Южные Кресты

– Для меня главное – это чэст, – с грузинским акцентом произнес наркоеврей.

– «Чэст» – по-английски, что ли? «Чэст» по-английски – это грудь.

– Нет. Чэст в смысле совэст, – серьезно и торжественно ответил грузинский еврей.

– Да ты с ума сошел! – снова разозлился Вечнов. – Что ты несешь?

– Можно быть убийцей – и при этом милосердным. Можно быть жестоким – и при этом справедливым. Можно торговать наркотой – и быть чэстным. Вот что я хочу сказать, – и добавил с совсем уж с несносным грузинским акцентом: – Нэт у тэбя, Сэня, внутрэннова стэржна, вот ты и маэшься!

Сеня отвернулся к стене, и грузин отошел.

– Нет, ты посмотри, этот наркобарон будет еще меня учить! Проповедник хренов, святой отец из храма героина! Стержня у меня нет, а у него кол в зад забит, вот ему и кажется, что у него стержень!

А потом вдруг устало добавил:

– Будь проклята эта чертова жизнь!

И Сене неожиданно захотелось убить себя.

Глава 32

Галка в клетке

Убить себя? Себя убить? Что может быть более противоестественным и уродливым? Вечновым овладела навязчивая мысль о самоубийстве, спускающаяся на топкое дно подсознания, мысль, которая заставляет с самого раннего детства скользить испуганными глазами по острой, слегка зазубренной кромке лезвия кухонного ножа – этого самого распространенного, после автомата Калашникова, орудия убийства на земле. Простая анатомия самоубийства велит отчаяться до конца во всех иных путях выживания и попытаться выжить через смерть!

Сокамерники считали, и возможно, не без основания, что Сеня не в себе. Он часто заговаривал сам с собой, иногда размахивал руками. Его сторонились, но если Сеня попадался на пути какого-нибудь жлоба, то его били – буднично и торопливо, как отгоняют надоевшую муху.

Сеня сначала уворачивался от ударов, но потом перестал. Он старался не попадаться никому на глаза и большую часть времени отсиживался по углам, хотя иногда лихорадочные мысли заставляли его подняться на ноги и беспорядочно бродить среди теней царства Аида, так не похожих на тени и больно дерущихся. И как сказано у Кафки: «многие тени усопших заняты только тем, что лижут волны реки смерти, потому что она течет от нас и еще сохраняет соленый вкус нашего моря. От отвращения река эта вздымается, начинает течь вспять и несет мертвых назад в жизнь. А они счастливы, поют благодарственные песни и гладят возмущенную реку». И Сеня послушно вместе со всеми лизал эту реку смерти, и Сеня надеялся, что она вынесет его вспять – в мир живых! А кругом только «плач да скрежет зубов»[29 - «Сознание своей греховности, угрызения совести, сетование о невозвратимом вызывают состояние души, называемое отчаянием. Это внутреннее мучение грешников в аду называется в Св. Писании плачем и скрежетом зубов: «Тогда сказал Царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его, и бросьте во тьму кромешную; там будет плач и скрежет зубов». Место заключения грешников не есть только беспросветная тьма; оно и содержит в себе нестерпимые муки. Подобные душевные состояния на земле выражаются названными видимыми знаками: плачем и скрежетом зубов» (Митрофан, монах. Загробная жизнь. М., 1897. С. 240).] … выбиваемых зубов… Странно, что уголовный кодекс умалчивает о постоянных избиениях, которым подвергаются заключенные. Причем этот факт хорошо известен и сомнению, казалось бы, не подлежит. Подлая судебная система, запретив пытки и телесные наказания, перенесла все эти функции на самих заключенных, так сказать, переведя их на полное самообслуживание. Уголовный кодекс умалчивает и о других унижениях, которые готовит нам тюрьма, – от первобытной брани до совершения над вами гомосексуальных ритуалов преобладания!

В наше время во всем мире назревает признание того факта, что современная система уголовного правосудия и наказания не только не выполняет задач, декларируемых ее функционерами, но и порождает проблемы, справиться с которыми обществу сложнее, чем с самой преступностью.

Речь уже идет не просто о кризисе принципов наказания, а о кризисе правопорядка вообще. Наказание за преступления становится более преступным, чем само преступление, за которое было назначено наказание. Разве не преступно со стороны судьи осуждать подсудимого на неформальные муки, включающие избиения и издевательства сокамерников и возможное насилие гомосексуального толка? Отчего же просто не внести эти дополнительные наказания, которые неминуемо становятся основными, прямо и честно в уголовный кодекс? Мол, так мол, и так, граждане осужденные (тамбовский волк вам товарищ), вам надлежит принять во внимание, что всякое наказание, связанное с тюремным заключением на любой срок, будет включать избиения, издевательства и гомосексуальные притязания. А если не хватает у наших церберов духу внести это все в уголовный кодекс, то разве они не большие преступники, чем те, кого они осуждают?

Кроме доводов совести и элементарной справедливости есть и более утилитарные соображения. Система тюрем в том виде, в котором она существует, становится все более разорительной для общества, неэффективной с точки зрения назначенных ей социальных целей. Она не решает реальные конфликты и проблемы, а только, усугубляя, загоняет их внутрь. И Новая Зеландия вовсе не является исключением. Ей ведомы все те же прелести тюрем… В сложившихся обстоятельствах речь идет уже не о кризисе, а о катастрофе. История знала системы уголовного правосудия и наказания, превращенные в машины по истреблению собственного народа. Эксперты дают разные оценки по количеству людей, уничтоженных в ГУЛАГе: от 30 до 70 миллионов. Когда разница в оценках составляет десятки миллионов человеческих жизней, это, пожалуй, пострашнее самих оценок!

Но так ли отличается современное правосудие от этих мрачных эпох? А правосудие развитых и респектабельных стран, так ли оно отлично от жестоких трибуналов тридцатых? Принцип остался тот же. Все та же неразборчивость, избыточность, сверхжестокость репрессий, когда и преступления-то никакого нет, и мягкотелость или полное отсутствие наказания, как в случае с убийцами Джона Смита. По существу, правосудие занимается уничтожением не приспособившихся к нему людей, а не обузданием тех, кто действительно приносит ощутимый урон обществу. Настоящие преступники продолжают беспрепятственно крутить свои махинации из тюрем. Вот взять хотя бы городскую тюрьму Paparua новозеландского города Крайстчерч, название которой по странной иронии в переводе значит «церковь Христа». По мнению полицейских чинов, кто-то из охранников тюрьмы предоставлял заключенным свой мобильник для заказов дозы наркоты прямо из соседних баров. Что это за тюрьма, где бары соседствуют с камерами, не очень понятно, но ситуации это не меняет! А в Сениной тюрьме и подавно все кому надо крутили свои дела через телефоны-автоматы!

Правосудие остается таинственным и просто пожирающим нас драконом, в то время как матерые преступники чувствуют себя прекрасно в его отеческих объятьях. Вы никогда не задумывались, почему адом (подобие земной тюрьмы) поручили управлять Сатане? Не лучший вариант для перевоспитания грешников! На воле никто не позволит им с такой интенсивностью избивать и насиловать своих собратьев! Более того, они становятся основным фактором и инструментом пытки, которыми бесстыдно пользуется эта система. Формальное право заменяется в тюрьмах «тюремным правом», и в тюрьмах мы наблюдаем не порядок, основанный на человеческих понятиях, а нечто такое, что даже сами арестанты с трепетом называют «беспределом».

Так что же, всех рассадить по одиночкам? Увы, даже в Новой Зеландии такое невозможно. Власти Новой Зеландии оригинально решили проблему переполненности местных тюрем. В связи с нехваткой мест в камерах было решено в дневное время содержать заключенных в тюремных автомобилях, припаркованных на городских улицах. На ночь заключенных развозят по пустующим судебным клетям. Эти припаркованные на улицах автомобили – что-то вроде фашистских душегубок, где в роли ядовитого газа выступают агрессивные арестанты[30 - Новозеландская «Дэйли Телеграф» пишет, что впервые к подобному выходу из сложившейся ситуации прибегли именно в тюрьме MtEdenPrison в городе Окленд, где и был заключен Вечнов.].

Ну хотя бы теоретически, все-таки одиночка или общая? Возможно, после пары месяцев одиночки человек взвоет и предпочтет сексуальное насилие над собой, лишь бы пообщаться с другим представителем рода человеческого, пусть потным и вонючим.

Однако Сене сейчас больше подошла бы одиночка – поток его мыслей был столь интенсивен, что ему действительно нужно было, как говорится, побыть одному.

Вас пытаются изнасиловать и бьют коленом по лицу, а вы аккуратно пытаетесь отодвинуть бьющее вас колено, и, интеллигентно, стараясь не чавкать, прожевываете собственные очки и говорите:

– Простите, не сейчас! Вы знаете, мне нужно побыть одному!

Жизнь давно заставила Сеню завидовать Йозефу К. из романа Кафки «Процесс». С тем обходились весьма вежливо, и несмотря на арест, позволяли жить обычной жизнью, чем превращали долгий фантасмагорический процесс в не отличимый от настоящей жизни, в которой всем нам рано или поздно, мытьем ли, катаньем ли, когда-нибудь вынесут приговор. Это – хорошо известный факт. Многие относятся к своей жизни как к испытанию, судебному эксперименту, процессу, в результате которого грянет заключительный аккорд ля бемоль – Страшный суд. Недаром евреи каждый год перед жутким Судным днем «Йом Кипур», днем искупления и поста, при встрече говорят друг другу: «Гмар хатима това!», что означает: «Хорошего приговора!» Хотя зря такое беспокойство. Как говаривал полумертвый Кафка, «только наше понятие о времени заставляет нас называть Страшный суд именно так, по сути это военно-полевой суд». Скорый суд, как аперитив к расстрелу… Уж больно мы себя возвеличиваем, считая себя избранниками…

«Все мы избранники, но нам тоже когда-нибудь вынесут приговор!» – многие месяцы дребезжали в Сенином мозгу слова Камю, и вот теперь Вечнову нечего было ждать. Приговор, окончательный и бесповоротный, был вынесен! Приговор на всю оставшуюся вечность, потому что такое из памяти уже не сотрешь.

«Просто поразительно, насколько Кафка был наивен, – думал Сеня свои гробовые мысли, словно перебирал бесконечные четки. – У Йозефа К. все гораздо светлее и безоблачнее, чем у меня, хотя более депрессивную книгу найти трудно. Людоедская реальность гораздо более проста и непритязательна. По почкам и в наручники – вот вам и весь разговор. А к нему уважительно, с подходом. На «вы»… Европейская культура, утонченная литографическими пасторальностями, избыточным образованием, веками изнеженной веры в чуму, непременно минующую лучшую часть человечества… А потом у нас с Йозефом начинается суд. Суд один на двоих, суд без конца и без начала, общий на всех, для экономии государственных фондов, как братская могила, на дешевом надгробье которой нас самих заставят надписать свои имена, и мы в предсмертном волнении напишем их с орфографической ошибкой или вовсе забудем, надписав только Йозеф К. или Семен В.

У Йозефа в зале суда очень темно, и у меня тоже, на нас обоих экономят, не желая платить за свет, да и зачем, ведь мы оба мало что понимаем даже при свете… При свете хуже, ибо у меня видны побои на лице, а человек с побоями разве может быть невиновен? Если били, значит, было за что. Раз вмазали – значит, точно – ублюдок, и надо добавить еще. Напасть на подранка и добить. Навалиться кучей и вырвать сердце. Мы с Йозефом только предполагаем, что осуждены, но едва ли спрашиваем себя, какое нас ждет наказание. Я всегда мечтал иметь брата, и теперь он у меня есть. Мой брат-близняшка, Йозеф Кац. Конечно, же, его фамилия Кац. Он просто взял другую фамилию, чтобы нас не путали во время следствия и казни. Сначала мы оба сомневаемся, будем ли наказаны вообще, но у Йозефа жизнь идет своим чередом, а моя пущена под откос, искромсана ножницами, поругана и испепелена окурками вонючих сигареток! Я даже бросил курить в тюрьме, уж больно интенсивная конкуренция за сигареты. Все равно отберут, да еще изобьют. А так – здоровый образ жизни, спасибо пеницитарной системе, поправила здоровье, свистоблудка!

С Йозефом, опять же, обходятся очень вежливо до самого конца. Спустя довольно большой промежуток времени два хорошо одетых и вежливых господина приходят к К. и приглашают его следовать за ними. С величайшей учтивостью они ведут К. в безлюдное место за городом, просят положить голову на камень и перерезают ему горло. Перед тем как умереть, Йозеф говорит лишь: «Как собака». Хотя, впрочем, кажется, ему ударяют ножом в сердце… Ведь с перерезанным горлом не поговоришь…

А меня забыли зарезать! Это я – как собака! Это мне самому теперь приходится доводить дело правосудия до конца! Выжить через смерть! Какое интересное решение! Обязательно выжить… в этой фантастической реальности смрада и побоев.

Реальность гораздо мрачнее фантасмагорий. Они, эти родовые депо человеческих страхов, стоят, обрамленные в красивые переплеты с золотым тиснением. А реальность дышит мертвечиной в лицо. Реальность пахнет тюремной парашей и тычет кулаками в зубы! Бьет ногами в пах, да так, что темнеет в глазах! Вот что такое реальность, в существовании которой столь интенсивно сомневаются мудрилы от философии. Ткнуть их мордой в парашу – и все их великоученые заморочки сразу отпадут! Декарта – мордой в парашу! Каково?

Кафка страдал клинической депрессией и страхом публичных мест, – я тоже, видимо, страдаю клаустрофобией, ибо хочу коллапсировать сам в себя под давлением этих тюремных стен. Ну, а депрессия моя благоприобретенная, что, в общем, вполне уравнивает нас с Кафкой. Это делает меня, с позволения сказать, неокафкианцем.

Это я как собака – приговорен, но недорезан. Йозеф не знает, в чем его обвиняют. Но я-то знаю! В том, что от нечего делать попытался объяснить хохлушке-идиотке по ее же просьбе, что такое Йом-Кипур, помог попутчикам, не говорящим по-английски, купить билеты и забронировать гостиницу! Всё! Не убивал, не грабил, не насиловал! А надо было бы, раз все равно сидеть! Причем, возможно, еще и помиловали бы, за убийство-то да за насилие! Вон людоедов выпустили, а они ведь мужика кокнули! А я забронировал гостиницу для дебильных попутчиков – и меня обвинили в контрабанде живого товара. Так можно обвинить в чем угодно. Вы выпили чашку кофе? Вы – террорист. Вы читали газету? Вы – изменник. Вы купили своему ребенку игрушку – вы растлитель малолетних! Вот в чем главное мое отличие от героя Кафки. Я – реален. Реален настолько, что единственный выход, который мне остается – это убить себя. И плевать на месть. А что месть? Если б мне была дана сейчас такая воля нажать на кнопку – такую прикрытую стеклом красную выпуклую кнопку, просто прижать кожу подушечки указательного пальца к ее красной, опрятно выпуклой поверхности – и уничтожить мир, я бы сделал это, не задумываясь.

Да он и сам себя обязательно уничтожит и без моего указательного пальца! Ведь это только вопрос времени, когда указательный палец какого-нибудь, такого же истерзанного человека, как я, придет в соприкосновение с ядерным пультом или чем-нибудь еще. Мир ведь находится перед той же дилеммой, что и я. Для него единственный способ выжить – это совершить самоубийство.

А что месть? Я ее уже совершил. Несчастная галка Кафка (конечно же, галка, а кто еще? Ведь по-чешски «кафка» означает «галка»), «клетка пошла искать птицу». Эта клетка меня и нашла, а кафка-галка оказалась в заточении собственной грудной клетки, пораженной чахоткой… Так вот, эта галка как-то нацарапала трясущимся в чахоточной лихорадке клювиком в своем дневнике, который завещала уничтожить после своей смерти, но галку не послушали и опубликовали, а я воровато подглядел ее запретные мысли… Эта кафка-галка сказала, что «неведома разница между совершенным и задуманным убийством». Если я задумал задушить старуху – значит, я уже ее задушил. Задумал убить судью – значит, уже убил. А что еще могли сотворить с реальностью его галочьи, измученные туберкулезом мозги? Спасибо, Кафка, ты облегчил мне задачу. Впрочем, если «неведома разница между совершенным и задуманным убийством», то нет разницы и между совершенным и задуманным самоубийством. Так что и в этом ты мне помог, несчастный Франц. Да будет тебе земля пухом! Ты слишком рано умер! Ты пропустил все самое главное! Я бы хотел посмотреть, что написала бы наша галка, поглядев на огни Треблинки и Освенцима, в которых сгорели ее любимые младшие сестрички!

Недаром Камю говорил, что мир Кафки – это невыразимая вселенная, где человек позволяет себе болезненную роскошь ловить рыбу в ванне, зная, что там он ничего не поймает. В этом мире нечего ловить! «Мол, видишь сам, здесь нечего ловить!» Я всю жизнь пытался, и всё, что сумел выловить, – это нелепый приговор в поганой стране, на обреченной планете, как кукле-марионетке, вращающейся в абсолютно бессмысленной Вселенной.

Господи, чему ты пытаешься меня научить? Тому же, что и наркоиудей? Что у меня нет стержня? Что я, как твой агент Иисус, должен отстрадать во имя грешников? Ты специально ждал, пока мне исполнится 33 года, чтобы учинить со мной такую нелепую расправу? Я всю жизнь боялся тюрьмы и сумы. Теперь ты одарил меня и тем и другим одновременно. Мой бизнес разорен, я на краю земли, скрупулезно планирую, как себя убить. Теперь ты доволен? Может быть, нужно добавить чего-нибудь еще в твой искусный винегрет из разочарований и нелепиц? Правда, Господи, помилосердствуй – сообщи, какие именно у тебя на меня планы? Чтобы я возглавил народ маори и восстановил людоедство? Поверь, я на это вполне способен! В этом заключаются твои планы на меня?»

Семен Вечнов исступленно посмотрел вверх, но вместо Бога увидел заплеванный потолок камеры.

– О, как ты себя запустил, Господи… – разочарованно пробормотал Вечнов и неожиданно получил удар в челюсть. Огромный жлоб утомился Сениными кривляньями и выбил ему два боковых зуба.

Сеня с трудом поднялся на ноги и сплюнул кровь.

– Спасибо, Господи, я все понял. Твой ответ мне совершенно ясен. Ты хочешь, чтобы я подох, как собака.

Прости, но я не доставлю тебе такого удовольствия…

Глава 33

Перевоспитание Бога

Недели сменялись неделями, хотя время текло с такой омерзительной медлительностью, что Вечнову хотелось подкараулить и убить само время, но он не знал как. Легко убивать время на свободе. Бесконечная череда событий и забот, а также каких-никаких развлечений позволяет почти не замечать течения времени, что, безусловно, его убивает, ибо, не замечая, мы перестаем осознавать, что вот еще миг прошел, а вот – другой. И наше бытие испепеляется легко и незаметно, как китайская палочка, освежающая воздух, один раз подожженная, а после уже курящаяся сама собой до полного своего затухания…

В тюрьме время убивает тебя. Главным наказанием ведь является именно данный тебе «срок». Есть пытки огнем, есть пытки водой. А тюрьма – это пытка временем. Система человеческого правосудия не нашла ничего лучшего, чем организовать эдакое подобие ада на земле, и этот земной ад пугает, пугает всех нас, повинных и неповинных, маленьких и не очень, даже больше, чем ад настоящий! От сумы да тюрьмы – не зарекайся! Вот пред чем мы все равны! Пред бессилием нищеты, бессилием несвободы и бессилием смерти! Эти три бессилия звучат рефреном сквозь наши тусклые жизни, в конце концов сливаясь в один заключительный аккорд. Да, да, именно тот самый аккорд. Помните? В тональности ля бемоль! Та-да! Та-да!!!! Та-да!!!! Вот и приехали. В смерти все три страха соединяются, ведь мертвый – нищ и несвободен. Действительно, какая же свобода в небытии или в ожидании Страшного суда? А от этого нам всем хочется поскорее избавиться, от всех трех несвобод, хотя мы понимаем, что избавиться от них невозможно, потому что, избавившись от них, мы станем действительно несвободны!

А чернявая галочка-кафка щебечет, что первый признак начала познания – желание умереть, что эта жизнь кажется невыносимой, а другая – недостижимой. Уже не стыдишься, что хочешь умереть; просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ты ненавидишь, в новую, которую ты только еще начнешь ненавидеть. Сказывается тут и остаток веры, что во время пути случайно пройдет по коридору главный, посмотрит на узника и скажет: «Этого не запирайте больше. Я беру его к себе».

«Наивная вера в «Главного», в начальника тюрьмы, который по совместительству еще и Верховный Судия! Что дает нам эта вера?» – рассуждал Вечнов.

Он как-то притерся и все меньше попадал под удары жлобов. К нему привыкли, он даже начал выполнять какие-то работы, за что ему полагалось десять долларов в неделю! На эти деньги Вечнов покупал себе кофе. Можно было покупать сигареты, но он не хотел ради двух-трех торопливых затяжек снова быть битым в процессе лишения драгоценной пары пачек сигарет, заработанных в результате недельного труда. Ведь этой оплаты на большее и не хватало…