Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

Джонон скользнул по ней взглядом, от макушки до сапог и обратно.

– Как же, как же. Бывшая кеттрал.

Адмирал почти не выделил голосом слова «бывшая», но Гвенна почувствовала, как краска бросилась ей в лицо – проклятие светлой кожи.

Она натянуто кивнула и снова отсалютовала – жалко, что ли!

– Приказом императора я подчиняюсь непосредственно вам.

– На борту этого корабля, – сдержанно заметил Джонон, – все подчиняются непосредственно мне.

Гвенна бросила взгляд на палубу. Среди тех, кого она видела, поровну было моряков и легионеров или морской пехоты.

– Позвольте спросить, сколько у вас людей?

Джонон поджал губы, задержал на ней взгляд и кивнул.

– Команду «Зари» составляют семьдесят восемь моряков и дюжина офицеров – острие Западного флота. Кроме них, мы приняли полный полк опытных легионеров.

В слове «опытных» ей послышалась опасная самоуверенность. Паттик и Чо Лу, при всей своей молодости, выглядели толковыми солдатами, но оборонять какую-нибудь крепостицу или выслеживать десяток-другой разбойников – далеко не то же самое, что исследовать неведомый материк (зараженный какой-то дрянью материк) без поддержки, без снабжения, в тысячах миль от всех и всего, что ты знал.

– Это ставит меня в затруднительное положение. – Адмирал снова с головы до ног оглядел Гвенну. – Все эти заслуженные солдаты, разумеется, мужчины. Как и мои матросы.

– Я не поставлю им этого в упрек, адмирал. – Она понимала, что не стоило этого говорить, но сказанного не вернешь. – Я знала множество мужчин, показавших себя превосходными солдатами.

– И, как я слышал, всех их погубили, – отрезал он.

Его слова даже не были особо ядовиты, но ударили, как кулак. Гвенна зажала рот ладонью, сдерживая не только ответ, но и подступившую рвоту.

Первый адмирал опустил ладонь ей на плечо:

– Позвольте мне говорить без обиняков. Кем бы вы ни были прежде – кеттрал, командир крыла, мастер подрывного дела, – все это позади. Вы провалились и лишились звания и власти. Будь вы из моих людей, я приказал бы ободрать вас плетью и бросить, опозоренную и голую, в ближайшем порту.

Он ждал. Гвенна до боли стиснула зубы. Видя, что ответа не последует, адмирал продолжал:

– Однако император, да воссияют дни ее жизни, предпочла путь милосердия пути правосудия, и потому вы здесь.

Гнев опалял Гвенну, горячо и страшно прожигал тело. Но когда огонь добрался до сердца, ничего не случилось – взрыва не произошло. Вместо того она ощутила огромную, почти невероятную тяжесть. Он говорил правду. Она здесь, потому что провинилась, страшно провинилась. Она бы почти обрадовалась, прикажи кто-то выпороть ее в кровь.

– Я служу императору и империи, – тихо проговорила она. – Как и вы.

– Полагаю, – кивнул Джонон, – вы стараетесь служить, но стараться не значит преуспеть. Вам следует знать, что мне пришлось выделить для вас отдельную каюту – помещение, которое в ином случае послужило бы для хранения провианта, оружия… всего того, что могло бы сохранить жизнь людям в трудном положении.

– В этом нет надобности, адмирал. С меня хватит и гамака наравне с солдатами и матросами. У кеттрал не отделяют мужчин от женщин.

– Кеттрал больше нет.

Гвенна проглотила резкий ответ. И это было правдой или близко к истине.

– Тем не менее, адмирал. Мне не нужна отдельная каюта. Я всю жизнь жила и упражнялась среди мужчин.

– Мне нет дела до вашей прежней жизни. Моя команда не привыкла к женщинам на борту. Большинство этих людей – хорошие люди. Но не все. В любом случае я не допущу, чтобы вы их отвлекали, нарушали порядок и подбивали на ослушание.

– Под «ослушанием» вы подразумеваете изнасилование?

Отвернувшись от адмирала, Гвенна оглядела корабль. Полно людей на палубе – драят, тянут, поднимают, укладывают. Одни тощие как веретено, другие здоровяки, способные взвалить на плечо бочку воды или черного рома. Кое-кто поднимал глаза, встречался с ней взглядом. Единственная женщина на борту не осталась без внимания. Она проследила, как они двигаются, как держатся. Втянула в себя воздух, разобралась в запахах: любопытства, решимости, похоти, злости. Такое напугало бы многих женщин, и они с благодарностью приняли бы от Джонона отдельную каюту. Она попыталась вообразить, что боится этих мужчин, – и не сумела. Может, по недостатку воображения.

– Вы ограничите свои передвижения каютой и командирской столовой, – отрубил Джонон. – Если поднимаетесь на палубу, то не дальше этой надстройки. За нарушение приказа вас высекут, как любого члена команды. Вам понятно?

Она повернулась к нему, перевела дыхание и кивнула:

– Да, первый адмирал, понятно.

10

Жители Домбанга тысячелетиями вбивали в илистое дно просмоленные столбы, укрепляли их против течения, пытались подняться над уровнем высочайших паводков, измышляли способы закрепить направления русел, словно стоило им прокопать поглубже, выстроить повыше или выложить бревнами побольше изменчивых водных пространств, и безопасность будет наконец обеспечена.

Глупость! Так оценивали их странную веру в неизменчивость вуо-тоны.

Они не пытались сдержать разливы Ширван ни сотнями тысяч деревянных свай, ни отводными рвами, мостами и надстройками. Удержать реку в русле не проще, чем удержать воду в открытой ладони. Порочна была сама идея города, а в основе этой идеи – всякое строительство. Может, где еще, в дальних краях, в почве было больше камня, чем грязной жижи, реки держались в берегах каменистых русел, а холмы не меняли места в одну ночь, – может, там и разумно было закладывать фундамент для строительства. В лабиринтах Дарованной страны человеку требовалось иное: то, что может двигаться вместе с течением и подниматься с приливом. Не здание, а лодка.

И вуо-тоны устроили свое селение на лодках – создали деревню, изменявшуюся согласно с сезонами и течениями, бросавшую якорь на неделю или на месяц – пока не наступала пора двигаться дальше.

Рук искал ее три дня.

Сначала он греб к югу от Белой скалы, обыскивал отмели на западе, потом завернул на север, поднимаясь против течения, пока не наткнулся на Привал Оби. В ежегодных миграциях вуо-тонов был свой порядок, но порядок – еще не карта. Когда следов не нашлось и в полумесяце озера у Привала, Рука стало донимать беспокойство – вроде мухи, которую ни прихлопнуть, ни отмахнуть.

В памяти булькали слова вестника в ошейнике: «Они уже в дельте». День угасал, наступала ночь, а он забирался все глубже в тростники, в застойные старицы, в которые не рисковали заходить сами вуо-тоны. За это время он должен был погибнуть десяток раз. Красный сновидец в сумерках укусил его в загривок – и впрыснул яд в кожу. Рук поймал паука, раздавил в кулаке и стал напряженно ждать, с содроганием предчувствуя растекание по жилам яда. Около полуночи он заплыл прямо в паутину пальца призрака и заработал десяток мучительных укусов. Вскоре после того какая-то проворная холодная тварь вонзила полный яда клык ему в запястье и плюхнулась через борт, не дав себя рассмотреть. Он каждый раз ощущал в себе ядовитое острие, яд жег, кипел, добираясь до сердца за время нескольких вздохов, но всегда некая прохладная сила поднималась ему навстречу, усмиряя отраву.

«Дар», называли такое вуо-тоны и смотрели на одаренных с завистливым трепетом. Дар богов.

И что с того, что Рук никогда не просил их даров. Что с того, что последние пятнадцать лет он жил им наперекор. Как видно, однажды дарованное уже не отнимут.

Наконец, под утро третьего дня, когда восход забелил восточный небосклон густым мутным светом, он проломил тростники, вышел на открытое место и увидел селение Вуо-тон. Рук помедлил, положил весло поперек бортов и, позволив каноэ скользить по предрассветной глади, озирал селение, бывшее когда-то его домом.

Вуо-тоны, в отличие от лодочников и корабельщиков Домбанга, строили свои суденышки исключительно из высокого камыша верхней дельты. Рук сидел молча, с липкими от пота спиной и грудью; последние капли стекали с лопасти весла. Все вернулось, вспомнилось: как рубил этот камыш большим тесаком, как стягивал его в снопы толщиной с его руку, бедро, туловище, туго окручивал жгутом, грузил вязанки на плот и, отталкиваясь шестом, возвращался в поселок, где вязальщики укладывали снопы в основание плавучих помостов или каркасы построенных на них шалашей.

«Только шалаши, – напомнил себе Рук, разглядывая постройки, – несправедливая оценка труда вязальщиков».

Да, дома вуо-тонов малы и непритязательны, но сработаны на совесть. Чистые линии камышовых вязанок, тщательно сплетенные циновки стен, затейливые узлы креплений, пожалуй, куда элегантнее сляпанных как попало кварталов Домбанга, где скрипучие подгнившие бревна нависают над каналами.

Устройство селения менялось раз от раза, но обычно вуо-тоны составляли из плотов (восьми или девяти десятков) круг, закрепляя их якорями по краю большого внутреннего пруда – почти как домбангцы, расставлявшие свайные домики вокруг площади или общего двора. По наружной стороне круга, привязанные так, что их легко было оттолкнуть в случае пожара, располагались кухонные плоты, где тростниковые вязанки были сверху обмазаны глиной. Рук уже разглядел в водянистом сером сиянии перебегавших с плота на плот ребятишек, но никто еще не растапливал печи и не разводил огня в очаге.

«И вообще дыма нет», – спохватился он.

Ни струйки от утреннего светильника, ни запаха, долетевшего с легким бризом.

Вуо-тоны таились даже в глубинах Омутов.