Дом Анны

Павел: – Помните, она от отца Иллариона приехала к нам?

Макарий: – Совсем глупенькая была. Но она добрая. Хорошая. И молитвы быстро выучила. И поет хорошо. Жалко ее.

Павел: – Она сейчас уже совсем не глупенькая (улыбается). Думаю, что в мантию скоро постригут.

Макарий: – А дочка ее как?

Павел: – У них же приют при обители. Все управилось с Божьей помощью.

Макарий: – Слава тебе, Господи, Слава тебе!…Почему-то вспомнилось, что в Глинской пустыни был Миша-блаженный. Так он монахов «девками» обзывал. А я думаю: «Да что ж он нас девками-то обзывает? А как же он тогда скажет на монахов, которые до пострига были женатыми?» А он подходит ко мне, и, показывая на них, говорит: «Дядя пошел, дядя пошел». Вот уж я удивился тогда. А бывало так: если кого будут выписывать из монастыря, так он подходит к нему: "Девка, харахуры свои собирай, уматывайся отсюда! Хватит тебе тут жить", глядишь – через месяц выписали. Уехал брат. А когда мое время пришло, Миша и говорит: «Девка, уматывайся отсюда, вещи свои собирай, а то расстреляют». Я не верю. А он: «Я тебе правду говорю: укатывайся побыстрей! Там тебя ждет в Воронеже Серафимка, а у него золотая спинка, там ты обретешь себе покой».

Павел: – Это при Хрущеве?

Макарий: – в 58-м. Все так и было. Из Глинской пустыни пришлось в Почаев уезжать. Да… А потом в Воронеж. Ты думаешь, радости нас там встретили? Нет. Нас встретили скорби. А помнится, как старцы наши говорили нам: «Если скорбно будет, вспомните нашу жизнь, как мы жили, как мы в ссылках да в тюрьмах были, и там исповедали Имя Христово, и от Господа никуда не ушли. Господь нас там утешал». Они ведь тогда молодые были – по сорок, по пятьдесят лет. А я спрашивал: «Батюшка, а вы там пост соблюдали?» «У…, милый, а как же, особый там пост был – в понедельник ничего не ели, а в среду и в пятницу – совсем чуть-чуть. Молитвой когда напитана душа, душевный голод когда утолен, то тело уже не чувствует и своего, телесного голода, оно уже пищи не требует».

Павел: – Неужто сегодня нас покинете?

Макарий: – Да, все исполнилось. Пришло мое время. Ты не переживай. Я через полгодика с собой ещё двух монахов возьму. Пусть у Престола Божьего предстатели будут о монашествующих! Вот отец Митрофан, схиигумен – благодарю Господа, что Господь даровал мне такого старца, дивный был старец! Он души человеческие видел. Он всех любил, до последнего дня служил своего, а у него рак печени был. Он при кончине был, а я ухаживал за ним. Боли были жуткие. А лекарства нет никакого. Я взял аспирин и размолол в порошок, да говорю: «Батюшка, это такое болеутоляющее, из-за границы прислан такой порошок – выпей!», – на ложечке с водичкой даю. Ну, он выпил, водичкой запил, а мне говорит: «Власий, да ведь это аспиринчик!», – а я стою, да от стыда что делать не знаю…А сейчас за мной сто человек ухаживают и лекарства все есть, какие надо. И приборы…

Павел: – Простите меня, батюшка за все. Прошу Ваших святых молитв у престола Божьего.

Макарий: – Да неужто я вас забуду, дети мои милые…Бог простит, а у меня нет никаких обид! У Господа – милости бездна. А любви – глубина. Господь тя и простит, и очистит, а очистит, когда у тебя слезы будут. А без слез трудно и плохо. Наш подвиг – молитва и слезы. Эх, Павлик, времена всегда непростые. Монахи своих наставников иной раз не понимают, да и наставников мало осталось… Они думают, что батюшки из ума выжили, или глупость какую-то заставляют делать. Сокрыт от них смысл духовный до времени. Поэтому тут только волю свою отсекать и смиряться. А истинный смысл приходит, когда только Господу угодно, иной раз через много лет. Вот меня на улицу прогоняли святые отцы, безо всякой видимой причины, ночью, в дождь и в холод, а я смирялся, терпел, не роптал, молитовку Иисусову читал, и мне тепло было. А потом через некоторое время – мне пришлось на вокзалах да в парках ночевать, почти целый год. Вот я весь смысл и понял тогда. Они мне будущее мое показывали. Испытывали меня. И никогда не хвалили. Слово утешения – да, но похвала – это монашескому подвигу погибель. Бежать от нее надо как от огня. Вот сейчас, я знаю, что умираю, а мне надо домой, в мою келью. Но врач мне сказал, что нужно остаться в больнице и я смирился. Я ведь должен быть послушником. Таков главный закон монаха – быть послушником до смерти.

Павел: – Прилетел самолет, батюшка.

Макарий: – Ох, как хорошо…Сколько ему сюда ехать?

Павел: – Быстро. Полчаса.

Макарий: – Ну, вот и все. Павлик, доставай схиму и скуфейку. Как Варнава приедет, одевайте на меня.

Павел идет к шкафу, вытаскивает одежду.

Макарий: – Плохо, мне. Тяжело дышать стало. Зови доктора. Хочу Варнаву повидать перед смертью. Дождаться надо. Дождусь его приезда. Руку ему пожму. Мы с ним из одного корня, Павлик.

Павел выходит быстро в коридор. Зовет главного врача: – Сергей Ильич, Сергей Ильич!

Батюшке плохо.

Появляется врач с медсестрами, и еще двумя врачами. Подходят к отцу Макарию. Смотрят на пульс и прочие графики на приборах. Осматривают батюшку.

Врач: – Тяжело дышать? Отец Макарий?

Батюшка кивает.

Врач: – Срочно перевозим в реанимационную. Павел, вы можете пойти с нами, но будете ждать за дверью.

Кровать выкатывают из палаты, везут в реанимацию.

Реанимационная палата.

В палате находятся Павел, Врач, медсестры.

Павел: – Сергей Ильич, нам нужно одеть батюшку, как подобает.

Врач: – Ваше право.

В палату входит отец Варнава в наброшенном белом халате. Отец Макарий, увидев входящего в палату Варнаву, приподнимается и, с облегчением вздохнув, улыбается.

Варнава: – Слава Богу, успел.

Обменивается троекратным поцелуем и обнимается с Павлом. Благословляет его. Кланяется доктору. Подходит к отцу Макарию. Батюшка крепко сжимает его руку. Так он (Варнава) и стоит, молча, держа за руку батюшку. Батюшка (Макарий) уже слабеет, говорить едва может.

Макарий (Варнаве, слабея): – Утешай людей, ругать их есть кому, а вот утешать некому – утешай!

Варнава кивает головой. Смотрит в глаза батюшки.

Павел: – Отче Варнава, надо бы одеть батюшку.

Отец Макарий отпускает руку. Варнава и Павел одевают схиму и скуфейку.

Врач: – Теперь наше время. Прошу вас пока выйти.

В реанимацию входят еще врачи, медсестры.

Священники выходят из палаты.

Они остаются за дверью. Не видят, что происходят. На улице гремит гром. Стучит весенний дождь по окнам, крышам и карнизам.

Варнава: – В старой батюшкиной палате читают канон Божьей Матери. Это очень хорошо. Я туда сначала попал. А батюшки там нет, показали мне другую палату. Девушка меня проводила.

Павел: – Да, несколько чад духовных приехали. Одна надежда на Заступницу Усердную.

Варнава: – Дождь пошел, прямо ливень какой…А не было ни тучки…

Павел пытается приложить ухо к закрытой двери реанимационной палаты:

– Хоть так послушать…Шум там какой-то, аж грохот…

За дверью шум от электрошока. Стихает. Проходит двадцать секунд.

Дверь открывается и уставшие, расстроенные врачи, избегая смотреть в глаза монахам, выходят из палаты.

Врач: – Мы сделали все, что смогли.

Варнава и Павел входят в палату. Батюшка лежит на койке, его голова слегка повернута, как у раненой птицы, выражение лица усталое, страдальческое, но очень ясное. Варнава подходит совсем близко и касается батюшкиной руки. Стоят молча. Варнава поправляет голову батюшке, кладет ее прямо. У батюшки детская, счастливо-усталая улыбка, глаза открыты и смотрят куда-то вдаль.

Павел (со слезами на глазах): – Это хорошо – умереть с открытыми глазами.