Скопа Московская
Крепкий орешек
Обоз у меня был, конечно, не такой большой, каким ехал из Москвы в Можайск князь Дмитрий. Один крепкий возок с казной да несколько дворян с послужильцами в сопровождении, а за ним катила пара телег, накрытых тентами, куда загрузили припасы для офицеров наёмников и командиров русского войска. Я собирался по традиции хорошенько накормить всех перед выступлением, благо время не постное, можно и разговеться, не прибегая в уловке насчёт похода.
Москву мы покинули с самого утра. В этот раз рисковать не хотел, и собирался быть в Можайском лагере хотя бы и к полуночи, но ехать без остановок. Лошадей не гнали, тяжело гружёный возок с казной тащили сразу шесть их, запряжённых цугом, и то она катилась едва ли быстрее пешехода. На ямские станции я заранее отправил гонцов, чтобы там держали для нас свежих коней. Менять их я собирался на каждой, как верховых, так и упряжных. Для этого получил особую грамоту – царь Василий выписал её так быстро и охотно, как будто не желал, чтобы я оставался в Москве ни единого лишнего дня.
В дорогу взял всех дворян из московской усадьбы, никого не оставив для обороны. Как уже писал выше, если возьмутся за меня по-настоящему этих людей не хватит всё равно, а в дороге мне важен каждый обученный всадник. В том, что по дороге нас попытаются ограбить я ничуть не сомневался, хотя и был бы рад оказаться неправ.
Напали на нас ближе к вечеру, не доезжая пару часов до ямской станции, когда лошади уже притомились, и возок с казной ехал со скоростью хромой улитки. Сперва, конечно же, раздался лихой свист, а после из редкого подлеска, окружавшего дорогу, вылетели с десяток всадников.
– Лисовчики! – закричал кто-то из моих людей.
Может, и они, подумал я тогда, а может и ещё кто, но уж точно не лесные шиши. Это явно организованное нападение. Больше всего напавшие на нас всадники походили на запорожских казаков, какими их рисуют на иллюстрациях к «Тарасу Бульбе» или «Огнём и мечом». Польские кафтаны, широкие штаны, высокие кавалерийские сапоги, лихо заломленные набекрень шапки. Сабли и луки в руках. Кое у кого даже чубы болтались.
Они обрушились на наш отряд лихой лавой сразу с двух сторон. Захлопали пистолеты, засвистели стрелы. И мои люди, и нападавшие не чурались луков.
– В сабли их! – крикнул я, давая подуставшей кобыле шпоры.
Я налетел на первого врага, не успевшего ещё убрать лук, и одним быстрым ударом покончил с ним. Не до джентльменства – бой идёт. Замешкался – твои проблемы. Я промчался мимо валящегося из седла лисовчика. И тут же схлестнулся со следующим. Этот оказался проворней, отбил мой удар и сразу контратаковал.
Я полностью отдался памяти Скопина, как и во всех тренировочных схватках. Князь при жизни неплохо владел саблей и полагаясь на силу и ловкость лихо рубился в седле. До настоящих фехтмейстеров ему было далеко, да и нужны особой не было никогда. А вот сейчас мне попался враг опытный и опасный. Хорошо, что не забрасывал тренировки и регулярно звенел клинками то с Делагарди, то с Болшевым. А когда было время для конной схватки, то противниками моими были Колборн или Зенбулатов. Крещённый татарин сидел в седле, словно кентавр и так лихо рубился своей кривой саблей, что я едва успевал за ним. Нынешний враг мой был ничуть не хуже, вот только цена ошибки – куда выше. На кону стояла моя голова.
Я не уклонялся – рост и телосложение не давали мне шансов, оставалось только парировать удары и бить в ответ. Однако враг мой оказался ловким и быстрым, он наезжал то с одной стороны, то с другой, рубил сверху и снизу, целя в ноги. Все мои контратаки натыкались на клинок его сабли. Я подталкивал кобылу, не давая разрывать дистанцию, держался как можно ближе к нему, чтобы враг не успевал как следует замахнуться для удара. И сам бил в ответ так сильно, как только мог, понимая, что его ловкости могу противопоставить только свою силу.
И тут, наконец, грянул залп. Выбравшиеся их крытых телег стрельцы Московского приказа жахнули по наседавшим на моих людей всадникам. И как славно жахнули! Любо-дорого посмотреть было бы, если б не противник мой. Отвлечься от схватки с ним я не мог ни на мгновение. Вот только если для меня залп двух десятков пищалей не стал неожиданностью, то враг мой дёрнулся в седле, дрогнула рука у него. Я был в тот момент спиной к сражению, а вот он видел и выбиравшихся из телег стрельцов и результат их слитного залпа. И этой заминки мне хватило. Первым ударом я отбил подальше его саблю. Враг быстро пришёл в себя, попытался прокрутиться в седле, уходя от моего удара, но не успел. Я на отлёте прошёлся лезвием сабли прямо ему по шее. Направленный его рукой конь скакнул вперёд, но всадник был уже мёртв. Мне не удалось срубить ему голову – она повисла на лоскутах кожи и болталась теперь рядом с плечом.
Я развернул свою кобылу, глянув на поле боя. Хотя никакого боя уже и не было – лисовчики лежали мёртвые или раненные на дороге, а кто пережил первый залп стрельцов, скакали прочь, нахлёстывая коней или лупцуя их клинками сабель. Стрельцы дали ещё один залп им в спину, кое-кого даже свалили, но палили больше для острастки, чтобы уж точно повернуть коней не решились.
Я спешился, отдал поводья кому-то из послужильцев, и подошёл к стрелецкому голове. Звали его Замятня Скобельцын и был он мужчиной крепким, основательным, с длинной густой бородой, как и положено стрелецкому голове.
– Спасибо тебе, голова, – поблагодарил я его, – не подвели твои люди.
– Мы – Московского приказа стрельцы, – с гордостью ответил тот, – нам таких воров стрелять что ворон.
– Главное побольше набить, – в тон ему ответил я.
– Да маловато набили, – посетовал он, – много их, сволочей, сбежало. Кони-то добрые.
Может, и правда это были лисовчики, неизвестно откуда узнавшие о нашем грузе или просто решившие попробовать на зуб обоз. Если это и правда они, то вряд ли за нападением стоит Горсей. Англичанин достаточно хорошо разбирается в реалиях, чтобы понимать – сундука с серебром ему уже не увидать никогда. Может, и правда случайность. Мало ли кто шляется по дорогам в это по-настоящему смутное время.
Стрельцы во главе со Скобельцыным рассаживались по телегам, возницы натягивали обратно тенты, а ко мне подошёл дворянин Болшев. Нужно решать последние вопросы и двигаться дальше, если я хочу попасть в Можайский лагерь до полуночи.
– Лошадей взяли пять добрых, остальные ранены, их если только на мясо забить, – доложил Болшев.
– Бросайте здесь, не пропадут, – отмахнулся я. – Что с ворами? Есть те, кого допросить можно?
– Парочка будет, – кивнул Болшев. – Остальные или мертвы уже или вот-вот Богу душу отдадут.
– Веди, – велел я.
Оба пленника сидели под деревом, раздетые почти донага. Оба ранены, но не сильно, хотя без перевязки вряд ли долго проживут.
– Кто такие? – спросил у обоих сразу я.
Один гордо молчал, второй выдал нецензурное польское ругательство. Память Скопина подкинула перевод – так ругались совсем уж вдрызг пьяные шляхтичи, каких князь помнил по Москве времён недолгого правления Лжедмитрия.
– Я-то может и пойду, – усмехнулся я, – а вот ты, пан, в пекло отправишься.
И я без жалости наступил ему на простреленное бедро. Лисовчик застонал от боли, по лицу его потёк пот.
– Можете и дальше молчать, – добавил я, – и тогда мы оставим вас здесь истекать кровью. Правда, вас могут найти крестьяне, и тогда смерть ваша, паны, будет совсем нелёгкой. А вот лёгкую я дам вам, если вы расскажете кто такие и с чего решили напасть на мой обоз?
– Полковника Александра Лисовского люди, – с гордостью ответил второй поляк. – Хоругви пана поручика Матысика, которому ты, князь, голову почти срубил. Он нас по здешним проклятым землям водил.
– Случайно на мой обоз налетели или навёл кто? – спросил я.
– Навели нас, – ответил тот же поляк. – К пану ротмистру Чаплинскому приехал человек, сулил, говорят, златые горы лишь бы обоз твой, князь, в Можайск не попал. Треплются, что ты казну войсковую везёшь, но врут, наверное.
Значит, есть предатель в Москве, скорее всего, в окружении самого государя. На Горсея я уже точно не грешил – тот бы не стал связываться с лисовчиками. Англичанам важнее какая-никакая, а власть в Русском царстве, иначе торговать будет попросту не с кем. Да и вряд ли лисовчики были бы столь любезны, что вернули бы лорду его деньги. Он их уже точно потерял, так зачем же огород городить. Но предателей в Москве буду искать после, сейчас у меня других дел полно.
Я кивнул Болшеву, и тот вместе с одним из послужильцев быстро и без затей перерезали полякам глотки. Тащить раненных с собой в Можайск я не собирался, а бросать их здесь на расправу окрестным крестьянам тоже не стал – слово надо держать, даже если дано оно такой сволочи, как лисовчики.
В Можайский лагерь наш обоз прибыл сильно за полночь. А на следующее утро мы с Делагарди и полковниками наёмников уже организовывали выдачу жалования. Дав солдатам хорошенько погулять в Можайске, спустив едва ли не половину полученных денег на вино и весёлых вдовушек, я велел готовить войско к выступлению.
И как раз вовремя.
Глава десятая
На выручку
Интерлюдия
Было это или нет, я не знаю. Много позже мне довелось об этом услышать или прочесть, а потому всё, что рассказано не от моего лица, достоверность имеет крайне сомнительную. Однако, как мне кажется, без таких вот интерлюдий, повествование будет неполным, поэтому я решил добавить их.
Жигимонт Польский, он же Sigismundus Tertius Dei gratia rex Poloniae, magnus dux Lithuaniae, Russiae, Prussiae, Masouiae, Samogitiae, Liuoniaeque etc. necnon Suecorum, Gothorum, Vandalorumque haereditarius rex18, прежде бывший королём шведским, уже не первый месяц осаждал Смоленск. Плевать ему было на русскую корону – всё равно не удержит её. Потеряет, как потерял шведскую. Тут обойдётся даже без вероломного дядюшки Карла, герцога Седерманландского, который узурпировал власть, как только Сигизмунд покинул пределы родной Швеции, и теперь нагло именует себя Карлом Девятым. Не спешил Жигимонт и отпускать в дикую Московию своего сына Владислава, что предлагал ему сделать кое-кто прямо в Москве. Король понимал, прими Владислав ортодоксальную веру здешних схизматиков, Сейм в Варшаве никогда не утвердит его польским королём. А ведь сумеет ли его сын удержаться на русском престоле ещё неизвестно. И тогда Сигизмунд не сможет сделать главного – продолжить династию, а он как всякий политик смотрел одним глазом в будущее. Славная фраза, подумал Сигизмунд, надо записать для будущих поколений – им пригодится его мудрость.
А вот самому Сигизмунду пригодились бы деньги. Да побольше. Потому что вырученное за заложенные драгоценности золото уже заканчивалось. И даже то, что он распустил казаков, дав им волю грабить окрестности, не помогало. Как минимум потому, что всё окрест его армия уже разорила, и казакам приходилось уходить всё дальше в поисках даже не поживы, но просто провианта и фуража. Как бы ему хотелось получить хоть часть тех денег от папы римского, о которых любят болтать в Москве его недоброжелатели. По крайней мере, так доносят его шпионы в варварской столице. Ни папа, ни иезуиты, как обычно, не дали ни гроша, зато писем и агентов заслали в его армию больше чем надо.
В тот день Сигизмунд был зол. Получив донесение от агента среди людей лисовчика Чаплинского, сражавшихся за очередного московитского самозванца, выдающего себя за царя Дмитрия, он разорвал листок бумаги в клочья, и хотел велеть запороть жалкого смерда, принесшего его. Однако тот успел сбежать из лагеря – эти московиты отличаются прямо-таки звериным чутьём на опасность. Варвары, живущие инстинктами, будто животные, а не люди, которые живут единым только разумом.
Идиот Чаплинский не сумел справиться с простейшим заданием, которое должно было, к тому же, сказочно обогатить его. Он отправил на дело неполную хоругвь и та потерпела сокрушительное поражение. К тому же подтвердился тот факт, что Скопин-Шуйский жив. Король предпочитал не верить донесениям о его чудесном спасении до самого конца, считая их выдумкой желающих верить в лучшее наивных московитов. Однако теперь уже нельзя закрывать глаза – Скопин жив и в самом скором времени выдвинется к Смоленску. И, благодаря провалу Чаплинского, у него достаточно средств для выплаты жалования наёмникам. На повторение Калязина, где со Скопиным осталась жалкая горстка шведов, не приходится. А значит снова всё делать самому. Не своими руками, конечно, однако решения в Смоленском лагере принимал король, что бы там себе ни думали гетманы, вроде Сапеги или Жолкевского.
Именно последнего и вызвал к себе король, едва разобравшись с донесением о неудаче Чаплинского и уняв приступ гнева глотком доброго рейнского. Как все северяне он предпочитал белое вино красному.
Станислав Жолкевский, каштелян львовский, воевода киевский, староста грубешовский и калушский, польный гетман коронный,19 внешность имел вовсе не героическую. Среднего роста со слабым подбородком, чего не скрывали усы и как будто вечная небритость – борода у него нормально расти отказывалась. Король не любил его, несмотря на разгром рокошан Зебжидовского под Гузовом, и когда польный гетман слал ему раз за разом весьма миролюбивые доклады, нелюбовь эта только набирала силу. Отчасти поэтому Сигизмунд выбрал его, а не великого канцлера литовского Льва Сапегу. К тому же Жолкевскому король мог доверять куда больше чем Сапеге – кузен Льва, Ян Пётр командовал войсками московитского самозванца. А ну как сговорятся по-родственному и Лев прямо выступит в поддержку самозванца, чего нельзя исключать. Король не особо доверял своим польским подданым, а литовским ещё меньше. Слишком много в них русского, варварского, дикого, чего как человек европейского склада ума, Сигизмунд не понимал и не принимал.
– Гетман, – обратился к Жолкевскому по его чину Сигизмунд, подчёркивая, что сейчас речь пойдёт о деле сугубо военном и они говорят как король и великий гетман польный в первую очередь, – довольно нашей гусарии сидеть под стенами Смоленска. Пора им поразмяться, не находишь?
– Это будет верным решением, ваше величество, – кивнул Жолкевский. – Московиты выступили из своего лагеря под Можайском и закрепились в Царёвом Займище.
– Тогда бери войска, какие хочешь, – кивнул король, – и выбей московитов из этого Тсрёффа Саймисша. – Сигизмунд не так хорошо владел польским и предпочитал общаться со своими поддаными на немецком, а потому произносить кошмарные славянские названия иных городов и селений для него было настоящей пыткой. – А после хорошенько пощекочи армию Скопина-Шуйского. Пускай он даже если дойдёт сюда, будет уже не в силах сбить осаду.
– Честь имею, ваше величество, – отвесил церемонный поклон Жолкевский. – Я не допущу того, чтобы осада была снята.
И он покинул королевский домик, выстроенный в первую осадную зиму под стенами Смоленска.
Как бы ни был гетман польный против войны с московитами, считая, что она наносит больше вреда, нежели может принести пользы, но его преданность королю перевешивала убеждения. А воевать плохо Жолкевский не умел.
Процедура раздачи жалования была почти театральным действом. А может чем-то сродни ритуалам древних греков и римлян. Было в ней нечто и от сакральных обрядов, вроде причастия. От этой мысли остатки личности князя Скопина передёрнуло от отвращения, слишком уж богохульной она была. И тем хуже то, что и он (или то, что осталось от его личности) не могли не заметить сходства.
Солдаты выстроились в длинные очереди к столам казначеем своих рот. Те расставили рядом с сундуками, пока ещё полными золота и серебра. Солдат подходил к казначею, тот сверялся с длинным свитком, своего рода ведомостью, и выдавал жалование, тщательно отсчитывая монету за монетой. И тут начиналось самое интересное. Конечно же, солдаты получали далеко не все обещанные деньги. С них удерживали за провиант, за постой, оплаченный из казны полка, с кавалеристов брали за фураж и конский ремонт,20 отдельно высчитывали за провинности, за утраченное или поломанное снаряжение, за одежду и обувь, деньги на которую тоже порой брали из полковой казны, и так далее, и тому подобное… Само собой, едва ли не каждый первый считал себя обманутым и обсчитанным, начиналась ругань, брань на самых разных языках, иные хватались за ножи, однако оружия не обнажали – за это тоже, наверное, полагался штраф. Порой собирались настоящие комиссии во главе с офицерами, которые решали справедливо ли жалование. Кое-кому доплачивали, но большинство уходили несолоно хлебавши.
Растянулось это на целый день, и ещё один ушёл на то, чтобы дать солдатам как следует погулять в Можайске. Гул стоял такой, что весь город, наверное, не спал больше суток. Утром кое-кого недосчитались, однако всех, слава Богу, нашли похмельными кого в кабаке, кого под боком у весёлой вдовушки.
– Хорошо, без крови обошлось, – сказал мне Делагарди, сообщив, что последний из потерянных найден, – не то пришлось бы усмирять всех.
– Второго нашествия Можайск не выдержит, – ответил я, – завтра с первыми петухами выходим.
Пока солдаты пили и гуляли на свежеполученное жалование, обозные готовили войско к выступлению. Лагерь собирали в громадные подводы, которые и составят наш обоз. Туда грузили всё имущество и даже кое-что из оружия, например пики. Солдаты пойдут налегке, тащить с собой настольно неудобное оружие никто не собирался. Доспехи наёмных всадников пошли туда же, их надевали только перед самой битвой.
Первыми выдвинулись лёгкие отряды поместной конницы, которые ушли в разведку. За ними потянулись длинные колонны пехоты и кавалерии. Следом на передках катили пушки государева наряда. Замыкала наше шествие вереница тяжело гружёных подвод обоза, где армия везла с собой, казалось, всё необходимое. Однако опыт, что мой недолгий, что куда более серьёзный князя Скопина, подсказывал – всё равно чего-то будет не хватать. Иногда прямо катастрофически. Без этого не обходится ни одна война. За подводами шёл целый табун заводных лошадей – в основном боевых, которых вели слуги солдат и офицеров кавалерии. Их берегли и не ездили верхом до и после сражения, если уж совсем не припирало.
Мы с Делагарди скакали впереди, вместе с отрядом поместной конницы, в основном моих людей и рейтар Джона Краули – правой руки полковника Колборна, его у нас звали не иначе как Иваном Краулом или даже Караулом. Они выгодно отличались от поместных всадников, даже без доспехов. Я понимал, что по части кавалерии наша армия очень сильно отстаёт от заграницы, и с этим надо что-то делать. Но всё это потом, после победы над Сигизмундом, если она вообще будет. Враг силён и справиться с ним в настоящем, полевом сражении будет очень непросто. Тем более что как подсказывала мне память Скопина, нашей армии, едва ли не со времён Грозного не удавалось разбить поляков в поле, отсюда и страх воевод перед польской армией с её грозной кавалерией. А главное перед гусарами, которым мы могли противопоставить только острожки и оборону. В лобовой схватке гусары разгромят нашу конницу в пух и прах, это я понимал отлично. Да и рейтарам, как бы хорошо они ни были вооружены, придётся туго, очень туго. Это знал Колборн, и побаивался польских крылатых гусар. И всё же их можно бить – я в этом уверен, а раз можно, значит, мы их побьём. Такими мыслями я подбадривал сам себя, пока наше войско чудовищно медленно тянулось по дороге от Можайска на Царёво Займище.
В середине первого дня пути один из вернувшихся разъездов привёл с собой гонца от Елецкого с Валуевым. Всадник едва держался в седле, зипун на нём был порван и окровавлен, сабли не было. Конь весь в мыле и спотыкался – всадник явно гнал его без передышки.
– За ним ляхи гнались, – доложил мне командир разъезда, – почти нагнали уже. Но нас побольше было, да и коней ляхи проморили. Они боя не приняли – так постреляли мы по ним, они по нам, ни в кого не попали даже.
– Молодец, – хлопнул его по плечу дворянин, и кинул серебряный рубль. – Держите, на пропой всему разъезду.
На пропой это только так говорится – в походе старались особо не пить, опасное это дело тем более для разведчиков. Но традицию, подсказанную памятью Скопина, надо соблюсти.
– Благодарствую, князь-воевода, – поклонился мне, ловко поймав прежде рубль, всадник, и отправился к своим людям.
Узнав, что происходит, выбрался из своего возка и князь Дмитрий, поспешил к нам. Гонца тем временем напоили квасом, дали хлебнуть и чего покрепче. Лошадь увели, хотя вряд ли запаленная кобыла сгодится на что-то, кроме бойни. Гонец проводил её унылым взглядом, понимая это и прощаясь с верным животным.
– А теперь говори, кто таков? – спросил у него я, видя, что гонец уже достаточно пришёл в себя.
– Дворянин Блудов, гонец от воеводы князя Елецкого, – ответил тот. – Царёво Займище осадили ляхи гетмана Жолкевского. Воеводы держатся крепко, но долго не простоят.
– Это почему ещё? – тут же напустился на него Дмитрий. – Остроги не сумели возвести вовремя?
– Острожки и засеки стоят и само Займище оборонено крепко, – ответил дворянин Блудов, – да только провианта и фуража мало. Ещё седмица-другая и голод начнётся. Уж и так воинские люди не досыта едят, а местные так и подавно.
– Значит, поторопиться надо, – высказался я. – Князь-воевода, – обратился я к Дмитрию, – не сочти за оскорбление, а подгони обоз и царёв наряд. Якоб Понтуссович, на тебе свеи и наёмники, пускай шагают веселей. Я же нашим войском займусь. Надо прибавить, слишком медленно ползём.
Князь Дмитрий хоть и едва не скрипнул зубами с досады, но спорить не стал. Отравился к обозу. Я же вскочил в седло и вместе со своими людьми проехался вдоль длинных колонн пехоты и поместной конницы.
– Вои, – говорил я, – в Царёвом Займище наши товарищи в землю вцепились и держат ляха. Надо поспешать им на помощь. Скоро коней есть там есть начнут. Ослабеют люди Елецкого, не смогут вместе с нами на Жолкевского ударить. Шире шаг, вои! Подгони коней, поместные! Веселей шагай!
Мне отвечали где весёлыми криками, кое-кто даже шапки подкидывал на ходу, а где и угрюмым молчанием. Поляков побаивались, а драться с ними придётся в поле, не в крепости, и это добавляло неуверенности моим людям. Маловато среди них было стрельцов Московского приказа, те ещё устоят под атакой польской конницы, а вот остальные пожиже будут, запросто могут и разбежаться после первой же атаки. Шатость, как говорили в то время, собственного войска я отлично понимал. А потому ездил из конца в конец, подбадривал, подгонял, шутил, не показывая собственного страха перед первым своим сражением.
Вот тут-то меня и нагнал комплекс самозванца. Я ведь вовсе не Скопин-Шуйский с его каким-никаким, а военным опытом. Я обычный человек из довольно спокойного времени, хотя и умудрился погибнуть на войне. Не стратег, не тактик, даже срочную не служил, только военная кафедра и сборы – игра в армию, не более того. А сражаться мне придётся с опытным военачальником, на стороне которого сила и едва ли не лучшая конница. Он уверен в себе, я – нет. Вот только драться с Жолкевским придётся, раз уж не отправился в почётную ссылку, назначенную царём. А ведь мог же, мог, зудела в голове предательская мыслишка. И никто бы слова худого не сказал. Из Москвы война виделась совсем не такой, хотя даже до первых столкновений не дошло. И мне было страшно, очень страшно. Но я всё равно скакал мимо упрямо шагающих стрельцов и неторопливо едущих всадников, подбадривая, подгоняя, разгоняя собственный страх шутками и пытаясь вселить в этих людей уверенность, которой сам не чувствовал.
Задача перед гетманом Жолкевским стояла сложная, можно сказать, невыполнимая. В Царёвом Займише мужественно оборонялись московиты, отбив несколько штурмов, они теперь терпели великую нужду, но не спешили высылать парламентёров для обсуждения условий почётной сдачи. А между тем в тылу у небольшого войска гетмана появилась московская армия такой численности, что рассчитывать на победу не приходилось. Если верить сообщению перемётчиков и разведчиков, московитов с их союзниками было едва ли не сорок тысяч. И самое неприятное, что вёл их наверное происками Сатаны оставшийся в живых князь Скопин-Шуйский. Юнец не проиграл ни одного сражения, но это может быть и неплохо – самонадеянный противник, считай, наполовину проиграл.
И всё же сорок тысяч Скопина-Шуйского и ещё пять с лишним, засевших в Царёвом Займище, это слишком для невеликого войска Жолкевского. Да, у него гусары, большая часть кавалерии на три головы превосходит московскую, и на две – наёмную. Но за присоединившихся к нему людей Зборовского он не готов поручиться. Вот Струсь – другое дело, упрямый, жестокий, недалёкий, таким можно доверять. Ну а Зборовский – предательское семя21, как далеко его яблочко укатилось от отцовской яблоньки, бог весть.
Однако действовать надо, и действовать быстро. Иначе его невеликое войско окажется просто между молотом и наковальней. Самое страшное для Жолкевского было лишиться манёвра. Если московиты зажмут его в клещи, не дав места знаменитой кавалерии для разгона и удара, можно сразу поднимать белый флаг. Незачем гробить людей зазря. Гетман, как всякий истый поляк, любил хорошую драку, но дураком не было, и без цели класть людей в могилу никогда не спешил.