Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

Тем все и кончилось.

Плотогоны подобрали инструменты и скрылись в толпе, оставив на краю моста скорчившихся Рука и Бьен. Десять лет назад Рук, вероятно, удивился бы. Странно, как люди мигом забыли свои убийственные намерения, отвлекшись на зрелище и слухи. Но переворот показал ему, как прихотливо насилие. Ягуар будет выслеживать жертву, пока не убьет или не потеряет из виду, а люди не так постоянны. Человек, обнаживший меч из-за какой-то воображаемой обиды, может убить, а может и не убить. К убийству ведут тысячи путей, и тысячи путей от него уводят. Опыт Рука говорил, что люди отдаются на милость течений, которых толком не понимают. Тот, кто убивает без причины, так же легко забывает об убийстве.

Когда троица скрылась, Рук ощутил мимолетное сожаление. Боль в груди смешалась с чувством потери. Что-то в нем желало боя, желало вскрыть уродов от горла до брюха, увидеть, как вывалятся на мост потроха – блестящие веревки кишок…

Он оттолкнул от себя жестокое наваждение.

– Я жрец Эйры, – зарычал он на себя, – а не зверь из дельты!

Он произнес эти слова с большим жаром, но на языке остался привкус фальши.

«Если любви нет в твоем сердце, создай ее сам».

Он, преодолевая боль, подполз к Бьен, приподнял ей голову руками, прислонил к себе. Ее тепло впитывалось в рубаху вместе с кровью и дождем.

– Какие же, – срывающимся голосом проговорила жрица, – они засранцы.

– Просто мужчины, – напряженно усмехнулся он.

– Чего они хотели?

Рук покачал головой: чего всегда хотят мужчины?

– И ты тоже засранец, – добавила она, приходя в себя и обжигая его взглядом.

– Потому что меня побили?

– Потому что не сбежал.

– Меня учили любить своих врагов, – улыбнулся он, глядя на нее сверху вниз.

– Засранец и придурок.

– Я молился богине, – покачал он головой. – Она послала мне тебя.

Бьен приподняла руку, ухватила его за загривок, притянула к себе и поцеловала.

– Воистину велика владычица любви, – пробормотал Рук.

– Надо возвращаться в храм, – ответила она, отпустив его и неуверенно поднимаясь на ноги. – Займемся твоими ранами.

Она потрогала его рассеченную бровь и нахмурилась.

– Заживет. – Рук указал на толпу у подножия моста. – Хочу посмотреть, что там происходит.

Бьен тяжело вздохнула:

– Не стоит бродить сегодня по улицам. После Бань… в городе опасно.

– Домбанг есть Домбанг.

Поколебавшись, она кивнула.

Рук был на голову выше большинства горожан, но и ему видны были лишь макушки да зонты. У моста собралось человек двести-триста, но многие, судя по их бормотанию, просто присоединились к толпе.

– Пособник! – крикнула старуха справа от них. – Помогал имперским мерзавцам.

Она была вдвое меньше Рука и наверняка видела только спины и задницы, но пальцем грозила с полной уверенностью.

– Не переводятся у нас эти крысы. Вчера одного повесили на мосту Тума… – Бабка захихикала. – Он чуть не все утро проплясал, пока угомонился.

Рук, не слушая ее, пробивался вперед. Бьен отставала на полшага. У самого берега толпа вдруг исчезла, словно люди не смели переступить невидимую черту.

По ту ее сторону стоял на широких перилах моста мужчина. Сразу видно, не здешний. Слишком светлая кожа, и глаза, и волосы – скорее каштановые, чем черные, и падают на спину пышными волнами. Он мог оказаться аннурцем – среди граждан империи попадались светлокожие, – но не солдатом.

Аннурский солдат дрался бы, пресмыкался или пытался бежать, а этот стоял на перилах, как хозяин, блестел улыбкой, радушно распростерши руки навстречу толпе. Солдат был бы при оружии, а у этого оружия не было. Он был совсем голым, мышцы блестели под дождем…

«Нет, – поправил себя Рук, – не совсем голый».

Его шею туго охватывал широкий воротник наподобие ошейника, какой могла бы купить своей собачке богатая горожанка. Только по манере держаться не скажешь, что его можно водить на поводке. Если на то пошло, мужчина озирал толпу, готовую порвать его на куски, как если бы все эти люди каким-то загадочным образом были в его власти.

4

Бледнокожий иноземец, устроившись над бегущей водой, раскинул руки, устремил взгляд на толпу и стоял молча, будто его голое мускулистое тело говорило за него.

В Домбанге привыкли видеть наготу. Ежедневное купание вошло в обычай почти наравне с приемами пищи. По всему городу стояли общественные бани. Ребятишки плавали в каналах голышом, рыбаки после дневных трудов преспокойно скидывали одежду, чтобы дочиста отмыться в течении. На любой палубе или причале в любое время дня можно было увидеть более или менее раздетого человека, однако в наготе этого мужчины было что-то необычное, вызывающее. Он предъявлял свое тело как утверждение, как вызов.

– Ох ты… – пробормотала Бьен, пробегая взглядом по толпе.

– Любовь плоти – мелкая любовь, – процитировал пятую заповедь Рук.

Бьен покосилась на него:

– Поговорим, когда снова придешь скрестись в мою дверь. – Но, опять обернувшись к незнакомцу, она помрачнела. – Недолго ему так стоять.

Она была права.

Пока толпа только пялилась да роптала. Зрелище было до того странным и нелепым, до того неожиданным, что не успело еще разжечь недоверие и ярость наблюдателей. На мужчину глазели, как на редкостного зверя – медведя или лося. И его нагота, и молчание усиливали впечатление, – впрочем, молчал он недолго.

Пока Рук разглядывал незнакомца, по городу зазвонили утренние гонги – поднялся один бронзовый голос, за ним десять, сто, пока не задрожал сам влажный воздух. Звоном заглушило и дождь над мостом, и гул течения внизу, и отдельные голоса в толпе. Незнакомец запрокинул голову так, словно купался в звуках. Толстая веревка у него на шее дернулась, как живая. А когда содрогнулось и само небо, он заговорил:

– Благо вам, жители Домбанга!

– Благо вам? – изумился Рук. – Кто же так говорит?

– Покойники из книжек, – ответила Бьен.

– И, как видно, живые из тех мест, откуда он явился.