Перед половодьем
…Дверная скобка у бани обледенела.
Вырывается влажный пар, оседая на лицах мелкими, тепловатыми капельками: предбанник.
На скамье – грязное белье, а за стеной кто-то оживленно разговаривает.
Василидушка раздевает маленького человека, и он видит, что ей это приятно. Хорошая она, только вот зачем от волос то керосином, то деревянным маслом несет?.. Духами лучше бы.
Раздев мальчика, Василида сама обнажается; перед маленьким человеком, вместо знакомой и милой нянечки, – странный звереныш со смуглым, топором вырубленным телом.
Ее серые глаза поблескивают:
– Озяб, беленький?
Она берет его на руки, хотя он и сам бы дошел. Носят маленьких, а он уже умеет читать.
И прижимает его к груди.
– Ой, не раздави, нянечка!
– Экой неженка!
Говорит же она как-то по-новому, не одним голосом, а тремя: тревогой, нежностью и стыдом.
– Беленыш мой, будто ярочка!
Мальчик уже сам прижимается к телу женщины:
– Милая нянечка, не урони меня только.
– Что ты, что ты, ангелочек мой, да Господь с тобою!
Переступила через высокий порог.
Пол скользкий, ветхий, а на самом верху полка две женщины – белая, да изжелта-белая. У белой русые косы сбегают на колени двумя змейками, а у изжелта-белой черная коса закручена в жгут и повязана платком, как повойником. Тараторят, перебивают одна другую и волнуются… Обок с каждой по медному тазу. Сквозь окно зимнее солнце на медные тазы ротозейничает.
– Ведь, умереть мог… Подумайте!
Изжелта-белая сочувственно качает головой, но по ее лицу заметно, что ей все равно, мог умереть сынок белой женщины или нет.
Коренастая Василидушка с завистью взглядывает на белые плечи хозяйки, бережно опускает мальчика на скамью в углу бани и начинает усердно намыливать его.
Синие глазки зажмурены – не закусало бы мыло, – а недавнее очарование заменяется раздражением. Когда же на голову выливается таз теплой воды, и глаза можно открыть безбоязненно, мальчик с отвращением смотрит на нагую женщину, стоящую перед ним:
– Ф-уй, какая ты ржавая!
И так остра неприязнь маленького человека, что больно укалывает кирпичнотелую Василидушку; робко бродят ее короткие мозолистые пальцы, намыливая мальчика губкой.
И когда она обливает его прохладною водой, он ей кажется недосягаемым, попирающим ее, низкую, как придорожную пыль.
– Витя! Иди сюда, – кричит мать с полка. – я оботру тебе лицо волосами.
Примета есть: от женских волос лицо становится свежим, и сводятся родимые пятна.
Пока мать возится с сыном, Василида, юркнув в предбанник, торопливо одевается, чему-то криво усмехаясь толстыми губами.
А потом входит он, маленький человек; Василида, молча, и не поднимая глаз, отирает его мохнатым полотенцем, надевает на него белье и, став на колени, приступает к застегиванию крючком башмаков. Неожиданно носок левой, уже обутой ноги ударяется по ее подбородку и рассекает его; течет струйка алой крови, а Василидушка убивается:
– За что же? Христос с тобой… больно, чай!
Но злыми-презлыми глазами смотрит на нее маленький человек и издевается:
– Вот тебе!
– А я хозяйке пожалуюся! – вдруг возмущается Василида: – не крепостная, небось; языком болтай, а рукам-ногам воли не давай!
Мальчик презрительно улыбается.
Василида отрывает кусок от бумаги, в которую было завернуто чистое белье, и бережно заклеивает им ранку.
Смешная и некрасивая, – не ударить ли еще раз?.. Но покорна и жалка – гнев маленького человека смягчается.
Идут домой и молчат. Снег под ногами поскрипывает.
8
Мальчик знакомится с девочкой.
Капор бел, щеки розовые и золотистые кольца волос.
Стоят с салазками на дворе у ледяной горы и беседуют:
– А у вас лапшу часто стряпают?
– Стряпают.
– А ты, ведь, в поезд играешь?
– Ого!.. Еще во как!
– А меня зовут Ирочка. Мы живем наверху вас, ты меня должен слушаться.
И хмурит золотые бровки:
– Позови-ка собаку твою, запряжем в сани и покатаемся.
Мальчик в синеньком тулупе опрометью бежит на кухню за рыжим псом и кричит:
– Матрос! Матрос! Скорее, Матросушка!
Собака лениво подымается с половика, приветливо виляя пушистым хвостом: отчего же и не пройтись, с большим даже удовольствием.
На дворе радостный визг: Ирочка летит на салазках с горы на встречу мальчику с собакой и смеется, – голубые глаза, что два живчика, так и брызжут весельем.
Туловище пса кое-как обматывается веревками, добродушный зверь терпеливо стоит, помахивая хвостом, но, когда к веревкам привязываются салазки, и на них усаживается изобретательная парочка, он упрямо садится на задние ноги, не обнаруживая ни малейшего желания заменять собой осла или какое-нибудь другое порабощенное животное.
– Н-ну! Н-ну! да н-ну же, ну! – сердится Ирочка.
Однако, упрямый зверь даже голову к шалунам не поворачивает.
– Матросик!.. Н-ну!
Ни с места.
– A-а! Так так…
Необузданная ярость охватывает мальчика, он вскакивает с салазок, поднимает брошенную на снег лопату и изо всей силы ударяет ею пса по затылку. Так весело, так хорошо – и вдруг…
Но жестокость встречается с гордостью. Игра кончается плачевно. Рыжий пес свирепо оскаливает зубы, вырывается из веревок и с диким рычанием набрасывается на обидчика. Летят клочья овчины от изодранного тулупчика, маленький человек падает в салазки на девочку и вопит благим матом, чувствуя, как из правой ноги, повыше колена, сочится что-то липкое, теплое, – конечно, красная кровь.
На детские крики из дому сбегаются люди, блестят золотистые пуговки Синей Бороды, болтается косичка Василидушки, но пес продолжает яростно трепать тулупчик.
Губы отца плотно сжимаются, волосатая рука нервно вытаскивает из кармана форменной тужурки тусклосиневатый револьвер, властно и угрожающе протягивает его по направлению к собаке, и – трах! – короткий треск острою болью впивается в левую заднюю ногу животного… перебитая нога повисает на кожице, пес вертится, как волчок, брызжа на белый снег и столпившихся людей кровью.
Сухой и отрывистый треск раздается вторично, пуля пронизывает ляжку пса, ревущего от боли.
Пес убегает в огород за баню, за ним бегут кровавые следы. В огороде он ложится под яблоню, обмотанную соломой, лижет рану широким языком и воет.
Плачущих же детей уносят домой и посылают Василиду в слободу за доктором. Боятся, – а вдруг пес взбесился, а вдруг отравил ядовитою слюной!..
Но доктор уехал в город; вместо него приходит плюгавенький веснушчатый фельдшер, в жиденьком пальто и с трясущимися руками.
Перевязывает ногу охающего мальчика и хихикает:
– Трех вещей бойтесь, молодой человек: самого себя, Господа Бога вездесущего и рябиновки-с… Хе-хе-хе! Впрочем, виноват-с, вы еще недозревший виноград…
Он пьян.
– Ну, Витя, а теперь расскажи, как это было! – ласково говорит мать, когда дверь за пьяницей закрывается; но мальчик, вместо ответа, рыдает, спрятав лицо в складках материнского капота:
– Ой, мамочка, миленькая, убей меня, убей!
Вспоминается перебитая нога пса, вспоминаются его добрые глаза.
– Убей меня, мамочка милая!..
Мать гладит белокурую головку сына, а стенные часы в гостиной угрюмо отбивают: раз-два… Будильник на буфете в столовой строго указывает черною стрелкой обеденное время.
На стол уже накрыто, суп в белой миске весело дымится, а отец бранит Василиду:
– Черт знает, что такое, – вечно наворотит ломтищи хлеба! Сколько раз тебе говорил резать тоньше… деревенщина.
Василида робко оправдывается.
Слезы на глазах мальчика высыхают, маленькая рука ловко и проворно работает серебряной ложкой над тарелкой куриного супа.
…Все, как всегда, а собаке собачья смерть.
Но нет…
До сизых сумерек рыжий пес лежит в огороде под яблоней, зализывая сочащиеся раны и жалобно завывая. Когда же из тайников выползают бесплотные тени и начинают колобродить по лесным прогалинам, по тихим кладбищам и по белосаванным полям, раненый пес с трудом подымается на ноги и ковыляет задворками, куда глядят глаза. Из его груди вырываются протяжные стоны.
У темной кучи отбросов пес на миг останавливается, соблазняясь порыться – поискать необглоданную косточку, но жестокая боль толкает дальше – продолжать бесцельное шатанье.
Задворки обнесены покосившимся деревянным забором, пес находит знакомую лазейку и выползает на брюхе в канаву, полную рыхлого снега.
Перебитая нога, как лишний придаток, только мешает движениям.
За канавою – поле. Морозная тишина чутко прислушивается к завываниям пса, а месяц то скроется, то зловеще заблестит, выпутавшись из волокон истерзанной им тучи.
Следы кровавы, впереди – тоскливый огонек.
Пес замолкает и, тяжело дыша, ковыляет к нему, словно мореход, плывущий к спасительному маяку.
Но силы изменяют, он падает на рыхлый снег и долгое время лежит без движения.
И снова, стихийным напряжением звериной воли, подымается, и снова падает, зарываясь влажным пористым носом в мерзлый снег.
Хрипит, воет, плачет звериными слезами.
И ползет…
Вперед! Вперед! К подбадривающему свету.
Разбитая нога замерзла и обледенела. Искра радости на миг западает в сердце пса, когда утомляющая тяжесть сзади вдруг исчезает, но потом он понимает, что это разорвалась кожица и на снегу осталась лежать нога, его нога, которую он так хорошо знал, и на пальцах которой были темные тупые когти.
Не надо, о, не надо двигаться вперед…
Лежит.
Стынет кровь, замерзают конечности.
Веки пса опускаются.
По темным лесам, по унылым полям бродит Великий Волк, ищущий жертвы.
Чу!.. Сейчас вопьется безжалостными зубами в трепетное горло, сейчас похитит угасающую жизнь…
Но воины смелы до смерти: пес открывает глаза и печально смотрит на стоящего над ним… человека. Несмотря на мороз, его ноги босы, а на спутанной гриве нет шапки. Из глубоких впадин сверкают два суровые ока. Неизвестный одет в черный подрясник, стянутый широким кожаным ремнем, с привешанными к нему четками.
Гладит пса по голове, осматривает его раны и, опустившись на корточки, с трудом взваливает его на согбенную спину.
Молчит.
Снег под босыми ногами поскрипывает.
И думает монах:
– Человек есть вместилище пакости!
Пес стонет.
Монах же подходит к белокаменной ограде монастыря; толстый привратник в медвежьей шубе при виде его подымается со скамьи и почтительно отвешивает поясной поклон:
– Благослови, отче.
Но руки босого монаха поддерживают живую ношу:
– Бог благословит.
Он ходил за Волгу, в городской собор, на поклон к праведным мощам, и над ним смеялись школьники, указывая пальцами на обнаженные ноги… Когда же возвращался, с душой, просветленной молитвами, рестораны были ярко освещены. Из одной портерной вышла навстречу схимнику блудница и обдала его пьяным дыханием:
– Проводи, святой отче!
Содом и Гоморра и торжество Вельзевулово!
Монах относит пса в монастырскую конюшню, постилает охапку соломы в пустом стойле, бережно укладывает на нее рыжего пса. Перевязывает раны, кормит хлебом, свежим, мягким, принесенным, по его приказу, послушником из монастырской пекарни.
Потом бредет в свою келью и, отвесив несколько земных поклонов Спасу, тускло освещенному лампадой, берет с аналоя корочку сухого хлеба – свой завтрак, ужин и обед – и принимается медленно жевать старческими зубами, запивая водой из медной кружки, формою похожей на старинную ендову.
Седовлас и важен.
Покончив с едой, опять отвешивает набожные поклоны, звеня веригами и бормоча бледными губами:
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
И раздраженно улыбается:
– Не помилует!.. Нет… Человек бо вместилище пакости.
Тягучий колокол возвещает десять часов.
До вторых петелов молится монах, наконец, совершенно изнуренный полунощным бдением, ложится в деревянный гроб, собственноручно сколоченный из прочного ясеня, о который ломаются зубья пил и острие рубанка, и над которым будет много возни голодным червям в сырой могиле.
Но спать долго нельзя: скоро Рождество, вновь родится возвестивший любовь и вновь распнут Его, по писаниям, на кресте.
Надо молиться…
9
Для маленького человека неделя перед Рождеством – отличное время. Чистка, мытье, выколачиванье пыли из мебели; все необычно, все сдвинуто с своего места, – в дом врывается беспорядок, милый детскому сердцу.
Большую часть дня, если не очень холодно, мальчик проводит на дворе в обществе розовой Ирочки. Катаются с горы, роются в грудах снега лопатами, воздвигают хрупкую постройку, снежный дом.
Но морозы крепчают – девочку не пускают на двор, маленький человек скучает, катаясь в одиночестве с ледяной скользкой горы на железных салазках, мягкое сиденье которых обито черным сукном. Уже давно мороз пробрался за гамаши, но уйти со двора все же не хочется.
Вечереет.
Василида кричит с крыльца:
– Мамочка гневается!
– Сейчас, нянечка! – отвечает мальчик и везет салазки, а по двору уже шмыгают тени.
Делается страшно.
Вдруг салазки тяжелеют, но мальчик знает наверное, что они пустые. И кажется ему, на них сидит древняя, костлявая, та самая, что являлась в бреду.
– Холерища! – ужасается он, боясь оглянуться назад и чувствуя, как лицо потеет от страха.
Кричит:
– А-а-а!
Но никто не слышит его крика.
Бежать боится, бросить веревку тоже не решается, точно от толчка, от резкого движения, стрясется нечто роковое и навеки непоправимое.
Но у заднего, «кухонного» крыльца осмеливается выпустить веревку из рук и с громким плачем ринуться в коридор.
Там он натыкается на мусорный ящик, – нет, не ящик, не ящик то, а толстое, угрюмое привидение, вот-вот оно задвигается и зашипит:
– Ага, голубчик!.. Попался, миленький!
И будет душить, и унесет истерзанного к черту.
Очень страшно. Одна надежда – откреститься, привидение тогда не посмеет взять…
Шарит дверную скобку, крестится.
Дрожит.
Скобка, как нарочно, не нашаривается, страх доходит до предела, а сердце – тук! тук!.. тук тук! – того гляди, из груди выпрыгнет.
Ура! – Скобка найдена, маленький человек бомбой влетает в кухню, чуть не сшибая с ног Василидушку.
Слез – как не бывало, но сердце еще тревожно колышется.
Поспешно раздевшись и обогревшись у плиты, мальчик бежит в детскую, освещенную зеленой лампадкой, и роется при скудном свете в корзине с игрушками.
Вынимает серенький мяч, ящичек с красками и деревянную коробочку из-под гильз, пожертвованную отцом за ненадобностью.
Затем идет в столовую, где за дубовым столом, у висячей лампы, отец и мать клеят елочные украшения – бонбоньерки, золотые и серебряные звезды, пестрые фонарики и гирлянды из разноцветной бумаги.
Мальчику очень хочется золотить грецкие орехи, это так интересно, но присутствие Синей Бороды заставляет затаить желание.
Приступает к своему делу, в важности которого не сомневается.
– Мамочка! Вырежь в ней круглую дырочку.
Протягивает матери коробку из-под гильз. Само собой разумеется, просьба косвенно обращена к отцу, так как давно известно, что мамочка неискусный столяр. Только твердой руке отца можно доверить столь значительную работу.
Отец, молча, берет из рук сына коробку и спрашивает:
– Для чего дырочку?
– Чтобы мячику было гнездышко…
Волосатая рука намечает карандашом размеры мяча и осторожно водит перочинным ножом по оставшейся на коробке черте.
Маленький человек внимательно следит за острием ножа.
Какое искусство! Правда, отец хмур и несправедлив, но в талантах ему никак нельзя отказать.
Деревянный кружок выпадает на клеенку стола – волосатая рука передает коробку мальчику, но тот робко просит еще оклеить черною, непременно черною бумагой:
– Чтобы вроде гробика было.
Отец улыбается:
– Темные гробы у лютеран, а у нас белые, в знак радости: хорошо уйти от земных тяжестей.
И вздыхает, искоса взглядывая на жену, склеивающую бумажную гирлянду.
Между ними черная кошка, какие-то нелады.
Мать еще ниже наклоняет голову и молчит, только губы сжимаются плотнее.
А коробка уже темнее ночи, по углам ее золотые полоски, что очень красиво оттеняет черноту.
– Готово!
– Мерси, папочка! – благодарит мальчик, быстро и незаметно схватывая со стола, из кучи елочных подсвечников пару блестящих и новеньких.
Одною рукой он принимает коробку от отца, а другою тщательно запихивает краденые драгоценности в карман курточки. Потом, улучив удобную минуту, запасается еще двумя синими парафиновыми свечами и приступает к раскрашиванию мяча.
Черный рот – до зеленых ушей, острые, оскаленные зубы красны. Толстый же нос, проходящий от угрюмого лба до черного рта, намалеван темно-синею краской, и лишь в зеленых кружках – сердитых глазах – голубые зрачки, как проблески великой печали.
Безобразная голова вкладывается в вырезанное в коробке отверстие, а на маковку набрасывается кисточкой пучок огненно-красных волос, и свирепое божество, дышащее гневом, готово.
Нет мяча, есть:
– Холерища!
Маленький человек относит идола в детскую, ставит на стул, втыкает по бокам нелепой головы украденные, подсвечники и морщит лоб, упорно думая какую-то сложную думу над делом своих рук – новым божеством.
– Милый божик, Холерища, прости, дорогой, что я обидел собаку-Матросика, – молится он, набожно сложив руки. Пестрая рожа идола злобно улыбается.
– «Не простит!»
Мальчик вставляет в подсвечники темно-синие свечи, чиркает спичку и зажигает их, робко прислушиваясь, не идут ли взрослые.
Освещенное божество искривлено судорожною гримасой презрения.
– Милый божик, Холерища, помилуй меня с мамочкой, а папу не надо.
Маленький человек, истово крестясь, опускается на колени. Кроткая Богородица растерянно выглядывает из золоченого кивота.
Тс-с-с! – в столовой отодвигают стул, – белокурый язычник поспешно задувает синие свечи и прячет коробку с возвышающимся на ней идолом под кровать.
– Витя!
– Я здесь, мамочка, кубики собираю…
Из соседнего монастыря плывут заунывные звоны.
– Готовься ко всенощной.
Мать велит вымыться и переодеть штаны и курточку – Бог любит чистое; но из мраморного умывальника в спальне бьет холодная струйка воды, руки коченеют, и маленький человек досадует, что нельзя молиться ни с грязными руками, ни в заплатанных штанишках.
Синяя Борода тоже наряжается в мундир с длинными фалдами и с высоким воротником. В петличке трехцветная ленточка от медали. Он тоже пойдет… Маленький человек не согласен.
Капризничает:
– Не хочется…
– Витя! – ужасается мать, – ведь к Боженьке… И как тебе только не стыдно? Будь умником.
Ласка действует:
– Пойду, милая.
Василидушка опоясывает синенький тулупчик красным кушаком, а отец, с кислым видом, подает матери ротонду на славном меху серого кенгуру.
Хлопают двери, Василиде наказ:
– К приходу самовар.
Выходят на крыльцо, за чугунную ограду, на поле, в многозвездный вечер.
Блестит луна, заливая снежное поле синеватым светом, печально завывают медные колокола.
– А зачем звезды на небе?
– Чтобы добрым жилось весело.
– Ага! – решает мальчик, – то не для меня, да и не для папочки.
– А зачем они наверх повешены?
Мать отвечает:
– Взошла звезда – человек рождается, скатилась – и нет его.
– Ну?
– Да, и нет его.
– А моя тоже поблескивает?
– Поблескивает.
– Маленькая?
– Как знать…
Но маленький человек отчаивается: «крошка она, да и темная».
– А собачьи звезды есть?
Мать смеется:
– Вот глупенький!
Маленький человек задумчиво смотрит на небо и молчит, машинально ступая за Синей Бородой, идущим впереди. И странное чувство его охватывает: что-то легкое, легкое выпорхнуло из груди, поднялось над белым полем, над монастырскою оградой и, как пушок одуванчика, весело и плавно полетело в надзвездные высоты. А оно – тело белое и слабое – осталось молчаливо шагать по скрипучему снегу.
И вот – уже не один, а суть два: идущий в синем тулупчике и легкий, радостный, бестрепетно возлетевший и засиявший, как звезда…
Когда же небесная свеча догорела, когда спустилась пушинкой одуванчика к тоскующему телу, душа назрела, как почка весеннего дерева, и распустилась в белый цветок:
– Мамочка, милая, Она всех помилует…
Недоумение:
– Кто она?
– …Боженька.
– Боженька Он, а не Она, – назидательно и отрывисто кидает отец, не оборачивая головы; – грешников покарает по их прегрешениям, а праведных поставит на Страшном Суде одесную Себя.
– Дурак папка! – мысленно бранится маленький человек: – я с мамочкой говорю, а он нос сует… Злюка!
Подходят к монастырю.
Ворота открыты настежь, арки угрюмы и тяжелы.
В церкви, на клиросе, монахи протяжно и гнусаво вытягивают непонятные песни; сперва мальчик пробует прислушаться к ним, но затем находит более интересным прислониться к приземистой колонне, креститься, когда все крестятся, и падать на колени, когда падают окружающие. Но скоро и это надоедает; он начинает усердно зевать, от скуки осматривая богомольцев и бородачей, одетых в подрясники, которые делают их похожими на женщин.
Восковые свечи мирно горят, лампады теплятся, а парчовый поп помахивает кадилом: «звяк-звяк! звяк-звяк!».
Скучно.
Когда же священник приступает к чтению евангелия, ноги маленького человека деревенеют, – смертельно хочется заснуть.
Глаза смыкаются.
– Аминь!
Слобожане потянулись из церкви длинною вереницей.
– Виктор! Пошевеливайся… Не отставать! – сухо говорит Синяя Борода, проходя мимо монастырской конюшни и исподлобья бросая подозрительные взгляды. Маленький человек понимает, что отец чем-то встревожен.
10
Наступает Рождество.
Блестят медные ручки дверей, старательно начищенные Василидушкой, на столах – праздничные скатерти, а стулья и кресла расставлены в ласкающем зрение порядке. Даже рояль повеселел, освобожденный от густых слоев пыли.
В гостиной нарядная елка, по вечерам ее зажигают – очень весело прыгать вокруг нее, вдыхая хвойный аромат и любуясь золотою звездой на ее вершине.
Маленький человек наряжен в темно-бархатную курточку с белыми кружевами, ниспадающими на плечи и на грудь. Совсем белокурый паж из блестящей свиты какого-то средневекового маркграфа!.. Но – увы! – без золотого кинжала на поясе.
– Я вам дарю эту розу, приколите ее к груди! – говорит Ирочка своему пажу, протягивая красную бумажку от конфекты.
Мальчик опускается на колени перед повелительницей, покорно исполняя ее приказание.
– А теперь давай играть по-другому.
– Хорошо, Ирочка, – соглашается мальчик, вытаскивая из-под кровати раскрашенный мячик на траурном пьедестале.
– Ах! – пугается Ирочка, схватывая мальчика за руку. – Ой, какое!..
– Молчи! – шепчет белокурый паж: – это божик Холерища. Помолимся!
Опускаются на колени перед идолом, набожно складывают руки и что-то таинственно шепчут.
Уважение к кумиру в мальчике с недавних пор еще возросло. Однажды вечером, когда отца не было дома, мать пошла с маленьким человеком наверх, к матери Ирочки. Уходя в гости, мальчик заметил, что подушка на его постели не взбита и, взбив ее, положил на старое место. Когда же они вернулись, подушка лежала в ногах и на ней была ямка, точно след чьей-то тяжелой головы…
– Аллилуйя! Аллилуйя!
Розовая Ирочка подтягивает:
– Аллилуйа! Аллилуйа!.. а что это значит?
– Молчи, не спрашивай, а то божик рассердится.
И опять:
– Аллилуйа! Аллилуйа!
Но Ирочке уже надоело. Надула губки рассердилась, щелкнув указательным пальчиком по лбу идола:
– Вот какой скучный… Не говорит…
Мальчик краснеет от негодования:
– Дрянь! Злюка! Не смей обижать моего божика!
Для большей убедительности дергает девочку за золотистую прядь волос.
– Посмей только!
Девочка начинает горько плакать, а предусмотрительный обидчик торопливо прячет идола под кровать, чтобы не отняли взрослые.
Ну, конечно, является отец и делает выговор:
– Проси у нее прощенье!
– Не хочу!
Тогда отец ставит его в угол:
– Озорник и разбойник неисправимый!
– А вот возьму и еще нос ей расквашу, – гадкая девчонка! – возмущается маленький человек.
Разобиженная Ирочка в слезах уходит домой, ее щечки пылают: всем мальчишкам следует отстригать головы ножницами!
А маленький человек стоит в углу, лицом к стене, ковыряет пальцами обои и хнычет, но слезы ему приятны: сладко страдать за веру, за возлюбленный кумир.
К обеду Синяя Борода освобождает его из-под ареста, не добившись ни слова раскаяния и, раздраженный такою гордостью, объявляет, залпом осушая рюмку водки:
