Приключения Оливера Твиста

Дойдя до подошвы горы, он остановился, поджидая ехавшую сзади почтовую карету, и попросил милостыни у сидевших снаружи пассажиров. Но они не обратили на него внимания, а некоторые предложили ему подождать, пока они доедут до верхушки горы, чтобы дать им возможность посмотреть, как скоро может он бегать за полпенса. Бедный Оливер попробовал бежать рядом с каретой, но оказался не в состоянии сделать этого по причине страшной усталости и израненных ног. Сидевшие снаружи пассажиры назвали его за это ленивой собакой и спрятали свои полупенсы в карманы. Карета быстро покатила вперед, оставив после себя одно только облако пыли.

В некоторых деревнях, где он проходил, были прибиты доски с надписью, предостерегающей всякого, кто вздумает просить милостыню, что его посадят в тюрьму. Это так пугало Оливера, что он спешил как можно скорее уйти из этих деревень. Там, где таких досок не было, он останавливался подле гостиницы и грустно смотрел на проходивших мимо него; обычно это кончалось тем, что хозяйка гостиницы приказывала кому-нибудь из проходивших мимо почтальонов прогнать странного мальчика, который наверняка высматривает, нельзя ли ему что-нибудь стянуть. Если он подходил просить милостыню к какой-нибудь ферме, то в девяти случаях из десяти ему угрожали, что на него спустят собаку. Если он заглядывал в лавку, ему напоминали о полицейском.

Не попадись Оливеру добросердечный сторож у заставы и добрая старая леди, все страдания его кончились бы так же скоро, как и страдания его матери или, говоря другими словами, его нашли бы мертвым на большой столичной дороге. На его счастье, однако, сторож у заставы накормил его хлебом и сыром, а старая леди, внук которой потерпел крушение и бедствовал теперь где-то далеко, сжалилась над бедным сиротой и дала ему то, что могла дать по своим средствам, прибавив к этому ласковое доброе слово и слезу сочувствия и сожаления, что запало в душу Оливера куда глубже, чем все страдания, перенесенные им до сих пор.

Рано утром на седьмой день, после того как Оливер покинул место своего рождения, он медленно входил в маленький городок Барнет. Окна были закрыты ставнями, улицы пусты, ни единая душа, по-видимому, еще не выходила на свою ежедневную работу. Солнце, однако, уже всходило во всем своем великолепии, но свет его еще больше напомнил мальчику о его одиночестве и нищете, когда он сидел на приступочке у дверей дома, весь покрытый пылью и с окровавленными ногами.

Но вот ставни начали постепенно открываться, поднялись шторы на окнах и на улице появился народ. Некоторые останавливались и с минуту или две смотрели на Оливера или поспешно пробегали мимо, а затем возвращались, чтобы посмотреть на него, на никто не помог ему, никто не спросил, что с ним такое. У него не хватало духу просить милостыню, и он продолжал сидеть.

Некоторое время он просидел так на приступочке, удивляясь большому количеству трактиров (в Барнете они были через дом, большие и маленькие), безучастно рассматривая проезжающие мимо кареты и думая при этом, как странно, что им требуется всего несколько часов, чтобы проехать то расстояние, на которое ему потребовалась целая неделя ходьбы. В эту минуту внимание его было привлечено мальчиком, который прошел мимо него несколько минут назад, а теперь следил за ним очень внимательно с противоположной стороны улицы. Сначала он не обратил на это внимания, но видя, что мальчик по-прежнему остается на том же месте и не спускает с него глаз, поднял голову и в свою очередь взглянул на него. Мальчик тотчас же перешел улицу и, подойдя к Оливеру, сказал:

– Эй ты, чего ты тут сидишь?

Мальчик, предложивший этот вопрос нашему маленькому путнику, был почти одних с ним лет, но вид у него оказался такой странный, что Оливер не мог припомнить, чтобы он видел что-нибудь подобное. Лицо самое обычное, курносое, плоское, а что касается грязи, то грязнее этого юноши и представить себе ничего нельзя; зато все его движения и манеры являлись подражанием взрослому джентльмену. Он был мал для своих лет, с кривыми ногами и маленькими острыми неприятными глазами. Шляпа на его голове сидела так свободно, что могла ежеминутно свалиться с нее, да и свалилась бы, не будь ее владелец так ловок, что одним совершенно неожиданным движением головы водворял ее на прежнее место. Сюртук, надетый на нем, доходил ему чуть ли не до пяток; рукава сюртука почти наполовину были завернуты наверх, вероятно, с той целью, чтобы дать ему возможность засунуть руки в карманы полосатых плисовых брюк. Во всяком случае, это был юный джентльмен четырех футов шести дюймов росту, напускающий на себя непомерную важность.

– Эй ты! Что с тобой?

– Я очень голоден и устал, – ответил Оливер, и глаза его наполнились слезами. – Я издалека, и вот уже семь дней, как иду.

– Целых семь дней! – воскликнул юный джентльмен. – О, понимаю! По распоряжению клюва, да? Но, – продолжал он, заметив удивление Оливера, – ты, я вижу, не понимаешь, что такое клюв, мой наивный товарищ!

На это Оливер ответил ему, что он всегда слышал, что этим словом называют рот у птиц.

– Э-э… Молодо-зелено! – воскликнул молодой джентльмен. – Клювом называют судью, а когда судья прикажет тебе идти, то ты пойдешь не вперед, а наверх, и никогда не сойдешь опять вниз. Был ты когда-нибудь на мельнице?

– На какой мельнице? – спросил Оливер.

– На какой! Да на мельнице… такой маленькой, что вертишься в ней, как в каменной кружке. И чем больше люди попадают впросак, тем лучше она мелет, чем меньше попадаются, тем хуже, а все оттого, что рабочих взять негде. Идем, однако, – продолжал юный джентльмен. – Ты хочешь погрызть чего-нибудь, я тоже. Беда только, сам я теперь сижу на мели… Шиллинг да пенни, вот и все. Ну да раздобуду как-нибудь. Вставай же на ноги! Так! Скорее вперед.

Юный джентльмен помог Оливеру встать на ноги и повел его в находившуюся поблизости мелочную лавку, где купил порядочный кусок ветчины и четырехфунтовый хлеб, который он называл «четырехпенсовыми отрубями». Такой хлеб часто предназначается для сохранения ветчины от пыли, для чего внутри хлеба вырезается кусок мякиша и в образовавшуюся полость кладется ветчина. Юный джентльмен взял хлеб под мышку и направился к небольшому трактиру; войдя туда, он провел Оливера в заднюю комнату и приказал подать себе туда пива. Оливер, воспользовавшись приглашением своего нового друга, с нескрываемым аппетитом принялся за трапезу, во время которой странный мальчик время от времени внимательно наблюдал за ним.

– В Лондон идешь? – спросил мальчик, когда Оливер кончил есть.

– Да.

– И квартира у тебя есть?

– Нет.

– А деньги?

– Нет.

Странный мальчик присвистнул и заложил руки в карман так глубоко, как только позволяли ему его рукава.

– Вы живете в Лондоне? – спросил Оливер.

– Да… Живу, когда бываю у себя дома, – ответил мальчик. – Тебе, я думаю, хотелось бы найти такое местечко, где ты мог бы провести ночь. Правда?

– Да, – ответил Оливер. – С тех пор, как я ушел из провинции, я еще ни разу не спал под крышей.

– Ну, не три свои глаза из-за таких пустяков, – сказал юный джентльмен. – Сегодня вечером я думаю быть в Лондоне; я знаю там одного весьма почтенного старого джентльмена, который моментально даст тебе квартиру и никогда не спросит платы. Разумеется, в том случае, если тебя приведет знакомый ему джентльмен. А разве он не знает меня? О нет! Ни капельки! Ни в коем случае! Разумеется, нет!

Юный джентльмен улыбнулся, как бы желая показать, что в маленьких отрывках его фраз заключается крайне игривая ирония, и, довольный собой, залпом прикончил пиво.

Неожиданное предложение ночлега было слишком соблазнительным, чтобы отказаться от него, тем более что непосредственно за ним последовало уверение в том, что старый джентльмен без сомнения доставит Оливеру какое-нибудь местечко в самом непродолжительном времени. Это привело к дружеской и откровенной беседе, из которой Оливер узнал, что друга его зовут Джек Доукинс и что он пользуется исключительным расположением и покровительством упомянутого выше джентльмена.

Нельзя сказать, чтобы наружность мистера Доукинса говорила что-то в пользу удобств, доставляемых его патроном тем, кого он брал под свое покровительство; но так как он говорил все время легкомысленно и несвязно, а затем совершенно откровенно сознался в том, что товарищам своим он больше известен под прозванием «Ловкий Доджер»[2 - Плут (англ).], то Оливер решил, что он, вероятно, очень беззаботен и расточителен, а потому благодетель его махнул на него рукой. Находясь под таким впечатлением, он втайне решил, что постарается как можно скорее внушить старому джентльмену хорошее мнение о себе. Если же Доджер окажется неисправимым, в чем он был почти уверен, то постарается отклонить от себя честь дальнейшего знакомства с ним.

Так как Джек Доукинс отказался войти в Лондон раньше наступления ночи, то было уже одиннадцать часов, когда они подошли к Айлингтону. От «Ангела»[3 - Популярный трактир в одном из лондонских районов.] они прошли на Сент-Джон-роуд, повернули в переулок, кончавшийся у Седлер-Уэльского театра, затем по Эксмоуз-стрит и Канпис-Роу, прошли по небольшому двору приюта, затем наискось через Хоклей, далее по Сафрон-Хилл и по Грейт-Сафрон-Хилл, где Доджер пустился скорым шагом, рекомендуя Оливеру не отставать от него.

Несмотря на то, что все внимание Оливера было занято его проводником, он все же не мог удержаться от искушения бросить несколько взглядов на обе стороны улицы, по которой они шли. Более грязного и отвратительного места он еще ни разу не видел. Улица была очень узкая, грязная, и воздух на ней пропитался зловонием. Здесь везде находилось очень много маленьких лавочек, единственным товаром которых, по-видимому, являлись только дети; несмотря на такой поздний час ночи, они то выползали из дверей лавочек, то вползали туда, или во весь голос ревели внутри. Единственными торговыми учреждениями, которые, похоже, процветали среди этой грязи и нищеты, были трактиры, наполненные бесшабашными ирландцами, которые ругались, что называется, вовсю. Крытые проходы и дворы, то там, то здесь уходящие в сторону от главной улицы, открывали вид на небольшие домишки, где пьяные мужчины и женщины буквально валялись в грязи; из некоторых дверей, пробираясь осторожно, как тени, выходили какие-то люди весьма подозрительной наружности, отправляясь, по всей вероятности, в какую-нибудь далеко не безупречную экспедицию.

Оливер начинал уже подумывать, не лучше ли будет улизнуть отсюда, когда они подошли к самому концу улицы. Его спутник схватил Оливера за руку, толкнул в открытую дверь дома, находившегося вблизи Филд-лейн, и потащил его в проход, затворив предварительно за собой дверь.

– Кто там? – крикнул чей-то голос в ответ на свист Доджера.

– Плюмми и Слем! – ответил Доджер.

Надо полагать, что слова эти были заранее условленным паролем, так как вслед за этим на стене в противоположном конце прохода, показался слабый свет свечи, и из кухни в том месте, где находилась лестница со сломанными перилами, выглянуло лицо мужчины.

– Вас двое? – спросил он, вытягивая дальше руку со свечой, а другой рукой прикрывая глаза. – Кого ты привел?

– Нового товарища, – ответил Джек Доукинс, толкая Оливера вперед.

– Откуда он?

– Из земли простофиль. Где Феджин? Наверху?

– Да, сортирует платки. Идите же! – Мужчина скрылся за дверью, а вместе с ним и свеча.

Оливер, ощупывая путь одной рукой, а другой крепко держа руку товарища, с трудом поднимался по темной сломанной лестнице, тогда как проводник его шел совершенно свободно, видимо, хорошо знакомый с этим домом. Он открыл дверь задней комнаты и втащил туда за собой Оливера.

Стены и потолок этой комнаты были почти черные от многолетней грязи и копоти. Против плиты находился большой стол, на котором горела свеча, стояла бутылка имбирного пива, две или три оловянных чашки, хлеб, масло и тарелка. На сковородке, стоящей на плите, жарились сосиски; подле плиты у сковородки стоял старый еврей, отталкивающее лицо которого слегка закрывали нависшие красновато-рыжие волосы. Одет он был в серый фланелевый халат с открытой грудью; внимание его, по-видимому, разделялось между сковородкой и вешалкой, на которой висело множество шелковых носовых платков. Несколько постелей, состоявших из грубых соломенных тюфяков, лежали друг подле друга на полу. Вокруг стола сидели четверо или пятеро мальчишек не старше Доджера; они курили глиняные трубки и пили водку с важностью, присущей подросткам. Все они столпились вокруг своего товарища, когда тот шепнул что-то на ухо еврею, а затем все повернулись и с улыбкой посмотрели на Оливера. То же самое сделал и еврей.

– Это он самый, Феджин, – сказал Джек Доукинс, – мой друг Оливер Твист.

Еврей засмеялся и, отвесив низкий поклон Оливеру, протянул ему руку, выразив надежду, что он будет иметь честь ближе познакомиться с ним. Тогда молодые джентльмены с трубками окружили его, крепко пожимая ему руки, особенно ту, которая держала маленький узелок. Один молодой джентльмен позаботился о том, чтобы повесить его шапку, другой очень обязательно засунул руки в его карманы, говоря, что хочет сам все вынуть из них, чтобы он не беспокоился об этом, когда будет ложиться спать, потому что очень устал. Не знаю, как далеко зашли бы эти любезности, не прогуляйся вилка еврея по головам и плечам этих крайне обязательных юношей.

– Мы очень рады видеть тебя, Оливер, очень рады, – сказал еврей. – Доджер, возьми сосиски и поставь кадку у огня для Оливера. Ага! Ты смотришь на носовые платки… Эх, мой голубчик! Их тут очень много, не правда ли? Мы только что сортировали их и приготовили для стирки. Вот и все, Оливер, вот и все! Ха-ха-ха!

Последняя часть спича вызвала оглушительный восторг со стороны подающих большие надежды питомцев веселого старого джентльмена. После этого все принялись ужинать.

Оливер съел свою порцию, и тогда еврей, приготовив в стакане смесь горячего джина с водой, приказал ему выпить ее залпом, говоря, что другой джентльмен ждет своей очереди. Оливер сделал, как ему было приказано, и вскоре после этого почувствовал, что его осторожно поднимают и кладут на один из лежащих на полу тюфяков. Спустя минуту он спал уже глубоким сном.

Глава 9. Дальнейшие подробности, касающиеся веселого старого джентльмена и его подающих надежды питомцев

На следующее утро Оливер проснулся поздно после тяжелого продолжительного сна. В комнате никого не было, кроме старого еврея, который варил кофе в кастрюльке и тихонько насвистывал, мешая его железной лопаткой. По временам он останавливался и прислушивался к шуму, доносившемуся снизу; успокоенный услышанным, он снова начинал свистеть и мешать ложкой кофе.