой, Коффин, и сразись с ним.
– Что за чепуха, – пробормотал Коффин.
Но Джек схватился за предложенное ему оружие:
– Дайте мне щит, и я выйду против любого из вас!
– Вот спинка стула! – закричал Карри, и Джек, схватив ее левой рукой, так яростно замахал мечом и так грозно стал вызывать Коффина на бой, что все присутствующие, не желая пролития крови, сочли необходимым превратить дело в шутку. Но Джек и слышать об этом не хотел.
– Нет, если вы допускаете меня в свое братство – то хорошо, но если нет – с одним из вас я буду драться. И это решено.
– Вы видите, джентльмены, мы должны принять его или погибнуть. Придется уступить. Поди сюда, Джек, и клянись. Вы принимаете его?
– Да будет так! – провозгласил Карри. – Но, если он будет принят, это должно быть сделано в торжественной форме и со всеми церемониями, предусмотренными на этот случай. Возьми его в ту комнату, Эмиас, и подготовь его к посвящению.
– Как так? – в недоумении спросил Эмиас. Но, поняв по подмигиванию Билла, что «посвящение» было формулой для задуманной шутки, он вывел жертву вновь за дверь и прождал пять минут, пока голос Фрэнка не предложил ему ввести «посвящаемого».
– Джек Браймблекомб, – заговорил Фрэнк замогильным голосом, – как ученый и бакалавр Оксфорда, вы не можете не знать о той страшной жертве, которой Катилина[47] потребовал от своих товарищей-заговорщиков для того, чтобы, с одной стороны, в готовности совершить деяние получить доказательство их искренности, а с другой, при помощи страха, сковать их души оковами твердыми, как алмаз. Поэтому, о, Джек, мы также решили, следуя этому древнему и классическому примеру, наполнить, как сделал он, кубок нашей собственной живой кровью и провозгласить тост друг за друга, принеся клятву, от которой дрогнут звезды и покраснеет серебряный лик луны. Лишь вашей крови не хватает, чтобы наполнить кубок до краев. Сядьте, Джек Браймблекомб, и протяните руку.
– Но, мистер Фрэнк!.. – начал Джек, который был суеверен, как старая баба, и под влиянием жуткой речи уже обливался холодным потом.
– Никаких «но»! Или скройся, малодушный, но не через дверь, как человек, а через трубу, как летучая мышь.
– Но, мистер Фрэнк!..
– Твоя жизненная мечта или труба! Выбирай! – прорычал Карри ему в самое ухо.
– Хорошо, – сказал Джек, – но это ужасно жестоко! Почему из-за того, что вы не можете сохранить верность без этой варварской клятвы, я тоже должен принести ее – я, который три года хранил верность без всякой клятвы?
При этом патетическом возгласе Фрэнк почти смешался, но Эмиас и Карри сунули жертву в кресло, и все было приготовлено к священнодействию.
– Завяжите ему глаза, как полагается по классическим образцам, – предложил Билл.
– О нет, дорогой Карри, я обещаю закрыть их достаточно крепко. Но не кинжалом, дорогой Карри, – не кинжалом. Я не вынесу потери крови, хоть выгляжу крепким! Наверное, хватит булавки, в моем рукаве где-то воткнута одна. Ох!
– Взгляните на источник благородного сока! Лейся, прекрасный ручей! Как он истекает кровью! Пинта, кварта![48] Ах, это доказывает его страстность!
– Кровь истинных влюбленных всегда находится в кончиках пальцев.
– Эй, Джек! Что значит потерять лишний галлон ради нее?
– Берите мою жизнь, если хотите, но, ах, джентльмены, позовите хирурга из любви ко мне! Я умираю, я лишаюсь чувств!
– Тогда пей скорее, пей и клянись! Поддержите его сзади, Карри. Смелее, брат! Все будет кончено в одну минуту. Ну, Фрэнк!
Фрэнк быстро прочел латинское четверостишие.
Джек, убежденный, что находится при последнем издыхании, с жадностью опрокинул себе в глотку ровно три четверти кубка, который Карри поднес к его губам.
– Ух! Ах! Пуф! Благодарю вас. По вкусу это очень похоже на вино!
– Доказательство, мой добродетельный брат, – заговорил Фрэнк, – твоего воздержания. Ступай с миром – ты победил!
И Джек ушел домой, унося в себе пинту доброго аликантского вина (больше, чем он, бедняга, когда-либо прежде выпивал в один раз). А остальные, весьма довольные, вновь зажгли свечи. Они превесело провели вечер и разошлись, как добрые друзья и достойные девонские джентльмены. И все за исключением Фрэнка считали историю с Джеком Браймблекомбом и его клятвой самой веселой шуткой, какую им пришлось слышать за последнее время.
Затем все разъехались: Эмиас и Карри отправились в эскадру Винтера; Фрэнк, лишь только он смог путешествовать, – снова в Лондон и с ним молодой Бассет; Фортескью и Чистер – к своим братьям в Дублин; Леджер – к своему дяде маршалу Мюнстеру, а Коффин присоединился к Шампернуну и Норрису в Нидерландах. Так все братство Рози разбрелось по миру, а она осталась одна со своим зеркалом.
Глава IX
Как Эмиас взял в Ирландии пленника
Тихая, темная сырая ночь ранней зимы. В течение последних двенадцати часов западный ветер не перестает завывать над ирландским побережьем. Эмиас сидит с обнаженной головой на корме лодки в Смервикской бухте, его кудри обрызганы пеной, он весело кричит:
– Тащите живей, молодцы, и не вздумайте зачерпнуть воды. Пушечные ядра – такой груз, который нельзя портить соленой водой.
С моря, начинаясь на расстоянии приблизительно четырех миль, пологим сводом расстилается густая серая туча. Под ужасным покровом ночной мглы завывает шторм и несет с собой в глубь страны большие хлопья пены и серые соленые брызги; вся страна становится темной, мрачной и скучной.
Среди песчаных холмов в вечернем сумраке вспыхивают красные искры далеко не небесного происхождения. Ведь этот форт, ныне переименованный завоевателями в форт Обруга, где развевается золотой флаг Испании, находится во власти Сан Джозефо с восемьюстами кондотьерами[49]. Всего три ночи тому назад Эмиас, Иео и несколько человек из самых сильных винтеровских солдат спустили с верхней палубы четыре кулеврины, подвезли их к берегу и подтащили к батарее, спрятанной среди песчаных холмов. Теперь видно будет, смогут ли испанские и итальянские кондотьеры удержать свой форпост на британской земле против людей из Девона.
Эмиас и его люди привезли, рискуя жизнью, новый запас ядер, так как на винтеровской батарее не было больше снарядов, и в течение четырех часов оттуда стреляли камнями за неимением лучшего. Они подвели лодку к берегу в том месте, где маленький залив давал возможность высадиться, и, почти не беспокоясь, разобьется лодка или нет, вскарабкались на песчаный холм, каждый с парой ядер, переброшенных через плечо. Забравшись в траншею, Эмиас весело крикнул Иео:
– Вот пища для бульдогов, канонир!
– Не разговаривайте с человеком, когда он занят делом, мистер Эмиас. Пять раз я промахнулся, но, клянусь, эта проклятая папистская тряпка слетит с шеста!
– Так сбрось ее, никто не заставляет тебя стрелять криво. Только возьми для этого доброе железо, а не камни, пригодные для мостовой.
– Я думаю, сэр, что нечистая сила относит в сторону мои ядра. Кажется, я даже видел одного бесенка. Но у нас есть новые снаряды. Эх, кабы можно было разок пальнуть серебряным ядром![50] Ну, держитесь, молодцы!
Еще раз просвистел восемнадцатифунтовый снаряд. И большой желтый испанский флаг, развевавшийся по ветру, поднялся в воздух вместе с флагштоком, а затем стремительно упал на землю, далеко, с подветренной стороны. Громкое «ура» матросов разорвало, казалось, самую тучу, но, прежде чем замерло эхо, высокий офицер вскочил на парапет крепости с упавшим флагом в руках. Прикрепив флаг как можно крепче к острию своего копья, он твердо держал его против ветра, пока не подняли упавший флагшток.
В то же мгновение дюжина луков нацелилась в смелого врага, но Эмиас сзади закричал:
– Стыдитесь, молодцы! Стойте. Пусть храбрый джентльмен получит заслуженное приветствие!
Луки опустились, и Эмиас, вскочив на вал батареи, снял шляпу и поклонился державшему флаг; тот, лишь только освободился от своей ноши, вежливо вернул поклон и сошел с парапета. К тому времени совсем стемнело, и стрельба стала ослабевать.
Сальвейшин со своими собратьями-канонирами, накрыв орудия брезентом, ушел спать, оставив Эмиаса, по его собственному желанию, дежурить до полуночи.
Эмиас долго шагал взад и вперед в темноте, обмениваясь случайными словами с часовыми, и думал сначала о своей матери, потом о Фрэнке. Думает ли он о далеком брате, сидящем на темном берегу океана? Затем он постарался не думать о Рози Солтерн и, разумеется, думал о ней все больше и больше.
Так медленно тянулись часы.
Было уже больше одиннадцати. Все огни исчезли с батареи и судов. Ни звука не было слышно, кроме монотонных шагов часовых и похрапывания вооруженных людей, спавших в тылу на расстоянии около двадцати ярдов. Эмиас шагал взад и вперед, время от времени бросая внимательный взгляд на полосу песчаных холмов, лежащих меж ним и крепостью. Но все было пусто и черно, и вдобавок начался сильный дождь.
Внезапно ему послышался шорох. Правда, ветер довольно громко шелестел, но этот звук был не похож на шелест ветра. Затем слабый подкрадывающийся шум. Кто-то соскочил с насыпи, и за ним посыпался песок. Эмиас остановился, нагнулся около одного из орудий и приложил ухо к насыпи. Он ясно услышал шум приближающихся шагов – кроличьих или человеческих – он не знал, но чуял – скорее последних.
Эмиас был способен рассуждать хладнокровно по крайней мере, когда им не владела страсть; подумав, что, если он произведет какой-нибудь шум, неприятель (четвероногий или двуногий) скроется и вся игра будет проиграна, он не окликнул двух часовых, которые находились на другом конце батареи. Еще меньше стоит, решил он, будить всех людей – слух мог обмануть его, и весь лагерь будет поднят на ноги, чтобы отразить атаку кроликов. Он все ниже припадал к насыпи рядом с кулевриной и через минуту или две услышал, как что-то осторожно положили против отверстия амбразуры. Судя по звуку, это был кусок дерева.
«Чем дальше, тем лучше, – сказал себе Эмиас, – когда приставляют штурмовую лестницу, надо полагать, что за ней следуют солдаты. Я могу лишь униженно поблагодарить их за предпочтение, отданное моей амбразуре. Вот он! Я слышу, как цепляются его ноги».
Он ясно слышал, как кто-то старается влезть в отверстие амбразуры. К несчастью, было так темно, что Эмиас не мог видеть собственной руки, не только врага, на расстоянии двух шагов. Как бы ни было, у него мелькнула чудесная догадка о месте, где тот может находиться, и, тихонько встав, он нанес удар, который мог бы расколоть просмоленный рождественский чурбан. Сноп искр посыпался из доспехов несчастного испанца и послышался хрип, указывающий, что если он и остался жив, то его дыханию удар принес мало пользы.
Эмиас схватил врага за голову, втащил его на пушку, на коленях спрыгнул в амбразуру и стал ощупью искать верхушку лестницы. Нашел ее, приподнял и сбросил всю целиком вместе с уцепившимися за нее четырьмя или пятью солдатами, а затем вслед за ней свалился сам носом в песок.
По матросскому обычаю на Эмиасе не было никакого вооружения, кроме легкого шишака и кирасы, поэтому ничто не помешало ему вскочить на ноги и приняться за работу, нанося удары направо и налево.
Так он сражался во рву с невидимым врагом. Тем временем солдаты наверху, решив, что для контрвылазки слишком темно, открыли убийственный огонь из мушкетов и стрел. Эмиас, не чувствуя никакого желания, чтобы его изрешетили дружеские пули, вылез к подножию насыпи и стал ждать.
Внезапно выглянула луна, и после нового, еще более жестокого залпа английские матросы, увидев замешательство врага, бросились вниз из амбразур. Теперь Эмиас был в своей стихии! Среди песчаных холмов прошло десять ужасных безмолвных минут. Затем трубачи ударили сбор, и матросы полезли обратно по два и по три, оставляя за собой множество мертвых и умирающих врагов. Тем временем пушки форта вдруг открыли огонь и полчаса гремели без ответа. Затем все стихло.
Спустя двадцать минут находившиеся на берегу англичане сушились вокруг костра из торфа и беседовали о стычке. Билл Карри спросил:
– Где Лэй? Кто видел его? Я боюсь, что он зашел слишком далеко и его убили.
– Убили? Ничего подобного! – послышался голос Эмиаса. Он выступил из темноты в светлый круг костра и сбросил с плеч, как бросают мешок зерна, грузное темное тело, которое оказалось человеком в богатых доспехах. Как его бросили, так он и остался лежать, не чувствуя, что его ноги (к счастью, одетые в кольчугу) в огне.
– Я нахожу, – промолвил Эмиас, – что лучше бы один из вас взял его, он может пригодиться. Сними с него шлем, Билл Карри. Вытащи его ноги из горячей золы. Хотя он и был бы рад потащить нас на костер, но это еще не основание сжечь его.
Между адмиралом Винтером и Эмиасом не было большой любви. Поэтому Винтер, которого Эмиас не заметил или предпочел сделать вид, что не заметил, довольно колко спросил его:
– Какого черта вы тащили в лагерь мертвеца?
– Если он мертв – это не моя вина. Он был живехонек, когда я двинулся с ним в путь, и я держал его как следует и как можно выше всю дорогу. Чего вы еще хотите?
– Лэй! – заявил Винтер. – Следовало бы вам говорить несколько вежливее, если не почтительнее с командирами, которые старше вас и являются вашим начальством.
– Прошу прощения, сэр, – ответил великан. Он стоял перед огнем, и капли дождя испарялись с его кирасы. – Я обучался в школе, где умение сделать дело уважалось больше, чем тонкие речи.
– Какую бы вы школу ни прошли, сэр, – сказал Винтер, раздраженный намеком на Дрейка, – по-видимому, в ней вас не научили подчиняться распоряжениям. Почему вы не явились, когда протрубили сбор?
– Потому что очень холодно, – ответил Эмиас. – Во-первых, я его не слышал, а затем в моей школе меня учили, если я за что-нибудь взялся – не возвращаться обратно с пустыми руками.
Это было сказано метко, и Винтер вскочил с проклятием.
– Вы хотите оскорбить меня, сэр?
– Очень сожалею, сэр, что вы приняли похвалу сэру Фрэнсису Дрейку за оскорбление вам. Я притащил сюда этого джентльмена, так как полагал, что он сможет сообщить нам полезные сведения. Если он умрет – потеря будет ваша.
– Помоги же мне, – вмешался Карри, желая создать настроение в пользу Эмиаса, – и мы вынесем его отсюда.
В то же время Рэли встал, взял Винтера за руку и, отойдя с ним в сторону, начал серьезно говорить о чем-то.
– Какого черта, Лэй, вы ссоритесь с Винтером? – спросили двое или трое.
– Послушайте, почтенные папаши и дорогие дети, обсуждайте как вам угодно дела испанцев и дайте нам с адмиралом устраиваться по-своему.
Все нашли необходимым замять историю. Капитан Рэли, вернувшись, заявил:
– Хотя адмирал Винтер, без сомнения, отнесся слишком подозрительно к некоторым словам мистера Лэя, все же я не сомневаюсь, что мистер Лэй не хотел сказать ничего несовместимого с положением солдата и джентльмена и недостойного их обоих, его и адмирала.
Против этого предположения Эмиас не счел возможным спорить, после чего Рэли пошел обратно и сообщил Винтеру, что «Лэй охотно готов взять свои слова назад и очень огорчен, если он, Винтер, усмотрел в них что-либо оскорбительное» и так далее.
Тогда Винтер вернулся, и Эмиас довольно искренно сказал ему:
– Адмирал Винтер, я надеюсь, вы понимаете – то, что сейчас произошло, никоим образом не помешает вам найти во мне полную готовность выполнять все ваши приказания, чего бы они ни касались, поддерживать ваш авторитет среди солдат и защищать вашу честь от врагов, даже ценой собственной жизни. Мне было бы стыдно, если бы личная ссора могла как-нибудь повредить государственным интересам.
Эта речь стоила Эмиасу большого напряжения, и поэтому он, чтобы избежать нового недоразумения, старался говорить, насколько мог, в стиле Ричарда Гренвайля. Разумеется, Винтер ничего не мог ему ответить, несмотря на ясный намек на личную ссору, кроме того, что постарается выказать себя достойным командиром такого доблестного и надежного солдата.
После этого все обратили свое внимание на пленника, который благодаря Биллу Карри уже сидел, сильно нуждаясь в перевязке, и смущенно и страдальчески оглядывался вокруг.
– Отнесите этого джентльмена ко мне в палатку, – сказал Винтер, – пусть хирург осмотрит его. Мистер Лэй, кто он?
– Испанец он или итальянец, я не знаю, но, кажется, он важное среди них лицо. Я думаю – он капитан роты. Мы с ним вначале обменялись двумя или тремя ударами, а потом потеряли друг друга из вида. Затем я нашел его среди песков, когда он старался собрать своих людей и сыпал проклятиями, как из рога изобилия. Но его люди разбежались, и я притащил его сюда.
– Но как? – спросил Рэли.
– Как? Я приказал ему сдаться – он не захотел. Тогда я приказал ему бежать, и он тоже не захотел. Было слишком темно, чтобы стрелять; я взял его за уши, вышиб из него дух, ну и притащил его сюда.
– Вышиб из него дух! – воскликнул Карри среди общего хохота. – Знаешь ли ты, что ты почти сломал ему шею? Его забрало было все в крови.
– Тогда он должен был бежать или сдаться, – заявил Эмиас и поднялся, чтобы улизнуть: сначала он поискал, нет ли где-нибудь эля, а потом забрался спать в сухую нору, которую вырыл для себя в песчаной насыпи.
На следующее утро, когда Эмиас поглощал свой скудный завтрак из сухарей (провизия быстро исчезала в лагере), к нему подошел Рэли.
– Что, за едой? Это больше, чем я успел сегодня.
– В таком случае садитесь и ешьте.
– Нет, юноша, я не за милостыней пришел. Видели ли вы вашего пленника?
– Нет, и не увижу, пока он в палатке Винтера.
– Почему? Что вы имеете против адмирала? Не можете ли вы предоставить Фрэнсису Дрейку самому защищать свои интересы и не соваться в его дела?
– Вот это хорошо! А если ссора затронула не только меня, но и каждого человека на корабле? Когда Винтер бросил Дрейка[51], он бросил нас всех. Разве не так?
– А если и так? Пусть каждый сам заботится о своих делах – таково правило умных людей, Эмиас. Здесь, по крайней мере, этот человек у власти и в милости; и благоразумному юноше лучше держать язык за зубами.
