До свидания, мальчики!

– Сашка, ты все понял? Главное, жалуйся дяде Пете на несознательность своих родителей, – сказал я.

– И не подумаю, – ответил Сашка.

Он еще в трамвае заупрямился. Ругаться с ним в трамвае было неудобно. Теперь мы были одни, и я мог высказать все, что о нем думаю.

– Осел, – сказал я. – Или ты будешь делать то, что тебе говорят, или иди домой.

– Отстань! – сказал Сашка.

Было очень жарко. Сашка шел сзади меня и злился. На здоровье: меня его настроение мало трогало. Мы сняли рубашки. Влажную кожу овеяло свежестью. Но мы ощущали ее недолго. К середине лета, когда нашу кожу покрывал густой загар, она становилась совершенно невосприимчивой к солнцу. Но пока мы очень чувствовали палящий зной. Рубахи мы заткнули за пояс, а брюки подвернули выше колен. В таком виде мы прошли под деревянной аркой на территорию промыслов.

Соль добывали из воды. Вода текла из соленого озера в прямоугольные бассейны, которые почему-то назывались картами. После того как вода, переливаясь из бассейна в бассейн, испарялась, соль выгребали лопатами. Бассейны-карты тянулись вдоль берега километров на пять. В нашем городе соляные промыслы были единственным промышленным предприятием государственного значения. Наша ослепительно-белая и мелкая, как пудра, соль носила высшую марку столовой соли.

Мы еще долго шли по территории промыслов, мимо причалов, у которых стояли баркасы. Где-то за буртами соли духовой оркестр играл краковяк. Медные звуки, ослабленные зноем, то усиливались, то почти пропадали.

– Прими-и!

Я оттащил разомлевшего Сашку в сторону. Толстый дядька прокатил мимо тачку. Он посмотрел круглыми и злыми глазами. Трусы грязно-серого цвета сползли у него под круглый живот. Руки его были широко расставлены. Он налегал на рукоятки, быстро и мелко переставлял босые ноги, откидывая их в стороны. Колесо тачки постукивало по доске, и казалось, дядька прилагает все силы, чтобы оно не соскочило в песок.

Рабочие с тачками бегали по всему берегу от буртов соли к причалам. Чтобы никому не мешать, мы пошли по узкому бортику бассейна. Белая соль на дне его была прикрыта сверху прозрачной пленкой воды, и в ней отражались наши фигуры с раскинутыми для равновесия руками. Чем ближе мы подходили к центру промыслов, тем лучше слышен был оркестр. Витькиного отца мы увидели, когда он возвращался от причала с пустой тачкой. Но прежде чем мы его увидели, Сашка показал на плакат. На квадратном куске фанеры против четвертого причала было написано: «СТАХАНОВСКОЙ БРИГАДЕ Петра Андреевича Аникина – СЛАВА!»

Бригада Витькиного отца была первой стахановской бригадой в нашем городе. Это событие произошло сравнительно недавно, и мы хорошо помнили все подробности. Витькин отец с товарищами по бригаде через несколько дней после того, как газеты сообщили о трудовом подвиге донбасского шахтера, установили на промыслах сногсшибательный рекорд погрузки. До этого в каждой бригаде один грузил лопатой тачки, а пятеро отвозили их на баркас. Пока грузилась тачка, простаивал тачечник, а когда тачку увозили, «загорал» лопаточник. В день рекорда в бригаде Витькиного отца на каждого человека было по две тачки: пока отвозили одну – другая нагружалась.

Городская газета провела дискуссию: можно ли такой труд считать стахановским? Итоги подводили на бюро горкома партии. Одни доказывали, что стахановское движение – это высокая механизация, а не мускульный труд. Другие говорили, что было бы политической ошибкой не поддержать инициативу рабочих. Лучше всех на бюро выступила моя мама. Она сказала: стахановский труд – это не только механизация, а и хорошая организация производственных процессов. После этого большинство членов бюро решило признать бригаду Витькиного отца достойной высокого звания.

А мы еще раньше признали бригаду стахановской. Формальности нас меньше всего интересовали. Главное было то, что и в нашем городе началось движение, которое охватывало всю страну. И начал его не кто-нибудь, а Витькин отец.

Теперь все бригады на промыслах работали по методу Аникина. Когда за солью приходили баркасы, на промыслах объявлялась «стахановская вахта». В такие дни подводились итоги соревнования. Потом промыслы затихали: в очищенные карты впускали новую воду, выпаривали ее, потом выбрасывали соль в бурты для просушки.

В дни погрузок музыка и флаги над причалами придавали промыслам праздничный вид.

Дядя Петя катил пустую тачку. Он посмотрел на нас. Глаза у него были такие же, как у Витьки, – голубые, только голубизна их была холоднее. Мы хором выкрикнули:

– Здравствуйте, дядя Петя!

Но на дядю Петю наше приветствие не произвело никакого впечатления. Мимо нас прошуршали его брезентовые штаны. Он бежал рысцой под музыку, и его широкая спина вздрагивала: так бегают грузные и уже немолодые мужчины.

– Он поздоровался? – спросил Сашка.

– По-моему, нет…

– Положение…

– А ты думал, он увидит нас и раскиснет! – сказал я. – Пошли!

Мы догнали дядю Петю, когда он уже держал рукоятки груженой тачки.

– Дядя Петя, где Витька? – спросил я.

Дядя Петя налег на рукоятки и поставил колесо на доску. Потом толкнул тачку и пошел коротким и быстрым шагом. Очень вежливо с его стороны. Но если он думал нас запугать, то ошибался: напугать нас молчанием было невозможно.

– Посидим, – сказал я.

Мы сели на бортик бассейна. Сашка поерзал, устраиваясь поудобней:

– Ты уверен, что мы не уйдем отсюда с синяками?

Полной уверенности у меня не было. Я надеялся на авторитет мамы и на уважение, с которым к ней относился дядя Петя. Мы сидели на бортике бассейна и смотрели. Худой, жилистый дядька с круглой стриженой и седой головой, не разгибаясь, грузил большой совковой лопатой пустые тачки. Их то и дело подвозили рабочие и взамен увозили груженые. Когда лопаточник поднимал голову, мы видели подковку сивых усов и пучки бровей. Усы и брови на его загорелом лице казались приклеенными. Его длинные худые руки двигались как на шарнирах. Но самым удивительным было то, что этот немолодой уже дядька совсем не потел.