На Сибири мы сибиряки

Известный этнограф Г. Н. Потанин не соглашался с официальной точкой зрения, будто между русским сибиряком и великороссом нет никакой разницы в принципе. Как и его предшественники, ученый доказывал, что этнокультурные особенности русских сибиряков хорошо проявляются, стоит понаблюдать за старожилами и переселенцами из Центральной России, и разница в физическом облике, языке и общей культуре будет очевидна.

В сибирской прессе он активно участвовал в обсуждении вопроса о наличии у населения Сибири существенных отличий в сравнении с жителями Европейской России. По этому поводу он писал: «Сибирь делится на две части, на Сибирь инородческую и Сибирь русскую. Если относительно инородческой Сибири централисты не спорят, признают существование у них бытовых особенностей, признают за инородцами право на дальнейшее развитие этих особенностей и на культурное обособление от остальной империи, то и за русскими сибиряками необходимо признать право на культурное обособление». Говоря об этой проблеме русских в Сибири, Г. Н. Потанин склонял общество к мысли о том, что наилучшим вариантом для всех будет признание прав населения Сибири в России[7].

Другими причинами, влияющими неблагоприятно на антропологический тип сибиряка, являются рождаемость, здоровье, болезни, заносимые в Сибирь ссыльным людом. Каторга принесла из тюрем и арестантских физическую хилость и нравственную испорченность, беспорядочный половой отбор вследствие численного неравенства полов, сильное развитие проституции, соединенной с безобразным пьянством. Данные факторы не могли не оставить свой след в физическом и нравственном отношении. Все это, нет сомнения, пишет Ядринцев, должно подрывать в самом корне народное здоровье, отзываться как на физическом вырождении сибирского населения, так и на понижении его умственного уровня[8].

Крестьяне на мельнице на речке Ильчемо в 9 верстах от деревни Ярки. 1911 г.

Фотограф А. П. Ермолаев. КККМ ОФ 10426/501. ГК № 9282059

В целом же русское областное население в физическом отношении довольно крепко сложено и здорово, хотя не всегда обладает высоким ростом и толщиной. Сибиряки приземисты и коренасты. В развитии чувств и восприятии впечатлений сибиряк выработал, а отчасти получил в наследство от инородца многие изощренные способности, например, чуткость слуха и зоркость. Все же наибольшее влияние на приспособительную изменчивость и традиционное сознание старожильческого населения оказали естественно-географические, природные факторы. На локальные особенности адаптации русских людей накладывали отпечаток конкретные сочетания природных зон и областей, осадков и климата, речной сети, рельефа местности и характера почв, наличие очагов заболеваний[9]. Природа, климат, расстояния существенно влияли на земледелие и животноводство, жилище и транспорт, питание и одежду первых сибирских старожилов.

Обособленность и изменчивость культуры, хозяйственно-бытового своеобразия, даже внешнего облика по отношению к русским Европейской России все больше углублялась в ходе продвижения от Урала в бассейн Енисея, Ангары, Лены, Амура, Приморья. В борьбе с местными факторами у первых сибиряков изменялось как физическое, так и психическое состояние. «Действительно, если растения испытывают влияние сибирского климата, то, вероятно, подчиняются ему и животные, а вместе с ними человек. Сделано наблюдение, что в сухом климате у людей развивается раздражительность, ухудшается умственное состояние. Он влияет на жизненную обстановку, действует через тысячи других… обстоятельств», – приводил свои доводы в пользу этого утверждения Г. Н. Потанин[10].

Наиболее полно, обстоятельно и доказательно силу влияния факторов среды всесторонне показал К. Веселовский в сочинении «Климат России». Именно в этой книге приводится комплексное научное сравнительное описание климата Сибири и Европы. Особенность сибирского климата, по его мнению, сильно и разнообразно отражается на природе и на человеке. В своих выводах о влиянии климата на изменчивость антропологического типа пришлого населения Г. Н. Потанин ссылался именно на К. Веселовского и на собственные наблюдения. Он утверждал, что именно в климате Сибири состоит прочный залог обособления сибирского населения как в физическом, так и в духовном отношении. У сибиряка, находившегося в более экстремальных условиях среды, славянская склонность к внутреннему нравственному анализу как черта народного характера приобрела несколько другой оттенок.

ПИСАТЕЛЬ В. Г. РАСПУТИН О СИБИРИ И СИБИРЯКАХ

«Сибирь – это Сибирь, которая имеет свое имя, лежит на своем месте и выработала свой, ни на что другое не похожий характер. Из конца в конец и из края в край над нею витает свой дух, словно бы до сих пор не решивший, быть ему добрым или злым – в зависимости от того, как поведет себя здесь человек. За четыреста лет, прошедших после покорения Сибири русскими, она, похоже, так и осталась великаном, которого и приручили, и привели местами в божеский вид, но так и не разбудили окончательно…

…Для человека постороннего, знающего о Сибири лишь понаслышке, это огромный, суровый и богатый край – все как бы в космических размерах, включая и космическую выстуженность, и неприютность. И в коренном сибиряке он видит скорее продукт загадочной природы, нежели такой же, как он сам, продукт загадочного человечества. Для нас, для тех, кто в Сибири родился и живет, это родина, дороже и ближе которой ничего в свете нет, нуждающаяся, как и всякая родина, в любви и защите – нуждающаяся, быть может, в защите больше, чем любая другая сторона, потому что тут пока есть что защищать. И то, что пугает в Сибири других, для нас не только привычно, но и необходимо: нам легче дышится, если зимой мороз, а не капель; мы ощущаем покой, а не страх в нетронутой, дикой тайге; немереные просторы и могучие реки сформировали нашу вольную, норовистую душу…»

«Говоря о характере русского сибиряка, нелишне повториться, что с самого начала его формировала народная вольница. Колонизация Сибири прежде всего была народной, и раньше тех, кого правительство направляло „по выбору“ и „по указу“, сюда пробирались отряды „вольноохочих“. В Сибирь шли люди, уходившие от ограничений и притеснений и искавшие свободы всех толков – религиозной, общественной, нравственной, деловой и личной. Сюда двинулись и те, кто не в ладах был с законом, чтобы скрыться в зауральских глубинах от наказания, и те, кто искал справедливого общинного закона, который бы противостоял административному гнету, и те, кто мечтал о сторонушке, где бы вовсе не водилось никаких законов. Рядом с авантюристом шагал праведник, рядом с тружеником – пустожил и пройдоха. Религиозный раскол XVII века двинул в Сибирь десятки тысяч самых крепких, самых стойких духом и характером людей, которые отказались признать церковные и государственные нововведения и предпочли им уход из мира в неприступную глухомань. Еще и теперь в наших лесах находят их поселения, где человек в языке, обычаях, верованиях, в одежде и способах существования остался таким же, каким он был триста лет назад. Можно удивляться фанатичности этих людей, но нужно удивляться и их жизнестойкости и твердости, выходящих за границы наших представлений об этих понятиях…»

Нельзя не заметить в этом населении некоторых своеобразных умственных и нравственных черт, более или менее заметно отличающих его от психического настроения великоросского и малорусского народов.

Российский человек более развязан в своих суждениях, чем сибиряк. У него умственный кругозор большею частью шире, эмпирические знания разнообразнее, рассудочные способности более культивированы и развиты, рассказы разнообразнее и живее, речь обильнее, витиеватее и выразительнее, с большою примесью слов книжного языка, хотя часто и своеобразно употребляемых.

Сибиряк, наоборот, первобытнее, менее развязан в суждениях. Ум его менее развит и гибок. Логические приемы его мышления менее развиты, ассоциации идей не так многосложны, как у великоруса – какого-нибудь новгородца или ярославца. Углубленность в себя приобретает черты закрытости, сдержанности. В сибирском народе рассудок преобладает над чувством. Н. М. Ядринцев говорит, что холодно-рассудочная, практическая расчетливость сибиряков или преобладающая наклонность к реалистическому и положительному взгляду на вещи подавляет в них всякое идеалистическое умонастроение[11].

Сибиряки более утилитаристы и материалисты, чем мистики и идеалисты. При всей некультурности ума внутренний анализ, хотя и в простых и грубых формах, не чужд сибирякам, но происходит он не в нравственной сфере, а в нем намечаются признаки реалистического утилитарного направления мысли. Эта черта характера проявляется и в языке. Сибирский разговор ленив, холоден, без легкомыслия, нетягуч и малословен, как бы с числом и весом. Сибиряк привык не раскрываться собеседнику, взвешивать каждое слово, по привычке пропускает глаголы, оживляющие мысль[12].

Следы местного умонастроения обнаруживаются также в том, что сибирское население на многие традиционные учреждения или принципы и правила смотрит гораздо свободнее и смелее, чем великоросский народ, руководствуясь более натуральными чувствами, потребностями и побуждениями. Так, по замечанию Щапова, простонародье весьма свободно относится к гражданским бракам или свободному сожительству, руководствуясь исключительно влечением чувства и страсти, в то время как в России это явление воспринимается однозначно как блуд.

Столь разительные отличия в культуре мышления Н. М. Ядринцев видит в том, что ум великоросса формируется под влиянием историкотрадиционного воспитания, а ум сибиряка – непосредственно-натуральной дрессировки. За умонастроением великоросса, пишет А. П. Щапов, стоит продолжительный тысячелетний исторический опыт, отчасти влияние европейски образованного класса. Умонастроение характеризуется забывчивостью всякой исторической традиции, утратой поэзии и отсутствием всякого идеального чувства и поэтической мечтательности. Сибиряки большей частью, указывает Щапов, забыли всю древнерусскую старину, все эпические сказания и былины великорусского народа, даже большую часть великорусских верований или суеверий, примет, обрядов увеселительных[13].

Они забыли не только вынесенную из России историю, но и свою собственную. При этом считают себя русскими, а к коренным русским относятся как к иностранцам. К судьбам России сибиряки холодны, поэтому любые политические или прочие события там не возбуждают в сибиряке особого патриотизма. В сознании русского сибиряка граница между «мы» и «они» проходит по «Уральскому камню»[14].

Таким образом, в оценочных работах по изучению творчества А. П. Щапова того же периода (С. Шашков, В. Вагин, Н. Козьмин и др.) мы видим неоднозначный подход к выводам об этнокультурных характеристиках русских сибиряков: большинство уклонилось от критических оценок, ограничившись выводами о недостаточной изученности вопроса[15].

В продолжение изучения проблемы исследователи советского периода иногда возвращались к описанию характеристик русского населения Сибири, но только в целях изучения единых черт культуры всего русского народа. Работы 1930-х гг. в большинстве своем, согласно постулатам советской идеологии, выполнены в критических оценках выводов воззрений А. П. Щапова на этническую историю русской Сибири. В работах 1930–1950-х гг. русское население Сибири представлено в составе русского этноса в единстве истории, социального развития и культуры. Так продолжалось более 25 лет…

Качественный прорыв в изучении русских Сибири был сделан по итогам полевых антропологических исследований 1960–1964 гг. в работе «Русские старожилы Сибири: историко-антропологический очерк». До сих пор она продолжает быть настольной книгой сибиреведов. Отбросив «описательную эмпирику» А. П. Щапова и его последователей, участники комплексных исследований доказали наличие выраженных особенностей локальных культур и иных локальных вариаций физического типа русских старожилов. Факторами изменений названы места выхода переселенцев, локальные особенности климатической адаптации, роль изоляции, варианты метисации русских и автохтонного населения. В очерках описаны антропологические типы 12 локальных конвиксионных групп сибиряков. Авторы делают вывод: «Русские Сибири, несмотря на то, что пришли из разных районов России и в одних случаях смешивались с местным населением, а в других нет, характеризуются некоторыми общими чертами. У сибиряков более крупные размеры лица и носа. Каждая категория русского сибирского населения имеет некоторые свойственные только ей черты»[16]5.

Воздействующие природно-климатические факторы, исторические и социально-политические условия наполняли окружающую среду иными, чем в Европейской России, характеристиками. Иной тип взаимодействия человека с объектами и явлениями окружающей среды формировал новое содержание ценностей субъективной картины мира, иные традиции, обычаи и обряды, иные стереотипы поведения.

Тип старой постройки. Дом старожила В. В. Седельникова, выстроен в 1858 г.

Август 1938 г.

Фотограф И. И. Балуев. КККМ НЕГ 3185. ГК № 18538275

Отсутствие крепостного права в Сибири, личная свобода крестьян, существенный фонд свободных земель были важнейшими факторами формирования новых социальных отношений. Превалирование среди переселенцев крестьян Русского Севера позволяло практически реализовать традиционные устойчивые представления русских крестьян о правах и свободах. Столкновение сибирских представлений с российскими в субъективной картине мира подтверждают записки ученого – путешественника второй четверти XVIII в. И. Г. Гмелина. Он негативно оценивал представления сибиряков о роли экономического принуждения в земледелии: «Земля благословенна, а людей не заставляют работать…» В то же время он явно не замечал преимущества свободного труда и посчитал, что крестьяне «выгоды получают за счет плодородия здешней почвы…». Его поразил иной, чем в России, тип социальных отношений в Красноярске: «Служивые живут с воеводой… по-панибратски»[17].

Сибирские крестьяне значительно расширили личные и имущественные права, в отличие от «таких же государственных» крестьян Европейской России. Даже в условиях закрепления крестьян на государевой пашне власти не смогли обеспечить учреждение крепостнических отношений. В дальнейшем все более выявлялось несоответствие норм землепользования реальным пожеланиям и возможностям домохозяев. Показателем иного, адаптированного права на землю становилось несоответствие между отводом земли государством за тягло и обычаем «захватного» владения и распоряжения угодьями. Противоречие разрешалось тем, что государство соглашалось с традициями обычного права при условии выполнения крестьянами обязанности освоения сибирского края.

С началом сибирской колонизации в динамике процессов освоения превалировали политические и пушно-промысловые цели. Вследствие этого в первой половине XVII в. превалировала неукорененность «государевых» и «промышленных» людей, хищническое истребление пушного зверя на «чужих» для русских землях. В источниках этого времени фигурируют повсеместная нехватка хлеба и описания голода. На первых порах и с началом сибирского землепашества еще отсутствовала адаптированная культура земледелия, адекватная местным природным условиям. В психике русских крестьян в течение первых десятилетий довлели установки прежних стереотипов-значений в традициях земледельческой культуры. Крестьяне-переселенцы, первоначально «опираясь на привычные представления и сталкиваясь с суровой действительностью», «терпели поражение» в Сибири при воспроизведении российской технологии земледелия[18].

Во второй половине XVII в. адаптированное к условиям Сибири земледелие становится ведущей отраслью. Источники последней четверти XVII в. уверенно констатируют, что сибирские крестьяне «пашут не по русскому обычаю». Если стереотипы-свойства выражались в виде новых приемов землепашества «не по русскому обычаю», значит, мотивировались они изменившимися ценностями в картине мира сибирских крестьян.

Адаптированная к сибирским условиям культура земледелия формировалась постепенно на основе анализа десятков показателей качества земли, районированных климатических примет, испытания зерновых и овощных культур, пробных посевов для «опыта». Можно считать, что в процессе взаимного приспособления культуры земледелия и среды произошла серьезная психологическая переоценка русских традиций землепашества в сознании сибирских крестьян. Следовательно, первый этап освоения края был периодом экономической адаптации, повлиявшей на изменение традиций, мышления и уклада повседневной жизни сибирских крестьян в последующих поколениях. С образованием пяти земледельческих районов сформировались локальные культурно-хозяйственные комплексы взаимодействия с экстремальными факторами («окультуренные районы»). Первые пять земледельческих районов – Верхотурско-Тобольский, Томско-Кузнецкий, Енисейский, Ленский и Забайкальско-Приамурский – стали новой родиной, «месторазвитием» формирующегося социума русских старожилов Сибири. В конце XVII – начале XVIII в. между ними еще лежали обширные территории, не знавшие пашни.

Двор бедняка-старожила в деревне Базаиха. 1932 г.

Фотограф В. К. Воробьев. КККМ НЕГ 10. ГК № 34312149

В течение XVIII в. с проведением великого Сибирского тракта процессы земледельческого освоения новых притрактовых территорий существенно ускорились. Постепенно пашенные земли пяти освоенных районов начинают соседствовать, а затем сливаются в единое пространство. И как следствие, уже не вольный переселенец, а потомственный крестьянин-старожил стал играть ведущую роль в заселении всей Сибири. В сопоставлении с численностью переселенцев-мигрантов из Европейской России начинает преобладать естественный прирост русского населения сибирского края[19]. Более всего в течение XVIII в. русское население выросло в 2,3 раза на территории от Урала до Енисея. В течение 75 лет (то есть жизни трех поколений) основной прирост был достигнут за счет высокой рождаемости в старожильческих семьях. Авторы коллективной монографии «Крестьянство Сибири в эпоху феодализма» пришли к выводу, что «Западно-Сибирский регион, отдавая большой людской контингент соседней Восточной Сибири, восполнял эту убыль с лихвой за счет притока из-за Урала». В середине ХVIII в. старожильческое население, по данным А. Д. Колесникова и В. В. Воробьева, составляло в Западной Сибири 61 %, в Восточной Сибири – 67 % всего русского населения. В трудах историка Г. Ф. Быкони доказано, что в источниках первой половины XVIII в. в отношении крестьян Приенисейского края систематически фигурирует термин «русский старожил»[20].

С 1703 по 1760-е гг. на территории Приенисейского края продолжился процесс земледельческого освоения южного Хакасско-Минусинского района с преобладанием среди участников миграции из Енисейского и Красноярского уездов как старожилов, так и местного русского населения[21]. Об успешной адаптации потомков первых переселенцев, ставших старожилами края, свидетельствует высокая рождаемость в их семьях, от 3,7 до 5,7 души мужского пола. Новоприбывшие крестьяне в 1720-х гг., по данным 1745 г., по отношению к последующим переселенцам числились спустя четверть века местными старожилами[22]. Красноярский историк Г. Ф. Быконя делает вывод, что «формирование костяка русского старожильческого населения в Хакасско-Минусинском районе закончилось в 60-е гг. XVIII в.». Население южного Хакасско-Минусинского района росло с этого времени за счет высокого естественного прироста в старожильческих семьях[23].

Таким образом, за текущие 30–40 лет в связи с заселением и хозяйственным освоением притрактовой зоны «старожильческие районы в бассейнах Средней Оби, Енисея и Илима соединились в одно целое» во второй половине XVIII в.[24] Мы делаем вывод о том, что здесь сложилось постоянное потомственное старожильческое крестьянство, составлявшее основной костяк сельских общин.

В течение первой половины XIX в. население Западной и Восточной Сибири продолжало расти значительными темпами. Так, по данным губернатора А. П. Степанова, к 1830 г. только в Енисейской губернии числились 50 235 государственных крестьян. Можно считать, что всего крестьян обоего пола было до 100 тысяч человек. В 1830–1860-х гг. (за 30 лет) естественный прирост сельского старожильческого населения составил не менее 120 тысяч человек. Тогда с учетом естественной смертности численность старожилов была от 200 до 220 тысяч душ обоего пола. В 1863 г. в Енисейской губернии проживали 249 986 душ крестьян обоего пола. Таким образом, сформировалась устойчивая общность русских старожилов. Это позволяет говорить о качественных изменениях в сознании русских сибиряков с объединением локальных анклавов в единое адаптированное социокультурное пространство сибирского края.

Несомненно, культура русских сибиряков включала в себя конкретный результат материальной, социальной и психологической адаптации, выразившийся в формировании определенного образа жизни. Формирование образа жизни социальной группы обуславливалось «их собственной природой, общественно-экономическими и естественно-географическими условиями жизни» и было мощным социализирующим фактором «мира старожилов». Внутриобщинные социальные факторы оказывали влияние на воспроизводство сибирских традиций в новых поколениях крестьянской молодежи. Одновременно адаптированные «привычки, идеалы и принципы» служили факторами социализации российских крестьян-переселенцев в среду старожилов.

Во дворе старожила. Село Бирюса. 1913 г.

Фотограф Ермолаев. КККМ НЕГ 5951. ГК № 38499188

В дореволюционных работах И. С. Гурвича, А. А. Кауфмана приводились описания превращения вольных переселенцев из Европейской России в средних или зажиточных домохозяев. Красноярский историк В. А. Степынин, подытожив выводы авторов XIX в., определил сроки заведения домохозяйства переселенцами – от 3 до 7 лет. Он выделил почвенно-климатические, финансово-экономические и социальные условия, «необходимые для организации хозяйства переселенцем без ряда оговорок»[25]. «Ряд оговорок» трактуется нами как внутриобщинные особенности различных селений, волостей, уездов и даже губерний. Например, сроки адаптации к факторам края короче в селениях Зауралья и южных регионов Западной Сибири и значительно длительнее в таежных районах Приангарья, Лены, Прибайкалья. Но одновременно для семьи бывших переселенцев с обзаведением хозяйства начинается более длительный процесс социальной адаптации в общине, рождения детей и внуков, и, наконец, завершения психологической адаптации в локальной «социоэкосистеме» вдали от некогда «родной России».

Динамику комплексной адаптации переселенцев 50–80-х гг. XIX в. под воздействием общинных факторов проанализируем на основе реконструкции поэтапного «осибирячивания» реальной крестьянской семьи.

История «крестьянина Михаила Ильина Щелкунова Минусинского округа Курагинской волости деревни Жербатской» (ныне Жербатиха) может служить примером благополучной адаптации в Сибири.

По итогам подворного обследования старожилов жербатской сельской общины в 1890 г., состав семьи М. И. Щелкунова был следующим: домохозяин (М. И. Щелкунов. – Б. А.) – 51 год, жена – 50 лет, мать-вдова – 75 лет, три женатых сына с невестками, четвертый сын – 12 лет и три малолетних внука. В домохозяйстве имелась усадьба размером 40 на 40 сажен (в метрической системе 85 на 85 метров. – Б. А.), огород, 60 десятин пашенной земли, из которых засевалась 31 десятина. Накашивалось по 600 копен сена. Для перепродажи ежегодно покупалось до 100 голов скота. Нанимались работники: 2 годовых и 1 сезонный.

Михаил Ильич Щелкунов родился в 1839 г. в семье крестьянина-середняка Пермской губернии и в 1852 г. в возрасте 13 лет прибыл с родителями в Сибирь, «в деревню Жербатскую Минусинского уезда». В подростковом возрасте вместе с отцом «занимался смолокурением и выгонкой дегтя, затем завел и развил хлебопашество», впоследствии «торговал хлебом до Енисейска». В возрасте 24 лет, женившись на дочери местного старожила, Михаил Щелкунов «породнился» с членами крестьянского «общества». На основании «подворных записей…» известно, что к началу 1880-х гг. домохозяйство М. И. Щелкунова числилось в составе старожильческих и по экономическим показателям выделялось среди других «жербатских».