Ильинский волнорез. О человеческом беспокойстве…

Конечно, с началом работы в храме он взял за привычку постоянно анализировать себя. Егор легко и с интересом примечал в новых церковных знакомых не только житейские немощи, присущие всякому человеку, но и приобретения, нажитые духовными упражнениями и желанием «угодить» Богу. Что-то принимал, что-то откладывал – не моё, что-то приберегал на потом, не имея сил с ходу взять высоту…

Тем временем вернулся Степан. Он торжественно внёс в кухню литровый пузырь анисовой водки и крохотный (насколько хватило денег) пакетик развесных малосольных огурчиков.

– А хлеб ты купил? – спросил Егор, оглядывая весёлого добытчика.

– Хлеб? – Стёпа сдвинул брови. – Так водку же из пшеницы делают! Я подумал и решил не дублировать. А если совсем честно, то в винном отделе хлеб закончился. Ну, думаю, ладно, когда привезут, тогда куплю ещё.

– Отличная история! – согласился Егор. – Главное – в ней много правды. Правда – это наш первейший хлеб. Верно, Порфир?

– То, что нет хлеба, – это правда, – Порфирий наконец улыбнулся, да так просто и широко, что Егор, а вслед за ним и Стёпа загляделись на сибиряка.

Тем временем приготовления к ужину были закончены. Егор включил тихо Свиридова, и три знатных человека, ещё мало знакомые, но уже не чужие друг другу, расселись за икеевским сухощавым столиком, рассчитанным на две некрупные скандинавские персоны.

– За что пьём, Порфир? – спросил Степан, разливая анисовую, – может, за Россию?

– Можно и за Россию. За ту, главную, – ответил Порфир, принимая стакан из рук Степана.

– Это как? – Стёпа застыл в наклоне.

– А так. Не встретилась Она мне нынче. Пол-России проехал, всё в щель вагонную глядел, думал, примечу на какой станции, – нет. Вроде то, и одёжка, и манер, а горячки сердечной нету. Крюка не слышу.

– Крюка? – Степан откинулся к спинке стула.

– Я полагаю, Порфир имеет в виду древнюю церковную нотопись. Знаменный распев, верно?

– Ну да, у нас так служат до сих пор. Крюк, он как зацеп для человека. Пустой человек не удержится, скользнёт и сорвётся. Знамо, туды ему и дорога. А вот ежели есть в нём душа Божья…

– Тады не скользнёт? – Степан облокотился на стол, глядя прямо в глаза Порфиру.

– Не скользнёт, – Порфир произнёс последнее слово как-то без желания. Затем опустил голову и замер, не говоря ни слова.

– Стёп, имей совесть! – вмешался Егор. – Дай человеку отдышаться.

– Откуда я знаю, о чём вы тут без меня разговоры вели, – вспыхнул Степан. – Им водку принеси, налей!..

– Ребята, – поднялся Егор, – нас действительно мало. Давайте выпьем за крюк, за корешок российский. Закатали Россию в асфальт, а он живёт себе. Вот Порфир его видел, а нам, городским, пока не довелось. Ну, с Богом!

Собеседники чокнулись над столом, и трапеза, как вечерний поезд, скрипя сочленениями, неспешно тронулась.

– Порфирушка, а возьми нас с собой в Сибирь? – Степан щурился от доброго десятка выпитых «чутков». Он то и дело отлучался к холодильнику за очередной порцией закуски и никак не мог задать Порфиру этот важный и, как он считал, очень наболевший вопрос.

– Ну да, я б тоже поехал, вот только роспись надо закончить, – подперев кулаком подбородок, мечтательно произнёс Егор.

– А чё, возьму, – Порфирий единственный из трёх собеседников казался совершенно трезвым и рассудительным, – вот только меня самого примут дядья, нет ли. У нас с этим строго, не санаторий.

– А почему не примут? – Егор взялся разливать чай.

– Потому. Подержи на руках волчонка да подкинь в стаю. Все матки обнюхают его, носами потычат. Может, примут и к титьке подпустят, а мож, и загрызут. У них свои законы.

– Так люди ж не волки! – Степан очнулся от задумчивости.

– Не волки, это правда. Только, случается, человек волчее волка бывает. И много гибели родится от такого человека.

– ?

Порфир приосанился.

– Ну, коли так, слушайте сказ.

Егор отставил чайник, а Степан облокотился поудобней на стол.

– Мал я был тады, годков на пять-шесть нарос, не боле, но говор отца и беглого Семёна в избе помню. Помню каждое слово до хрипотцы. Будто плёнку магнифонную сглотнул, до того всё помню…

Часть 7. Семёнова резня

…Семён провалился в глыбь у самого берега. На последних силах выполз из реки и откинулся на пригорок. Прислушался. За гулкими билами сердца он различил потрескивание валежника. Звук как будто удалялся. «Слава те, повернула, знать». Семён прикрыл глаза и скинул умишко вовнутрь. Там, в глубине собственного тела, бывало, прихлопнет он ставенку и млеет, как на перинке. Пущай наверху хоть что.

Семён был мужик молодой и сильный. Мог позволить себе рассупониться ненадолго. Эдак пересидеть, набраться сил, а там и годить неча – всплыл да пошёл дальше.

Минут десять он лежал с открытыми глазами и выглядывал в кронах береговых цокорей холодное ноябрьское небо. Чувствовал прикосновение мокрой, настылой на ветру одежды, но глухая радость о спасении жизни согревала его тело. Одежонка па?рила сырым тягостным дымком, будто саженая над костром на перепалку.

Семён медленно припоминал случившееся. Шёл себе поверх балки, но оступился и кубарем полетел в овраг. А там, на самом дне, у речки медведица в залёжке пригрелась. Он её-то и поднял. Ежели б ногой не впёрся в корень и рукой не ухватился за цокореву лапу – хана. Ещё чуть, и прям на башку ейную съехал бы.

Семён ухмыльнулся: «Случится ж такое! Оседлать голодного зверя, каковский монтаж!»

На минуту он прервал воспоминания.

– И всё ж почему медведица не пошла по воде, – гадал Семён, – непонятно. Чтой-таки её спугнуло, встревожило? Он-то давай прыгать, как заяц, по руслу, благо мелководье. А медведица мечется на берегу да ревёт в голос. Окрест птах подняла, энда с мазы тюремной воща сбрендила!..

Не отправилась медведица по воде. Ушёл Семён. Ушёл, потрох иудин! Не сгрызла тебя мишка, жить оставила! А как жить, не сказала. Ни кола, ни двора, одни статьи прокурорские. Объяву нарисуешь – сей час пригребут погонники. Знамо, валить куда глаза глядят. Ну, да чё ещё?..

Видит Семён, деревня. Вокруг дворов делянки да огороды. Живут, значит. Пошёл он до крайней избы. Перелез оградку и тихонько постучал в окошко. Занавеска в окне мотнулась взад-вперёд. Через минуту лязгнула задвижка, и хозяин приоткрыл дверь.

– Чё надобно?

– Впусти. Вишь, обтрепался чуток, жрать подвело.

– Кто будешь?

Семён скрипнул зубами:

– Чё тут тайнить, беглый я, со Смолянки.

– Со Смолянки? Так, верно, они за тобой чешут?

– Не, не чешут. Сбил я их, путнул. Да кому я нужён! Медведь, и тот жрать не стал, отступился.

– Медведь?