Дом Анны

Владимир: – Чтобы передать жестокость жизни, слово писателя должно быть в тысячу раз более жестоким, более ужасным. Понимаешь?

Ирина: – И циничным?

Владимир: – Несомненно.

Ирина: – Почему?

Владимир: – Жестокость. Вот, что может растревожить сытое и благополучное существование. Заставить задуматься о жизни. Кто ты, куда ты идешь. Зачем живешь…Сильные эмоции. Смех расслабляет душу. Жестокость укрепляет. Держит ее в тонусе…

Ирина: – А мнение родных, близких – тебе важно? Что они скажут?

Владимир: – Может наступить момент, что даже самые близкие люди перестанут разделять твое мнение. С ними больше невозможно будет говорить… И ты будешь чувствовать, что обращаешься к каким-то совершенно чужим тебе людям. Но ты должен быть сильным. Ты сам себе цензор, сам себе – судья…

Если от того, что ты делаешь у читателя мурашки по коже. Если он живет рядом с твоими героями, и проживает еще одну, новую жизнь вместе с ними, то ты попал в цель….Жизнь, еще более значительную и невероятно-красивую, чем та, которой живут они. Твой цензор – твое сердце. Разве нет?

Умолкает.

Ирина: – Ты слышал?

Владимир: – Что?

Ирина: – Юрий умер.

Владимир: – Умер? Как? Когда? …Он ведь пил много?

Ирина: – Да. Он мне звонил в этот день, но, к сожалению, мы не поговорили. Я телефон дома оставила… А перезванивать было поздно, да и номер его не сразу узнала. Подумала, ещё перезвонят… Но уже было поздно. Повесился он. Мы с ним расстались в мае… Очень тяжело… Всё опять же из-за его невменяемых состояний и пьянства…Вот, две недели назад похоронили.

Владимир: – Повесился… (встает, ходит по комнате) Жутко. Эх…Думаю, что ему уже никто из людей не смог бы помочь. Горько, ох, как горько… На войне цеплялись за жизнь, как могли…А он…Демоны его сожрали. С потрохами.

Ирина: – С женой он еще до войны развелся….Дочь у него красивая. И жена. Если бы я знала, что ничего не изменится…Надеялась…Думала, что можно помочь…Бесполезно. Он постоянно гневался, раздражался, был часто в какой-то ужасающей депрессии. Он и кисть уже не брал в руки в последнее время… Только стакан.

Владимир садится назад в кресло. Молчат.

Владимир: – Я хочу, чтобы мою книгу услышали…Пишу новую…

Ирина: – Новая? О чем?

Владимир: – О людях на войне. Понимаешь, эта война – ее будто нет. Она где-то там, далеко…Вроде как она и не касается никого. Но ведь она касается. Гибнут люди – чьи-то отцы, сыновья, братья, привозят гробы. И все как-то незаметно…Почти тайно. И газеты стараются писать редко и скупо. А в столице жизнь идет своим чередом. До войны восемь тысяч километров. Мы завязли в ней, как мухи в паутине, и даже не стараемся выпутаться. Вместо того, чтобы разрубить паутину или уничтожить паука, мы посылаем туда новых мух. Такой непростой враг…Они сражаются не ради территории…

Ирина: – А ради чего? Ради идеи?

Владимир: – Ради идеи. Они хотят построить царство Божества, которому они подчиняются, на земле… Мы им помеха. Их Бог абсолютный деспот. Он создал их по своему произволу. И в его мире они лишь слепые орудия в его руках. Ничего более. Единственный закон бытия для Бога есть Его произвол, а для человека – слепой неодолимый рок. Чтобы они не делали – это делают не они, а их Бог.

Ирина: – Что за странная вера?

Владимир: – Какая есть…Искусство запрещено. Любое. Нет ничего. Все подчинены одинаковым правилам, которые исключают всякую самостоятельную жизнь…Многие из правил совершенно нелепы. Иной раз кажется, что ты воюешь с безумцами, и не с людьми вовсе, а с биороботами. Да и зло у них сотворено Богом…(умолкает внезапно)….

Ира, я матери не сказал – я был контужен. Ей сказал, что не было ранений, что все хорошо…А я почти месяц пролежал в госпитале…Никто не знает об этом.

Ирина: – На улице – это было из-за этого?

Владимир кивает.

Пауза.

Ирина: – Владимир…

Владимир: – Да…

Ирина: – Я хотела спросить…Но не решаюсь…(смущенно). Просто этот вопрос меня мучает. Не знаю, почему….

Наверное, потому что это самое страшное для меня.

Владимир: – Хочешь спросить – приходилось ли мне убивать?

Ирина: – Да…(с трудом). Как ты понял?

Владимир: – Вот и мать спросила об этом же… Твой вопрос…

Твой вопрос…

Встает, нервно ходит. Закуривает: – Тут можно курить?

Ирина: – Да. Кури….Прости. Можешь не отвечать. Это дурное бабское любопытство.

Владимир: – Нет, отчего же. Это ведь и в книге моей будет. Что случилось, когда ты переступил эту грань, нарушил заповедь. Им (махнул рукой куда-то в сторону) проще – для них убийство благое дело. Только если соплеменника убил, то да…Плохо…(пауза). Первый раз…Рвало меня первый раз. На нас в темноте выскочило двое и я, не задумываясь, как в трансе каком-то нажал на спусковой крючок…И все пули в голову. Второго товарищ мой положил. Но…У него уже это было…Прежде. Я едва не потерял сознание. Они были так близко…Их лица осветила луна на мгновение. Красивые, молодые ребята. Было лицо, и вот от него уже только куски мяса остались, месиво…Я не смог их обыскать. Сел на землю. Меня трясло. Мне дали попить. Но нужно было идти дальше – взять себя в руки. Было такое чувство, что ты после тяжелой болезни – такое опустошение. Резкая слабость. Холодный пот. И все это вместилось в какие-то секунды…(трет виски, будто болит голова)…Страх? Пожалуй он пришел чуть позже, когда мы отошли от этого места – когда я понял, что нажми они на крючок раньше, то я бы уже умер, а не плелся по этой горной тропе…И случилось все внезапно, как будто, случайно. Как из-под земли появились…

Ирина: – Прости…

Владимир: – Ничего-ничего. Ты меня прости, что я так…С подробностями. Но это важно. Ты это прочтешь после… Когда мы вернулись на базу к утру, я увидел, что у меня на лице были капли его крови. Засохшей. В темноте было не видно. И я тер лицо, долго мыл. Но потом все равно ощущал ее там, куда она попала. Несколько дней (пауза). Я ведь не военный. Ты знаешь. Их все-таки учат убивать. И человек привыкает ко всему. Раз, два, десять. Потом уже притупляются чувства. Как будто… Но это не так. Это иллюзия. Просто надевают панцирь на сердце, чтобы легче было пережить это. Ну и оправдание: «Если бы не я, то меня…». И водка. Чтобы забыть. Проснулся, вроде как, и не было ничего. Я потом это лицо, освещенное луной, каждый вечер перед глазами видел….Я ничего не чувствовал. «Это человек, которого ты лишил жизни» – вонзилась эта мысль и никак ее не вытащить, не добраться до нее…Наверное, даже когда буду умирать, она меня не оставит.

Ирина: – Ты говорил, что оператор ваш погиб…

Владимир: – Год назад. Да, мы тогда с тобой в метро встретились. Тоже случайно. Он не сразу умер. Два дня спустя в госпитале. На мине подорвался. Рядом с поселком. Никто бы и не подумал, что там могут быть мины. Обе ноги оторвало. Но он без сознания был…Так и не пришел в себя. Может быть это и хорошо. И не мучался вовсе. Хотя, кто знает…?

Ирина: – Ты видел?

Владимир: – Нет. Я не видел… Ты знаешь, такая хитрость. Раненых редко возят в столицу. Только самых-самых тяжелых. Офицеров. Самолетами. А большую часть там, на месте лечат. Чтобы не афишировать, наверное. И я там лежал…А почти все, что мы снимали в боях, забирали… Нам оставляли лишь самые незначительные эпизоды. А последний раз около сотни раненых привезли. Бои были очень жестокие. Об этом нигде не пишут. Мы уже не снимали….Не пустили нас. И мы улетали уже.

Ирина: – Сколько ты там был?

Владимир: – Почти два года с перерывами.

Ирина: – А контузия серьезная была?

Владимир: – Ну, голова редко болит. Раздражительности нет (улыбается). Слышу нормально. С ума не сошел. Иногда только плохо на улице становится…Как сегодня (улыбается). Как будто перекрывают кислород, ничего не слышу, гудит в голове и почти отключаюсь…Но это ненадолго.

Ирина: – Значит, все-таки серьезная?