Клык на холодец

– А кода они должны… закончить?

Егерь пожал плечами.

– Суток четверо-пятеро, может, неделя. Но, сам понимаешь, что угодно может случиться.

– Ни один план не переживает встречи с реальным противником? – хмыкнул Егор.

– Мольтке. Читал, давно, ещё до…

Окончание фразы – «…до Зелёного Прилива»– повисло в воздухе. Интересно, подумал Егор, а он тоскует по прежней жизни?

– Жаль, я не знал, – заговорил вдруг Умар, – а то попросился бы с ней. Это очень хорошее, доброе дело.

Голос у него был высокий, звенящий, с непривычными, не вполне человеческими обертонами. Егор удивлённо покосился на сильвана – за всё время пути тот не произнёс не больше десятка слов.

Дверь трактира с треском распахнулась. На пороге возник староста Покровского – крепкий, нестарый ещё дядька в длинной, до колен, домотканой рубахе и замызганных брезентовых штанах.

– Бич, беда! В соседнем дворе бешеный корень из-под земли вылез, такой борзый, никак не справиться! Ты же егерь, не поможешь?

С улицы донеслись частые удары железом по висящей на цепи половинке кислородного баллона – местный аналог набата. Народ, возбуждённо переговариваясь, повалил на двор. Егерь в два глотка дохлебал сидр.

– Раз вылез – надо помочь. Пошли, Студент, посмотрим, что у них там. Умар, давай с нами.

Сильван вскочил и потянулся к оружию.

– Ствол оставь здесь, присмотрят. Лучше спроси у хозяина топор.

VI

Сквозь шипение и треск дряхлой ламповой радиолы (приличная, современная электроника здесь, как и на прочей территории Леса работать отказывалась) едва пробивался голос певца. Бар «Б.Г.», один из трёх на Речвокзале, предлагал недурное меню и выбор напитков – что местных, что привозных. И всё бы ничего, но к меню в обязательном порядке прилагалось музыкальное сопровождение – песни Бориса Гребенщикова, и никакие больше! Случайный посетитель через полчаса начинал морщиться, как от зубной боли, слушая бесконечные «Я хотел бы опираться на платан», «Дай мне напиться железнодорожной воды» и «Огни печей Вавилона».

«Я ранен светлой стрелой – меня не излечат.
Я ранен в сердце – чего мне желать еще?
Как будто бы ночь нежна, как будто бы есть еще путь –
Старый прямой путь нашей любви…»

Впрочем, троим, сидящим за дальним столиком, было не до иконы русского рока.

– Ты хоть панимаешь, дарагой, в какие вы меня ввэргли убытки? – сварливо спросил Кубик-Рубик. – Одних комиссионных двести тысяч! Евро! Да вся твоя шайка за год и половины нэ заработает!

Чекист, вожак отряда барахольщиков, носящего название «Партизаны», данное за отмороженность и пристрастие к антуражу времён Великой Отечественной, насупился. В прошлый раз армянин назвал сумму в сто пятьдесят тысяч. Ставки демонстрировали неприятную тенденцию к росту.

– Ну, вы, уважаемый, не преувеличивайте. Мои парни тоже не пальцем деланные. У нас, эта, как её… репутация!

Яцек, до сих пор внимавший гневной отповеди молча, скептически хмыкнул.

– Видишь, и твой друг со мной сагласен, да? – немедленно отреагировал владелец «СТАРЬЁ БИРЁМ». – А он, мэжду прочим, самый умный срэди вас, хоть и пшек!

При слове «пшек», поляк поднял на собеседника свои белёсые, почти лишённых ресниц, глаза, и армянин тут же смешался. Странное это было зрелище – смешавшийся Кубик-Рубик. Не один посетитель Речвокзала голову дал бы на отсечение, что такого быть попросту не может. Потому что – не может быть никогда.

На первый взгляд Яцек производил впечатление, скорее, комическое. Рыжий, худой, нескладный, губастый, запястья торчат из рукавов потёртого кителя фельдграу чуть ли не по локоть. Засаленная конфедератка мала на пару размеров и едва держится на вихрастом затылке. Но, стоило присмотреться – и становилось ясно, что нарочитая сутулость скрывает широкие плечи, водянистые лупетки смотрят на мир сторожко и хищно, а мосластые лапы играют обрезом трёхлинейки, словно дамским браунингом. Яцек и прозвище получил из-за этого обреза – по слухам, он раздобыл его в запасниках Музея на Поклонной горе. За стволом числилось немало подвигов, то ли в годы Гражданской войны и коллективизации, то ли в конце сороковых, когда НКВД гоняло по Западной Украине ОУНовцев вперемешку с недобитками из Армии Крайовой. А кое-то уверял даже, что Яцек заявился в Лес уже со своим тёзкой, и было у того на цевье четыре глубокие засечки…

Говорил он обычно негромко, слегка заикаясь, и никогда не позволял себе нецензурной брани. Матом в отряде не ругались, им разговаривали, – но никто и никогда не слышал жеребятины от поляка. Лишь однажды, когда некий несговорчивый обитатель Малиновки (в вышиванке и соломенной шляпе), торгуясь из-за горилки и солёного сала, буркнул под нос «Бандеры на тебя нет, пшеков выблядок", Яцек страшным ударом вбил наглого селюка в стену сарая. После чего, тихо, даже как-то удивлённо произнёс: "Jebany chub"[1 - Грязное польское ругательство]. Заплатили в тот раз селянину какую-то совсем уж унизительную сумму.

Чекист, вовремя разглядевший в подчинённом талант коммерческого переговорщика, назначил его отрядным начальником снабжения. И не прогадал: стоило Яцеку-Обрезу приобнять самого упрямого контрагента за плечи и ласково заглянуть в глаза, как цена сразу снижалась.

Нет-нет, да и находился желающий поинтересоваться у поляка, почему тот такой рыжий, и что у него обрезано. В ответ «снабженец» миролюбиво скалился и предлагал показать. Если дурак соглашался, то через мгновение обнаруживал у себя в зубах дуло яцекова обреза.

Подойдя с Чекистом к столу (остальным «партизанам» было велено оставаться снаружи) Яцек первым поприветствовал дожидающегося их армянина: "Барэв дзэс, варпэт Рубик"[2 - (армянск.) Уважительное приветствие старшего по возрасту].

– Э, – удивился тот – Откуда по-нашему знаешь?

Яцек пожал плечами, и с этого момента его авторитет в глазах владельца «СТАРЬЁ БИРЁМ», и без того немаленький, подскочил на высоту, недосягаемую для товарищей по отряду.

– Ну, хорошо, дарагой, не год. Пусть полгода, пусть три мэсяца, а? Всё равно балшой срок. Я дал вам заказ – и что палучил?

– Мы ведь не спорим. – негромко ответил рыжий снабженец. – Но, если память мне не изменяет, о неустойке речи не было.

Кубик-Рубик возмущённо всплеснул руками.

– Слюшай, какая неустойка-шмеустойка? Мы с тобой, серьёзные люди, всё на доверии, да? Разве ты не просил у меня заказ? – повернулся он к Чекисту. – «Рубик – говорил, – уважаемый, совсем мы на мели, дай заработать!» И я дал, вошёл в твои праблэмы, так?

– Так, то оно так. – уныло отозвался Чекист. – Но, поймите, шипомордники…

– А у Бича нэ шипомордники? Но он всё сдэлал, и в срок!

О том, что егерь сделал дело лишь наполовину, оставив один из «заказов» на его законном месте, в церкви при Третьяковской галерее, Кубик-Рубик не упомянул. Полезно, когда партнёр чувствует, что должен. Очень помогает при переговорах. Лишь бы не помешал поляк со своей невозмутимостью.

А радиола всё выводила:

«А мы все молчим, а мы все считаем и ждем,
А мы все поем о себе – о чем же нам петь еще?
Но словно бы что-то не так,
Словно бы блеклы цвета,
Словно бы нам опять не хватает Тебя…»

– Да заткни ты эту тягомотину! – заорал кто-то из посетителей.

Бармен понимающе ухмыльнулся и прибавил звук. Чекист тоскливо вздохнул – он на дух не воспринимал Гребенщикова. Но не препираться же, в самом деле, с барменом, который пока что исправно наливает в долг?

Чекист нечасто бывал в «Б.Г.» – а потому не знал, что в баре считалось хорошим тоном время от времени издавать вопли типа «Хватит нытья!» или «Когда этот козёл уже заткнётся?!». Владелец заведения не протестовал: так чернокожие «братья» называют друг друга «ниггерами», дабы подчеркнуть принадлежность к кругу своих.

«Серебро Господа моего…
Серебро Господа…
Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?..»

Гребенщиков пел, а командир думал.

От требования покрыть убытки Яцек, конечно, отопрётся – но и только. После очередного фиаско (о том, что «партизаны» едва сумели унести из Замоскворечья ноги, уже судачит половина Леса) они оказались на мели. Но, главное: репутация, и без того изрядно подмоченная (тут Чекист не питал иллюзий) и вовсе упадет ниже плинтуса. А ведь именно её, репутацию он и рассчитывал подправить, берясь за заказ! Добыча, выдернутая из-под носа Чернолесских тварей – да после такого «партизаны» в любом баре могли бы сколько угодно хвастать своими подвигами!