Горький привкус любви
Президент одобрил.
Не имея вожделенной докторской степени, не будучи профессором, Кежаев отличался повышенной чувствительностью к оценкам своей работы в должности ректора со стороны окружающих, особенно руководителей. Когда начальство его ругало, он впадал в неистовую ярость и обрушивался на подчиненных, как вулканическая лава, испепеляя невинных жертв. Когда хвалило, начинал буквально фонтанировать новыми идеями реформирования системы образования. А если похвала не случалась, он в своих фантазиях выстраивал диалоги с самыми большими начальниками и получал от них одобрение своих инноваций.
***
Воодушевленный одобрением президента, ректор первым приходил на работу, ровно в девять собирал одну из структур и лично руководил реформированием подразделения. И ничего, что пару месяцев назад все уже было основательно переделано, переструктурировано, ведь новые идеи исходили от самого президента и варьировались в зависимости от сновидения. Движимый страстным желанием как можно скорее все преобразовать и усовершенствовать, Кежаев стал назначать совещания сначала на половину девятого, а потом и на восемь утра. Работа кипела.
Он вникал во все детали. Как-то, проходя по коридору после ремонта, возмутился:
– Кто красит стены в молодежном учреждении в такие унылые цвета? Они должны быть яркими, жизнерадостными.
– Дворцовое помещение, так было всегда, – попытался оправдаться проректор по АХЧ.
– Перекрасить! – рявкнул ректор и удалился.
С тех пор он лично утверждал колер стен.
Однажды в общежитии делали ремонт и требовалось на месте согласовать цвет стен в комнатах и коридорах. В назначенный день ректор оказался слишком занят, на следующий его куда-то вызвали, а на третий проходили плановые мероприятия. Бригада рабочих простояла три дня.
***
В результате «глобальных реформ» через два года вуз признали неэффективным. Учащиеся в массовом порядке переводились в другие учебные заведения, в университет перестали поступать на платную форму обучения. Количество студентов уменьшилось вдвое. Творческие, заметные в городе профессора и доценты бежали от безумных реформ, часть деканов уволились, многих заменили в процессе реформирования. Университет обнищал и обескровился.
На этом фоне предстояла новая аккредитация. По всем критериям вуз не соответствовал статусу университета. Преподавателей с научными степенями не хватало, защит не было, научная работа не велась, в разных инстанциях лежали горы жалоб от закончивших обучение студентов и уволенных преподавателей. Ректор решил пойти на опережение и инициировать добровольный перевод вуза из статуса университета в статус института.
«Возвращение к истокам» – так, с его точки зрения удачно, он обозначил этот проект. Решение должны были принять на конференции трудового коллектива. Собрали нужных людей, и с обоснованием пользы преобразования на трибуну, как всегда, поднялись Лев Соломонович Риарский, Ирина Аполлоновна Плотникова и Виктор Иванович Гусев. Полезные начальству во всех случаях жизни, они со святой верой в каждое сказанное ими слово стали убеждать сотрудников в необходимости этого шага.
Реформы продолжались, и оставшийся народ их горячо поддерживал.
***
В конце рабочего дня собрались у Семена. Окна его рабочего кабинета выходили в сад, где уже вовсю цвела сирень. Сладковатый аромат разносился по всей округе, предвещая наступление лета. Говорили о премьерах Мариинского театра.
Щеголеватой походкой в деканат вошел Гусев.
– Привет монстрам административно-образовательного процесса! —обратился он к троице друзей. – Вчера вечером сразу по двум каналам красовался Даровский. Ну и нарцисс, терпеть его не могу! Утюг включаешь – он и оттуда пиарится.
– А вы создайте университет европейского образца и пиарьтесь сколько душе угодно, – бросил Семен.
– Какой университет? Где там европейский уровень? О чем речь? Сплошной пиар, и ничего больше! – брезгливо отозвался Гусев.
– Ваши творческие вечера, на которые вы загоняете студентов вместе с родителями, – вот пиар, – резко оборвал его Константин. – А передача «Диалоги» – так, кажется, она называется – поиск истинного пути молодежи в диалоге с ректором. Впрочем, это все же пиар! Пиар высоких нравственных ценностей, которые еще не до конца утрачены в молодежной среде.
– Не знаю, в какой степени вы располагаете сведениями об этом университете, а я там пять лет был председателем ГЭК, – сказал Семен. – Не буду преувеличивать: уровень образованности студентов, как и везде, оставляет желать лучшего – все они приходят к нам из одних и тех же отреформированных школ. Но атмосфера в университете творческая, студенческая жизнь вне учебного процесса бьет ключом. Столько интересных встреч, дискуссий, студий – мероприятий, организованных самими студентами, – что я бы кроме профильного диплома выдавал бы каждому выпускнику пару-тройку дипломов искусствоведов, политологов, культурологов. По крайней мере о неполном высшем образовании. Там хочешь не хочешь – за четыре года изрядно поднатореешь на этих встречах. И, наконец, там действительно отработано так любимое вами делопроизводство. Даже самый сложный вопрос решается за два, максимум три дня, тогда как у нас самый пустяковый рассматривается месяцами.
– Да, Виктор Иванович, ваше восхищение на совете прогрессом в делопроизводстве стало притчей во языцех. Теперь даже студенты цитируют вас, обивая пороги бесчисленных инстанций. Сколько там подписей требует каждая бумажонка – семь или десять? – вступил в разговор Глеб.
– Семь, – отозвался Семен.
***
Виктор Иванович Гусев был одним из пяти композиторов, преподающих в университете. И если другие, широко известные своими музыкальными произведениями от эстрадных шлягеров до популярных опер, были далеки от начальства, то он приходил каждый день и обивал пороги ректората, таким образом заявляя о себе.
Во время учебы в консерватории на факультете композиции и дирижирования Гусев не блистал талантом. Баловень судьбы, он учился там по воле родителей – торговых работников, пожелавших ввести сына в высокое искусство. С большим трудом дойдя до последнего курса, он должен был в качестве дипломной работы представить небольшое музыкальное произведение, однако, как ни бился, у него ничего не получалось. На его счастье, в группе учился талантливый парень, собиравшийся жениться. Жил он в общаге, денег на свадьбу не было. Тут-то и пришла к Гусеву счастливая мысль – купить у него одноактный балет, подготовленный в качестве дипломной работы. И хотя все студенты знали о сделке, номер прошел и балет вскоре поставили в молодежном театре. Так Гусев стал знаменит и при этом понял: чтобы быть композитором, не обязательно писать музыку – ее можно покупать. Спившихся музыкантов – непризнанных гениев – хватало во все времена.
Гусев поставил дело на поток, и к нему выстроилась очередь желающих опохмелиться. Несколько купленных песен стали шлягерами, и его пригласили в кинопроект. Причем музыку требовалось писать по ходу съемок. Гусев было отказался, но тут ему в голову пришла еще одна удачная мысль: собрать студентов-батраков потрезвее – пусть работают командой от его имени. Так он и сделал. И, надо заметить, музыка получилась замечательная. После выхода сериала мелодии из фильма звучали на каждом углу.
Гусев был в зените славы, получал всевозможные награды и регалии. Но жадность его сгубила. Ни с кем не расплатившись, он спровоцировал своих батраков на разоблачения, которые назвал наветами завистников. Однако поток музыкальных произведений, выходивших из-под его пера, иссяк. И у алкоголиков есть самолюбие и честь. Тогда неуемный Гусев начал делать административную карьеру. Сначала он уговорил престарелую заведующую кафедрой передать ему бразды правления, а теперь решил, что самое время стать деканом.
***
– Вы, Виктор Иванович, так уж залюбили ректора, что ему теперь век не отмыться, – заметил Константин.
– Да, я живу по принципу: если не можешь справиться со своим врагом, задуши его в объятиях, – парировал Гусев.
– Похоже, вам это вполне удалось, – усмехнулся Константин. – Я имею в виду ваше представление ректора в Китае в качестве будущего министра, – объяснил он Гусеву, встретив его недоумевающий взгляд.
– Это Верка растрепала? – всполошился Виктор Иванович.
– Не знаю, о какой Верке идет речь, но на каждом официальном приеме вы представляли ректора как претендента на министерский пост – по крайней мере, так поняли китайцы. А у них, знаете ли, не принято ставить под сомнение работу государственных чиновников, тем более в открытую претендовать на их место. Так вот, заподозрив в этом государственную измену, китайские товарищи сообщили российским товарищам, а те, в свою очередь, – министру. А мир, как известно, тесен, и «через шестое рукопожатие» эта информация дошла до меня. Теперь ждите репрессий. А я-то думал: отчего ректор так вам благоволит? Оказывается, вы его в министры двигаете! Ну вот – считайте, продвинули.
– Я просто шутил, а этот лох все за чистую монету принимал, – пробормотал вконец расстроенный Гусев. – Что же теперь будет?
– Теперь, мой дорогой, – не без злорадства ответил Константин, – будут гнобить ректора, а если он узнает, откуда ноги растут, то… Ну, в общем, сами понимаете. Нет, мы, конечно же, будем молчать, но рукопожатия раздаются направо и налево, так что имейте в виду.
– Да, я же ведь зашел анекдот рассказать, – спохватился Гусев. – Вот, послушайте: Абрам кричит Саре: «Сара, ты в туалет пойдешь?» – «Нет», – отвечает та. – «Тогда я смываю».
– Не смешно, – брезгливо поморщился Костя.
– И пóшло, – добавил Глеб.
Гусев не нашел, что ответить, и поспешил ретироваться.
– Черт побери, чуть Веру не заложил! – с досадой сказал Костя.
– Какую Веру? О чем, собственно, вы говорили? – спросил Глеб. – Я ни черта не понял.
– Вера – преподавательница с кафедры иностранных языков, которую они брали в поездку в качестве переводчицы (они же ни одного иностранного языка не знают), – рассказала мне в подробностях, как этот пресмыкался и на пузе ползал перед ректором и как омерзительно вели себя их жены. Я не смог сдержаться и наплел ему про рукопожатия. Пусть подергается.
– Так вот оно что… – задумчиво протянул Семен. – Ну, вот пазл и сложился. Вы уж, ребята, простите, что я вам раньше не сказал. Пару недель назад вызывает меня ректор и ласково так, можно сказать, по-отечески сообщает, что он в связи с моими грядущими выборами прощупал общественное мнение и понял, что совет намерен проголосовать против моей кандидатуры. Поэтому мне, чтобы избежать неловкой и неприятной ситуации, лучше остаться на кафедре в прежнем качестве, то есть профессором, а он на должность декана предложит кандидатуру популярного и всеми любимого Гусева. Я тогда еще подумал, что, оказывается, для продвижения по службе вовсе не нужно быть высококлассным специалистом – вполне достаточно страдать обильным слюнотечением и страстным желанием умащать этим физиологическим выделением зад начальства. Благо оно явно получает от этого удовольствие. А дело, оказывается, вот в чем.
– А зачем ему, композитору, эта хлопотная должность? – недоуменно спросил Глеб.
– Так если бы он был композитором, а не скупщиком песен, так и ни к чему, но ведь он же скупщик! – брезгливо произнес Костя. – А ты не уходи, Сеня, давай-ка поборемся.
– Ну что ты, я только рад, что подвернулся случай, чтобы уйти отсюда! Работать давно уже стало невозможно.
– Ты прав, – согласился Костя. – Скажу больше: противно! И все-таки, почему должны уходить мы? Надо сделать так, чтобы ушел он.
– А административный ресурс? Ты посмотри на этот жалкий совет! Мы, пенсионеры, считаемся там молодежью! Все эти старики засыпают и просыпаются со страхом, что их попросят с вещами на выход. Своими контрактами, ежегодными конкурсами он выдрессировал их так, что они готовы, не слушая, проголосовать за любое решение, предложенное им. Допригибались! Нет, я уйду в консерваторию – меня туда с самого начала наших пресловутых реформ зовут.
– Я тоже уйду за компанию, только на пенсию, – заявил Глеб. – Заведу кур, козу, буду делать вино. В прошлом году винограда собрал около ста килограммов – не знал, куда девать. Заживу себе спокойно и счастливо на подножном корму.
– Кур он разведет! – рассмеялся Семен. – Ты ведь сибарит, а они запрещали держать в округе петухов, чтобы те не будили их.
***
– Послушай, Сеня, касательно анекдота… – начал Костя, стараясь не встречаться взглядом с другом. – Я его знаю: остроумный, адекватный отклик на проблемы ЖКХ. Но слышал его в ролевой диспозиции: муж – жена. Уверен: он так и был задуман. Галопирующие цены на коммунальные услуги – проблема всех, а будучи швалью, Гусев, как всегда, приплел сюда еврейскую тему.
– Ну да, «если в кране нет воды – значит, выпили жиды»… А знаешь, я не отвечу тебе: «Ничего, привык». Я в таких случаях рассуждаю как Сократ: «Говори-говори – я хочу знать, кто ты есть».
Когда мне было двенадцать лет, меня отправили в пионерский лагерь. Там я влюбился в одну девочку. Но у меня появился соперник, мерзкий такой парнишка, который, как водится в таких случаях у подлецов, стал обзывать меня жидом, строить всякие козни, подставлять. В результате ему удалось настроить против меня весь отряд – и началась жестокая травля.
– Ну да, во всех подростках живет немотивированная жестокость, которая проявляется при малейшем толчке, – заметил Костя.
– Оставаться в лагере было невыносимо, и я сбежал. Добрался до вокзала, сел в электричку, но поскольку денег у меня не было и ехал я, естественно, зайцем, контролеры меня высадили и сдали в милицию.
Из лагеря меня, конечно, исключили. Когда приехал отец, он не ругался, а лишь спросил: «Что стало причиной побега?»
Я ответил, что меня обзывали жидовской мордой.
Мы отправились на берег Финского залива и расположились на огромных валунах. «Я собирался поговорить с тобой об этом чуть позже, но, похоже, сейчас самое время. Прости, что не сделал этого раньше. Ты наверняка много раз слышал слово “антисемит”. Антисемитизм – это одно из проявлений человеконенавистничества. Всякий антисемит с презрением относится не только к евреям, но и ко всем людям другой национальности. Для антисемита-татарина русские не лучше евреев, а для антисемита-русского и татарин недочеловек, и грузин черный. Националисты – ущербные люди, ненавидящие все другие народы. Ненависть еще никого не возвышала, но многократно уничтожала, причем не только отдельных людей, но и целые народы.
Антисемиты-фашисты не ограничились уничтожением евреев – они объявили неполноценными всех славян, а себя провозгласили высшей расой. Но на этом они не остановились. Нацисты добрались и до соотечественников, уничтожив всех гомосексуалистов, инвалидов, душевнобольных. Но им и этого было мало – в концлагерях оказались все инакомыслящие немцы.
Национализм – это человеконенавистничество, порожденное собственной несостоятельностью, это стремление выделиться посредством подавления и уничтожения других, более талантливых, энергичных и сильных.
Ну а тех евреев, которыми гордится все человечество, я называть не стану – их имена ты и сам знаешь».
До этого разговора с отцом все антисемитские выпады я принимал на свой счет. Под влиянием отца у меня сформировалась устойчивая установка на то, что я еврей – представитель носителей великой культуры, – а тех, кто пытается на основании национального признака кого-то унизить, мне просто жалко. Это чаще всего либо ничтожные, ограниченные люди, либо те, кто не смог себя реализовать и готов обвинять в этом всех и вся, в том числе и евреев. Хотя, пожалуй, никому другому так не мешают самореализоваться, как евреям. И каков результат?
– Я давно пришел к выводу, – сказал Глеб, – что в основе характерологических признаков лежит не национальность, а культура того или иного этноса, обусловленная историей народа, географией проживания и прочим. Одна этническая группа, разделенная территориально в результате исторических катаклизмов, может родить две различные этнокультуры.
– И тому есть множество подтверждений, – оживился Костя. – У людей одной и той же национальности, но разного вероисповедания разные черты национального характера, подчас диаметрально противоположные. Я уже не говорю об этносах, разделенных географически, живущих в горной и равнинной местностях. Ментальность не наследуется, а приобретается в процессе воспитания.
***
На кафедру иностранной литературы вбежал взъерошенный Семен.
– Ты смотрел повестку дня ученого совета? – задыхаясь, спросил он Глеба.
– Нет, а что?
– А Костя тебе ничего не говорил по поводу объединения факультетов?
Поняв по глазам Глеба, что тот совершенно не понимает, о чем идет речь, Семен сунул ему в руки листок с повесткой дня очередного заседания совета института, где последним пунктом значилось: «Об объединении факультета семьи и детства с факультетом менеджмента».
Друзья бросились к Косте. Тот в самом мрачном расположении духа сидел в кресле, пустым взглядом уставившись в никуда.
– Кофе будете? – буркнул он вместо приветствия.
– Какой кофе?! – закричал Семен. – Мы только что узнали, что тебя объединяют! С какой стати, на каких условиях?
– То, что я сейчас расскажу, больше походит на фантасмагорию, но поверьте: это чистая правда! Третьего дня ректор вызвал меня к себе в кабинет и спросил: «Вы смотрели вчера новости?» – «Ну да, смотрел». – «Стало быть, вы знаете о посещении президентом театра». – «Вы о разводе? Оригинальная форма подачи информации». – «Давайте не будем обсуждать поступки нашего президента, – резко оборвал он меня. – Да и позвал я вас вовсе не за этим. Ваш факультет необходимо закрыть». – «Это почему, и какая здесь связь?» – возмутился я. «А такая, что слово “семья”, имеющее место в его названии, будет теперь действовать на всех чиновников как красная тряпка на быка. Нам не просто перестанут давать деньги, а при каждом удобном случае станут пинать – и по поводу, и без». Я не верил своим ушам. Все это походило на какой-то нелепый розыгрыш. «Не может быть, чтобы вы говорили это серьезно…» В глубине души я надеялся, что Кежаев рассмеется и скажет: «Ну что вы, конечно же нет! Я вызвал вас совсем по другому поводу». Но нет. Вместо этого ректор начал орать, что он поражен моей политической близорукостью и что я абсолютно не понимаю, как работает административная машина.
Словом, он принял решение объединить мой факультет с факультетом менеджмента, причем возглавить это новообразование он предлагает мне, поскольку считает, что Агеев, декан факультета менеджмента, на эту роль не годится, да и вообще ему давно пора отправиться на покой. «Ну, и как вам такая идея?» – спросил он меня, закончив разворачивать передо мной громадье своих планов. «Идея архискверная, – отрезал я. – Во-первых, не думаю, что сейчас начнут лихорадочно закрывать все социальные институты, связанные с семьей. Во-вторых, мы никак не совместимы с факультетом менеджмента. И, наконец, самое главное: факультет – это смысл и цель всей моей жизни, причем не только моей, но и еще нескольких десятков коллег. За двадцать лет мы создали мощнейший организм, по масштабам равный любому провинциальному вузу. И вы думаете, мы так просто дадим уничтожить наше детище?» – «Я уже принял решение и отступать не намерен», – заявил ректор. «Объединение факультетов – прерогатива совета, а его члены, я полагаю, еще не окончательно утратили здравый смысл». – «Вот и посмотрим. Я вас больше не задерживаю. Вздумаете упоминать о президенте – скажу, что вы все это выдумали», – бросил он мне в спину.
– Послушайте, его самоуправство переходит все мыслимые границы! Он одно за другим принимает решения, ведущие к уничтожению вуза. Такими темпами мы скоро превратимся в лучшем случае в ПТУ, – возмутился Глеб.
– А что вы хотите? – заметил Семен. – Неограниченная власть, которой он добился, играя на человеческих слабостях и используя административный ресурс, вызывает деформацию личности, так называемый гибрис-синдром – гипертрофированное самолюбие, уверенность в собственной непогрешимости плюс совершеннейшее неприятие инакомыслия.
– Надо напомнить ему, что в античной традиции вызывающе дерзкое поведение людей боги расценивали как вызов и наказывали их, – сказал Глеб.
– Да, ты еще непременно напомни ему, что злодейства Калигулы и Нерона стоили им жизни! – усмехнулся Семен.
– Вот! – многозначительно подняв палец, произнес Костя. – Именно так я ему и скажу на заседании совета.
***
– И последнее, что нам предстоит обсудить сегодня, – это вопрос об объединении факультета семьи и детства с факультетом менеджмента, – с нарочитой усталостью произнес ректор. – Мы вынуждены пойти на это в целях экономии средств и оптимизации учебного процесса.
Все острые вопросы он ставил в конец повестки дня, на то время, когда престарелым членам совета будет уже не до обсуждений. Измученные нудными, по сути своей ни о чем, разглагольствованиями ректора по поводу малозначимых проблем, к концу заседания они чувствовали себя, словно скот в тесном загоне, и жаждали освобождения. И, услышав фразу «Все свободны», почтенные профессора вскакивали со своих мест и со счастливыми лицами устремлялись к выходу.
– Если нет возражений, приступим к голосованию.
– Есть возражение, – бросил с места Константин. – Прошу слова.
Он взошел на трибуну и, обведя зал испытующим взглядом, начал свое выступление:
– Нам предлагают принять решение, а мы безропотно готовы его поддержать безо всяких вопросов и обсуждений. Принятие подобных непродуманных, если не сказать губительных, решений привело к тому, что мы лишились статуса университета.
Возникает вопрос: зачем объединять два факультета, не имеющих ничего общего, кроме системы организации учебного процесса? Зачем из двух успешных факультетов создавать гигантское структурное подразделение с пятитысячным контингентом студентов? Нам говорят об экономии средств, но где она, покажите! Все ставки рассчитаны исходя из количества учащихся. Нам говорят об оптимизации, но, увы, эта самая оптимизация вот уже четвертый год сводится к разрушению всего, что созидалось десятилетиями.
Создается впечатление, что ректор пришел сюда с одной-единственной целью – уничтожить вуз – и теперь переходит к следующему этапу ее осуществления. Что вы называете оптимизацией? Проведение выборов преподавателей сроком на один год вместо традиционных пяти? В результате бóльшая их часть покинула вуз, а теперь уже уходят те, кто пришел на их место. Или оптимизацией вы называете катастрофическое сокращение часов по гуманитарным дисциплинам? Поздравляю: теперь наши выпускники не знают не только литературы и искусства, но даже истории своего Отечества. А может быть, в вашем понимании оптимизация учебного процесса – это единоличное управление, основанное на беспрекословном исполнении ваших распоряжений и жестоком наказании всех несогласных?
Вы анализируете свои действия, вы отдаете себе отчет в том, куда это вас заведет? Еще Аристотель писал о том, что человек, наделенный властью и при этом всячески демонстрирующий свое превосходство, плюющий на мнение других, уверовавший в свою непогрешимость и взирающий на всех с оскорбительным высокомерием, обречен на гибель. Судьбы Калигулы и Нерона – яркие тому подтверждения.
Вспышки ярости и натиск ректора можно было победить только собственным спокойствием и твердостью в отстаивании своей позиции, на что у подавляющего большинства не хватало ни сил, ни смелости. При жестком отпоре Кежаев терялся, становился жалким и тусклым.
В зале наступила гробовая тишина. Члены совета судорожно пытались понять, что происходит. Раз Константин Константинович так уверенно клеймит начальство – значит, это, скорее всего, часть сценария, разработанного во властных структурах с целью убрать ректора. Не самоубийца же он! Что делать: поддержать его или будет благоразумнее промолчать и посмотреть, как будут развиваться события дальше? Всем им было очень непросто сделать выбор.
Обстановку разрядила проректор по учебной работе Алла Григорьевна:
– Да как вы смеете клеветать на нашего всеми уважаемого ректора?! – гневно заверещала она и топнула ножкой. Ее старушечье лицо покрылось безобразными пятнами, ручки затряслись. – Только вы и ваши друзья-приятели не желаете признавать, как много он сделал для сохранения вуза!
– Ректор запретил мне об этом говорить, но сейчас я все-таки скажу: нас вообще хотели закрыть, а Александр Степанович не дал, – не моргнув глазом, соврал Сергей Федорович Пряучаев.
– Это возмутительно! Лишить его слова! Мы не желаем этого слушать! – загудел зал.
– Вообще-то, это выступление не имеет никакого отношения к обсуждаемому вопросу, – обрел наконец дар речи Кежаев.
– Очень даже имеет, – возразил Константин.
– Тогда голосуем, – заявил уже окончательно пришедший в себя ректор. – Итак, кто за то, чтобы не заслушивать выступление Сухова, не связанное с повесткой дня?
