Скопа Московская

Глава третья

Решать вопросы по-московски

Звенят сабли. Сыплются искры от каждого удара. Воровские люди лезут через реку, палят из пищалей, но без толку – далеко. Тут не время для огненного боя, только съёмным 5 можно врага сбить. И лезут воровские люди через Пахру, набрасываются на порядки, бьют лихо, жестоко, но всякий раз откатываются. Вот тут им в спины и летят пули стрелецкие, разят без промаха, оставляя в холодных водах Пахры-реки трупы, а воды те текут кровью. Ведут своих людей в атаку сами Истома Пашков и рязанский воевода Прокопий Ляпунов, бьются без устали, но нет им военной удачи. Откатываются воровские люди, бегут обратно за реку. И снова им в спину летят стрелецкие пули, довершая разгром.

Ещё одну атаку пережить, отбиться. Из последних сил. Как бы ни тяжелела сабельная рукоять в руке. Как бы ни дрожали ноги от тяжкой истомы. Как бы ни болела спина. Все в войске уверены, эта будет последней – не останется ни сил ни сердца у воровских людей. Отобьёмся сейчас, и они уйдут с Пахры, как татары Девлет-Гирея, разбитого при Молодях.

Снова вперед ведут своих людей Истома Пашков с Прокопием Ляпуновым. Палят с того берега, да без толку. Почти сходу кидаются в съёмный бой. А сабля в руке уже свинцом налилась. Но надо, надо, надо взмахнуть ею раз, и ещё раз, и ещё. И тут в нос бьёт отчаянно знакомый запах стали. Вражеский клинок у самого лица…

Лишь спустя пару очень долгих мгновений, я понял, что запах стали у лица мне уже не снится. Тело проснулось раньше разума и когда я начал хоть что-то осознавать, то почувствовал как сжимаю обеими руками запястье наваливающегося на меня человека с кривым татарским кинжалом в руках. Он пытался зарезать меня во сне, но запах стали мгновенно разбудил меня, и дальше тело действовало само.

Прямо как у Пахры, я успел перехватить вражью руку с кинжалом и сдавить её с такой силой, что несостоявшийся убийца мой застонал от боли. Я выкрутил ему руку, и начал подниматься с кровати, заваливая его на бок. Он рычал и боролся, но силы, несмотря на болезнь, ещё не до конца отпустившую меня, оказались неравны. И всё же я понимал, что смогу только спасти свою жизнь, удержать врага не получится. Он уже не пытался убить меня, но вырывался, чтобы сбежать. А вот догоню ли – не знаю. Ноги служили мне ещё не так хорошо – могу и правда с лестницы сверзится, и тогда меня можно голыми руками брать.

Несостоявшийся убийца мой упёрся ногами в край кровати, вырываясь из хватки. Я подался за ним, и едва не свалился на пол. Силы, которых только что хватало с избытком, стремительно таяли, и очень скоро рычащий враг мой сбежит. А там ищи ветра в поле!

Но тут дверь в мои палаты распахнулась. В ночной тьме забрезжил свет масляной лампады, раздались крики на шведском и немецком. Тени ворвались ко мне, схватили несостоявшегося убийцу, послышались звуки ударов кулаками.

– Только насмерть не убейте! – крикнул я непонятно откуда взявшимся в моём доме незнакомцам. – Тащите его в подвал, а мне слуг зовите, да пускай одежду несут. Поговорим с этим голубчиком сразу.

Накинув поверх ночной рубахи кафтан, и решив обойтись без порток – я ж у себя дома, да и рубаха достаточно длинная, срам прикроет – я спустился следом за гостями в подвал.

Внизу уже царила суматоха. Мои люди вязали оставшихся двух соглядатаев царя Василия, с этими переговорю позже. Мама с Александрой были тут же, на стенах зажигали лучины, но я это решительно остановил.

– Расходитесь, – велел я. – Нечего тут суету наводить. Матушка, Александра, наведите порядок, пожалуйста.

– А этих куда? – спросил Матвей Болшев, голова из моей охраны, из тульских дворян. Много они прошли с прежним хозяином этого тела, и он доверял ему как себе. Крепкие люди мои держали связанных соглядатаев. Те выглядели малость помятыми, но всерьёз их не били без приказа. Скорее всего, они сопротивлялись, вот и намяли им бока.

– В клеть пока, да тулупы дайте, чтобы не околели до утра, – коротко распорядился я.

Сейчас мне было не до них. Куда больше интересовал тот, кто пытался зарезать меня, и, конечно же, незнакомые шведы, каким-то образом оказавшиеся в моём доме.

Второй вопрос разъяснился было. Стоило мне подойти к люку в подвал, куда утащили моего несостоявшегося убийцу, как перед ним я увидел знакомого мне офицера. Христиан Абрамович Зомме улыбался мне своей слегка щербатой улыбкой. Он носил шведский офицерский колет и тяжёлую шпагу. Вопреки всем запретам, из-за пояса его торчала пистолетная рукоять.

– А ты как так быстро здесь оказался? – удивился я.

– Да следили по приказу генерала за твоим поместьем, князь, уж прости. И как только царь от тебя уехал, тут же заявились в гости. Ты уже спал, но матушка твоя и супруга – женщины в высшей степени достойные и умные. Разметили меня с парой драбантов6 со всеми удобствами.

Я был рад, что охраняли меня не только дворяне Болшева, но и оказавшиеся более расторопными шведы, присланные Делагарди. А может они просто удачно оказались около дверей в мои палаты, когда там началась возня. Не важно. Я был рад, потому что сейчас, скорее всего, придётся пытать человека, а для этого шведы подходят лучше наших, православных, людей. Нет, конечно, если на пытку надо тащить иноземца или казака с татарином, то наши люди справляются ничуть не хуже. Но своих, православных, мытарить не все хотят, слишком уж свежа память и кровавой опричнине и тех зверствах, что творили по приказу Грозного царя его верные, не ведающие сомнений псы-кромешники.

Покушавшийся на меня дворянин уже был подготовлен в лучшем виде. Драбанты раздели его донага и сейчас сноровисто вязали прямо к вбитым в деревянную стену подвала крючьям. Прежде на них подвешивали холодное мясо, теперь же висит человек, который, возможно, совсем скоро станет куском окровавленного мяса.

– Может его сразу за ребро подвесить? – спросил у меня Сомме. Не из страсти к мучительству, а потому что хотел поменьше торчать в холодном подвале. – Крючья крепкие, на целую свинью рассчитаны, человека выдержат.

– Пускай пока так повисит, – покачал головой я.

Голые ноги под рубахой и тёплым кафтаном уже стыли в свободных татарских туфлях без задника. Наверху в таких ходить удобно, а вот в подвале становилось совсем неуютно.

– Кто таков? – спросил я у привязанного вора.

Слово это само собой скакнуло на ум. Ворами тогда звали не тех, кто тащит всё, что плохо или хорошо лежит, для этого было слово тать. Вор же понятие куда более широкое, и скорее соответствует современному прежнему слову «злодей» и «преступник» причём одновременно.

– Дворянин зарайский, Кузьма Воронов Петров сын, – не сказал, а выплюнул тот. – Верный слуга царю, не то, что ты, воровской князь.

Сдаётся мне, не такой уж он идейный, просто накручивает себя. Хочет в своих глазах быть мучеником за царя. Иван Сусанин, матьего.

Один из драбантов Сомме врезал ему пару раз в живот без приказа. Я не стал его останавливать. Мой несостоявшийся убийца зарычал от боли – бить драбант оказался большой мастак.

– Раз я вор, чего ты ко мне аки тать в нощи пришёл и сталью решил угостить? – усмехнулся я. – Выходит, из нас двоих ты – вор, а не я.

Он молчал, только тяжело дышал после кулаков драбанта.

– Холодно тут, – обернулся я к Сомме. – Отправь одного из своих драбантов, пускай принесёт жаровню с угольями да каких-нибудь прутьев железных.

Сомме распорядился и вскоре драбант вернулся с полной свежих углей жаровней, которую нёс за ручки, защитив ладони толстыми рукавицами. В самой жаровне уже раскалялись несколько стальных прутьев.

– Знаешь же как тело от раскалённого прута шипит? – спросил я.

– Кромешник ты, хуже опричника всякого, да ещё и вор! – выкрикнул зарайский дворянин Кузьма Воронов Петров сын, уже почуявший чем дело пахнет.

– На войне мы дела похуже кромешницких проделывали, – пожал плечами я, – когда надо язык развязать. Да и ты бывал в походе, знаешь, что с пленным врагом делают, если он запирается.

Драбанты поставили жаровню прямо у ног Воронова, один присел над ней и принялся ворошить прутьями угли.

– Кто велел тебе меня ночью зарезать? – быстро спросил я Воронова. Тот опустил глаза и смотрел только на багровые угли в жаровне, да на постепенно краснеющие всё сильнее прутья.

– Царёв брат, Димитрий, – не стал запираться Воронов. – Сам подошёл ко мне, о должке напомнил, золото посулил. Сказал, что, мол, не воевода ты, князь, но вор и на трон царский сам залезть желаешь, вот и надо тебе окоротить. Да так чтобы уж навсегда.

Ничего удивительного в этом нет. Раз уж жена Дмитрия на пиру поднесла мне у всех на глазах чашу с ядом, то и теперь царёв брат не остановится, пока не сживёт меня со свету.

– А ты и рад стараться, – усмехнулся я.

– Не мог я иначе, княже, – пробурчал себе под нос Воронов. – Долг у меня перед царёвым братом. За Болотникова стоял я, и петля мне грозила, да он спас, при себе держал, а после брату передал.

Так это ещё и профессиональный наушник. Вот это отменный человек мне попался, ничего не скажешь. Шпионил для Дмитрия Шуйского за царём, да и вряд ли только шпионил, раз так легко убивать меня отправился. Не первый, ой не первый грех убийства спящего или беспомощного на этой чёрной душе.

– Снимите его, – велел я Сомме. – Оденьте, отведите в кабак в Земляном городе.7 Там напоите пьяным, да и горло перережьте. Нечего такому вору по земле ходить.

– Мои драбанты и к такому привычные, – скривил губы в сардонической ухмылке полковник.

– Денег на пропой пусть у матушки возьмут, – добавил я. – Негоже по делу за свой кошт пьянствовать.

Сомме ухмыльнулся ещё шире. Пить за чужой счёт все любят.

– А с теми двумя как быть? – спросил он у меня, когда я уже направился к лесенке, ведущей прочь из подвала.

За моей спиной драбанты развязывали Воронова, чтобы отправиться с ним на последнюю попойку в Земляной город. Зарайский дворянин ничего не понимал, говорили-то мы с Сомме по-немецки, однако не сопротивлялся.

– Сам разберусь, – отмахнулся я, понимаясь наверх.

Выбравшись из подвала я кликнул Болшева и вместе с ним и парой послужильцев8 отправился в клеть, куда посадили оставшихся двух соглядатаев Дмитрия.

В клети было так же холодно, как в подвале. Закутавшиеся в тулупы соглядатаи сидели на земляном полу, напоминая нахохлившихся голубей. Первым делом я велел Болшеву поставить обоих на ноги и отобрать у них тулупы. Так лучше дойдёт.

– Друг ваш поднял на меня руку в моём доме, – ледяным тоном проговорил я, смеривая обоих взглядом, от которого они ёжились едва ли не сильнее, чем от холода, царившего в клети. – Завтра поутру его найдут в кабаке в Земляном городе с перерезанным горлом.

Тут оба соглядатая, как я и думал, повалились на колени и поползли ко мне на карачках.

– Не казни, князь-милостивец, – вопили они в один голос. – Сохрани животы наши. Не было у нас умысла тебя губить.

– Прочь, псы! – рявкнул на них Болшев, замахнувшись для острастки саблей в ножнах.

Тульский дворянин до сих пор чувствовал себя скверно, потому что проспал угрозу, и первыми спасать меня ворвались не его люди, а драбанты Сомме. И только рад был был выместить на оставшихся двух соглядатаях накопившуюся злость.

– Глядите, наушничайте, докладывайте обо всём Дмитрию, – разрешил я соглядатаям. – Но коли снова к кому подойдут и предложат меня убить, сразу о том мне докладывайте.

– Не придут к нам с таким, – заявил один из них, поднимаясь на ноги и хлопая себя руками по плечам.

– С чего ты взял? – удивился я.

– Кузька Воронов вор был, холоп беглый, что за Болотникова дрался, тот его послужильцем сделал, – объяснил соглядатай. – Это потом уже, при князе Дмитрии он зарайским дворянином сказался, но все-то знали, кто он таков. Одного слова княжьего хватило бы, чтоб он на глаголь отправился.

– А вы стало быть агнцы, – рассмеялся я. – Никогда прежде чёрных дел не творили.

– Всяко у нас за душой, княже, – не стал отпираться второго соглядатай, – но на спящего руку бы не подняли. Встретить в переулке сабелькой – это можно, а в постели резать, нет. Совсем это дело кромешное.

Крепко же помнили опричнину все в Москве, что всякой жестокости и подлости были мерилом именно опричники.

– Ступайте тогда, – отпустил я их.

– Но знайте, сукины дети, – скорее для меня, чем для них, сообщил Болшев, – за вами самими пригляд будет.

Я первым вышел их клети.

Удивительное дело, ноги держали крепко, меня ни разу не шатнуло ни на лестнице, ни в холодном подвале и в клети. Злость придавала сил, но стоило ей отступить, схлынуть адреналину из крови, как навалилась невероятная усталость. Болшев с одним из послужильцев подхватили меня и почти волоком потащили обратно в постель.

Алекандра, сидевшая в моих палатах у кровати, вскочила на ноги, увидев на меня волокут.

– Что с тобой, супруг мой? – спросила она, подбегая и помогая Болшеву с послужильцем усадить меня на край кровати. – Достал тебя вор, куда ранил тебя?

– Не достал, свет очей моих, – ответил я. – Силы кончились просто.

Я увидел как просияло её лицо и сам невольно улыбнулся. Никогда прежде в том далёком будущем, где я жил раньше, меня никто так не любил. Крепко и сильно, по-настоящему. Вот только тень всё ещё оставалась на лице Александры, и я должен понять, какая кошка пробежала между нами. Но не сейчас. Сил и правда ни на что не осталось.

Болшев с Александрой раздели меня и уложили в кровать. Александра сама, будто мама укрыла меня медвежьей шкурой, и последнее что я помню, прежде чем провалиться в сон, это её заботливые руки, глядящие моё лицо.

– Скопушка, ненаглядный мой, – услышал я, а может мне и показалось. Едва коснувшись головой взбитой подушки, я крепко заснул.

Глава четвёртая

Скуратовна

Как ехать в гости к моей отравительнице большой вопрос. А не ехать я не мог. Нужно было нанести визит куме, поднесшей мне кубок с ядом, и хорошенько с ней переговорить. По душам.

Конечно, я первым делом отправил людей следить за усадьбой её мужа, царёва брата Дмитрия. В гости поеду, конечно же, когда он будет в отъезде. Как оказалось, он почти не бывал дома, едва ли всё время пропадая с братом в Кремле. Конечно же, не хотел великий конюший отходить далеко от царя – иначе кто ему будет шептать в ухо об изменах, окружающих его. Прямо как Грозному и Годунову в последние годы жизни. Екатерина же, супруга его, не могла подолгу отлучаться из дому, потому что вела хозяйство, за которым постоянный пригляд нужен.

Но если с этим разобрались легко и быстро, то над тем, как ехать, я думал много дольше. Была бы зима взял бы сани, ничего зазорного в этом нет – никакой рачительный хозяин не станет без нужды бить ноги верховых по снегу. А вот катиться в возке, будто боярыня мне ни к лицу. Хуже только пешком. Князья пешими не ходят. Эта мысль первой возникла в голове, стоило только всерьёз задуматься над таким вариантом.

Садиться в седло было страшновато. В прежней жизни я только в детстве фотографировался на живой лошади, ну и катали меня пару раз. Конечно, можно было положиться на память тела – князь Скопин-Шуйский уж точно был отменным всадником. А ну как подведёт она в этот раз – и что тогда, опростоволошусь перед всем миром. Такого даже болящему не простят. Не уверен в себе – не лезь. Здесь и сейчас царствует этот принцип, и скидок никому не дают.

И всё же выбора не было. А потому я тянул с визитом, дожидаясь полного выздоровления. Я уже свободно ходил по дому и двору, даже пару раз схватился на саблях с Болшевым и Сомме. Швед, к слову, на самом деле, ещё не до конца оправился от раны, полученной на Каринском поле, так что в том, что он не спешил домой, была лишь доля притворства. Если и сейчас он бледен и не слишком уверенно держит палаш, что же с ним было в марте или зимой. И правда мог бы околеть по дороге домой.

Но тянуть до бесконечности нельзя. Делагарди уже заезжал пару раз и заводил разговоры о войске, от которого я отставлен. О том, что наёмники недовольны очередной задержкой денег, что с ними обещают расплатиться не честным серебром, но новыми, специально для этого дела отчеканенными золотыми копейками, которые пойдут одна за десять серебряных. А сколько в тех копейках царских золота на самом деле, кто ж знает. Да к тому же большую часть вообще мехом отдать хотят, а на что эти меха солдатам – за честную цену их никто не купит всё равно. Шведы ещё держатся – они присягали королю, а вот наёмники уже ропщут и обещают податься к Жигимонту под Смоленск. Польский король-де платить честно и серебром, а ещё распускает по желанию войска на свободное кормление. То есть разрешает грабить и разорять округу. От царя же Делагарди внятных ответов не получил, и препирается с Дмитрием и Иваном Шуйскими из-за выплаты жалования. Приезжал пару раз и сам царёв брат, правда, Дмитрий не рискнул, зато Иван наведывался, справлялся о моём здоровье, и почти без обиняков говорил, что мне пора отправляться в имение.

– Царь Василий, брат мой, конечно, не Годунов и не Грозный, упокой Господи их души, – говорил он. – Но и он скоро разгневается, если и дальше тянуть. Он ведь и приказать может, и опалу тебе объявить, Михаил.

– Болящем опалу, – качал головой я. – Да я, Иван, только с кровати три дня, как поднялся, чтобы до горшка доползти. Куда мне ехать? Вот подсохнут дороги, тогда двину в путь.

– Не тяни, Михаил, не тяни с этим, – говорил на прощание Иван Шуйский. – Терпение царёво не вечное.

Я заверял его снова и снова, что как только дороги высохнут и закончится обычная наша весенняя распутица, я тут же отправлюсь в имение. Даже маме с Александрой велел готовиться, но не спеша.

Так что пассивно сидеть в Москве и дальше было попросту глупо, да и опасно. Схлопотать настоящую опалу за ослушание царёва совета не хотелось. А значит пора действовать. Также решительно, как и с покушавшемуся на меня по наущению Дмитрия Шуйского дворянину Воронову. Убивать жену Дмитрия я, конечно, не стал бы, но разговор у нас с ней будет весьма душевным.

В гости к княгине Екатерине я отравился всего с двумя послужильцами. Болшев заверил меня, что оба люди надёжные и в деле проверенные – не подведут и не предадут.

Слуги подвели меня коня, и я едва не попросил поменьше. Вот только поменьше конь меня долго таскать не сможет – больно я здоров. Говорят, даже особый гроб выколотить пришлось – ни один готовый мне не подошёл. Передо мной стоял настоящий мастодонт, рыцарский конь, подаренный Делагарди. Я редко ездил на нём, слишком уж дорог он для войны, но сейчас, для визита к княгине Шуйской, годился как нельзя лучше.

Я погладил его по морде, взял у слуги длинную морковку. Конь сперва косил на меня глазом недоверчиво, как будто чувствовал, что перед ним не хозяин, а кто-то другой в его теле. Однако морковку схрупал с удовольствием и больше не косился на меня.

Слуга придержал стремя, и мне не оставалось ничего, кроме как одним ловким прыжком вскочить на коня. Даже слугу не задел. Теперь царёвы соглядатаи донесут Василию, что я полностью здоров, а значит времени у меня остаётся очень мало.

– Ну, с Богом, – махнул я, и слуги отворили ворота.

Я впервые выехал за пределы своего подворья в Белом городе Москвы. В седле держался уверенно, тело само знало, как править лошадью, за что я был бесконечно благодарен памяти настоящего Скопина-Шуйского. А вот страх перед незнакомым городом вцепился в душу ледяными когтями. Я ехал по подсохшей уже улице к роскошной усадьбе царёва брата. Я отлично знал, где она расположена и уверено направлял туда коня. Вот только вокруг меня лежал незнакомый, совершенно чужой мне город. Кажется, он был чужим и для настоящего Скопина-Шуйского, князь не любил Москву с её интригами, ядом и кинжалом в спину спящему – честная война со всеми её опасностями привлекала его куда больше. Даже в Белом городе большинство домов были деревянными, их красили и белили, но срубы всё равно казались мрачными, чернели законопаченными щелями, а расписные ставни казались такими же фальшивыми, как яркие румяна на дряблых старушечьих щеках.

Меня узнавали, уступали дорогу, снимали шапки, приветствуя. Я отвечал на приветствие, как положено князю, стараясь выглядеть не особенно высокомерно. Надеюсь, получалось. Идущие пешком так и вовсе кланялись. До меня долетали обрывки разговоров, и меня неизменно звали спасителем Москвы, а то и всей Отчизны.

Да уж, тут можно понять моих дядьёв. Такой популярностью в народе ни один из них не пользуется, особенно государь.

Дмитрий Шуйский занял палаты умершего бездетным князя Барятинского Чермного. Отсюда к воротам во Фроловской башне выехал будущий царь Василий с крестом в одной руке и саблей в другой. Скопин-Шуйский тогда сопровождал его, ехал рядом, чтобы прикрыть, уберечь от врагов. Он ещё верил дядюшке, считая его едва не отцом родным. Да и бездетный Василий во многом заменил рано оставшемуся наполовину сиротой Скопину умершего отца.