Фараон

– Почему?… – возразил молодой жрец. – Но сейчас, когда два священных жука пересекли нам дорогу, не следует идти по ней дальше. Может произойти несчастье.

– Оно и так уже произошло! Ты видел, что царевич Рамсес разгневался на министра? А наш господин не из тех, кто забывает…

– Не царевич рассердился на нашего господина, а наш господин на царевича и дал ему это понять, – ответил Пентуэр. – И хорошо сделал. А то молодому наследнику уже кажется, что он будет вторым Менесом.

– Уж не самим ли Рамсесом Великим?… – вставил адъютант.

– Рамсес Великий повиновался богам, и за это во всех храмах ему посвящены хвалебные надписи. Менес же, первый царь Египта, ниспроверг старые порядки и лишь отеческой кротости жрецов обязан он тем, что его имя не предано забвению… Хотя я не дал бы и одного медного дебена за то, что мумия Менеса еще существует.

– Дорогой Пентуэр, – сказал адъютант, – ты человек умный и понимаешь, что нам все равно – десять господ у нас или одиннадцать…

– Но народу не все равно, должен ли он каждый год добывать одну гору золота – для жрецов или две горы – для жрецов и для фараона, – возразил Пентуэр, сверкнув глазами.

– У тебя опасные мысли в голове, – проговорил шепотом адъютант.

– А сколько раз ты сам возмущался роскошью двора фараона и номархов?…

– Тише… тише!.. Мы еще поговорим об этом, только не сейчас.

Несмотря на песок, тяжелые орудия, к которым припрягли по лишней паре быков, катились быстрее по пустынному ущелью, чем по тракту. Рядом с первым орудием шел Эннана, озабоченный мыслью о том, почему министр снял его с командования сторожевым отрядом. Уж не хочет ли он дать ему какое-нибудь более высокое назначение?

И в радостном ожидании, а может быть, чтобы заглушить тревожившие его опасения, он взял в руки шест и, где попадался более глубокий песок, подпирал баллисту или криком подгонял греков. Те, однако, мало обращали на него внимания.

Уже добрых полчаса колонна подвигалась по извилистому ущелью с голыми отвесными стенами. Вдруг головной отряд остановился. В этом месте ущелье пересекалось другим, по дну которого проходил довольно широкий канал.

Гонец, посланный к министру с сообщением о неожиданном препятствии, вернулся с приказом немедленно засыпать канал.

Около сотни греческих солдат с кирками и лопатами принялись за работу. Одни откалывали каменные глыбы, другие сваливали их в ров и засыпали песком.

В это время из глубины ущелья вышел человек; в руках его была мотыга, похожая на шею аиста, с острием в виде клюва. Это был египетский крестьянин, старик, совершенно голый. С минуту он с величайшим недоумением смотрел на работу солдат и вдруг бросился к ним с криком:

– Что вы делаете, безбожники? Ведь это же канал!..

– А ты как смеешь оскорблять воинов его святейшества? – спросил подоспевший Эннана.

– Я вижу, ты как будто египтянин и, должно быть, из начальников, – ответил крестьянин. – Так вот что я тебе скажу: этот канал принадлежит могущественному господину. Он служит управляющим у писца при человеке, который носит опахало над достопочтенным мемфисским номархом. Смотрите, как бы вы не попали в беду.

– Делайте свое дело, – приказал Эннана греческим солдатам, не без любопытства поглядывавшим на крестьянина. Они не понимали его языка, но их удивлял его тон.

– Они продолжают засыпать!.. – воскликнул крестьянин с растущим возмущением. – Несдобровать вам, собаки! – вскричал он, бросаясь с мотыгой на одного из солдат.

Грек вырвал мотыгу и так ударил крестьянина в зубы, что у того кровь брызнула изо рта. Потом снова принялся сыпать песок.

Ошеломленный ударом, крестьянин взмолился:

– Добрый господин! Ведь этот канал я рыл десять лет, сам, своими руками, все ночи и все праздники! Наш господин обещал, что, если я проведу воду в эту ложбину, он выделит мне участок у канала, даст пятую частъ урожая и подарит свободу… Вы слышите?… Свободу мне и троим моим детям!.. О боги!..

Он воздел руки и снова обратился к Эннане:

– Они не понимают меня, эти заморские бородачи, собачье племя, братья финикиян и евреев! Но ты, господин, выслушай меня… Десять лет – в то время как другие отправлялись кто на ярмарку, кто на пляски, кто со священными процессиями – я пробирался сюда, в это глухое ущелье. Я забросил могилу матери – и все рыл да рыл… забыл об умерших, только бы детям своим и себе хоть на один день перед смертью добыть свободу и землю… О боги, будьте свидетелями, сколько раз заставала меня тут ночь! Сколько раз я слышал здесь протяжный вой гиены, видел зеленые глаза волков! Но я не бежал от них: куда мог бежать я, несчастный, когда на каждой тропинке стерегли меня всякие страхи, а к каналу пригвождали мечты о свободе… Как-то раз из-за этой скалы вышел на меня лев, фараон всех зверей. Мотыга выпала у меня из рук. Я бросился перед ним на колени и взмолился: «Господин! Неужели ты не побрезгаешь мною? Ведь я только раб!» Хищный лев и тот сжалился надо мной. Волки обходили меня. Даже летучие мыши щадили мою бедную голову. А ты, египтянин…

Крестьянин замолчал, он увидел приближающиеся носилки Херихора и его свиту. Заметив опахало и перекинутую через плечо шкуру пантеры, крестьянин понял, что это знатный человек и, по-видимому, жрец. Он подбежал, бросился на колени и припал к земле.

– Чего тебе, старик? – спросил вельможа.

– Свет солнца, выслушай меня! – воскликнул крестьянин. – Да не будет стонов в твоих чертогах и да не постигнет тебя несчастье. Да не испытаешь ты неудачи в делах своих и не унесет тебя течение, когда ты будешь переплывать через Нил…

– Я спрашиваю – чего ты хочешь? – повторил министр.

– Добрый господин! – продолжал крестьянин. – Начальник, не знающий спеси, побеждающий ложь и творящий правду… Отец нищему, муж вдове, родной кров не имеющему матери. Дозволь мне возглашать имя твое, как возглашают закон в стране. Снизойди к словам уст моих… Выслушай и учини справедливость, благороднейший из благородных…

– Он просит, чтобы не засыпали этот ров, – пояснил Эннана.

Министр пожал плечами и двинулся дальше по направлению к каналу, через который перебросили мостки. Тогда крестьянин в отчаянии обхватил его ноги.

– Уберите его прочь!.. – крикнул министр, отпрянув, точно от укуса змеи.

Писец Пентуэр отвернулся; его худое лицо стало серым. Эннана же набросился на крестьянина, сдавив ему сзади шею, но не мог оторвать его от ног министра и кликнул солдат. Минуту спустя Херихор переправился на другую сторону рва, а солдаты почти на руках оттащили крестьянина в самый конец колонны и дали ему десяток-другой тумаков, а всегда вооруженные прутьями унтер-офицеры отсчитали ему несколько десятков ударов и бросили у входа в ущелье.

Избитый, окровавленный, а главное, перепуганный бедняк с минуту неподвижно сидел на песке, потом протер глаза и вдруг, вскочив, побежал по направлению к тракту, оглашая воздух воплями:

– Проглоти меня, земля!.. Проклят тот день, когда я увидел свет и ночь, когда сказали: «Родился человек». В плаще справедливости нет и лоскутка для рабов. Да и боги не взглянут на такую тварь, у которой только и есть что руки, чтобы трудиться, глаза, чтобы плакать, спина, чтобы получать удары. О смерть! Изотри мое тело в прах, дабы мне и там, на полях Осириса, снова не родиться рабом…

Глава III

Вне себя от негодования, царевич Рамсес взбирался на кручу, за ним шел Тутмос. У щеголя съехал набок парик, фальшивая бородка свалилась, и он нес ее в руках. Он устал и казался бы бледным, если б не слой румян на лице.

Наконец, наследник остановился на вершине холма. Из ущелья доносился до них гул солдатских голосов и громыхание катящихся баллист. Перед ними простиралась земля Гошен, все еще утопавшая в лучах солнца. Казалось, будто это не земля, а золотистое облако, на котором мечта выткала пейзаж, расцветив его изумрудами, серебром, рубинами, жемчугом и топазами.

Наследник престола протянул руку вперед.

– Смотри, – обратился он к Тутмосу, – там моя земля, а тут моя армия… И вот там самые высокие здания – дворцы жрецов, а здесь жрец командует моими войсками!.. Можно ли терпеть все это?

– Так всегда было, – ответил Тутмос, боязливо оглядываясь кругом.

– Ложь! Я знаю историю этой страны, скрытую от вас. Военачальниками и высшими правителями страны были всегда только фараоны, по крайней мере наиболее энергичные из них. У этих властителей дни проходили не в жертвоприношениях и молитвах, а в управлении государством.

– Но если такова воля царя… – попробовал вставить Тутмос.

– Воля моего отца вовсе не в том, чтобы номархи правили по своей прихоти, а наместник Эфиопии считался почти равным владыке двух стран. И не в том, чтобы египетская армия бежала от пары золотых жуков, потому что военный министр у нас – жрец.

– Это прославленный военачальник… – прошептал вконец испуганный Тутмос.

– Какой он военачальник! Не тем ли он славен, что разбил кучку ливийских разбойников, которые удирают при одном виде египетских солдат? А посмотри, как ведут себя наши соседи: иудеи медлят с уплатой дани и платят все меньше и меньше, хитрые финикияне каждый год уводят по нескольку кораблей из нашего флота. Против хеттов нам приходится держать на востоке огромную армию, а в Вавилоне и Ниневии разгорается движение, которое находит отклик во всей Месопотамии. И вот результаты жреческого управления: у моего прадеда было сто тысяч талантов годового дохода и армия в сто шестьдесят тысяч человек, а у моего отца всего-навсего пятьдесят тысяч талантов и стодвадцатитысячная армия. И что это за армия! Если бы не греческий корпус, который держит ее в порядке, как овчарка овец, египетскими солдатами давно бы уже командовали жрецы, а фараон стал бы только жалким номархом.

– Откуда ты это знаешь? Откуда у тебя такие мысли? – удивился Тутмос.

– Ведь я сам из рода жрецов. И это они учили меня, когда я еще не был наследником престола. О, когда я после смерти отца – да живет он вечно! – стану фараоном, я поставлю ступню мою, обутую в бронзовую сандалию, им на шею! Но прежде всего я завладею их сокровищницами, которые всегда были полны, а со времен Рамсеса Великого стали особенно разбухать и сейчас так богаты, что с ними не сравнится и фараонова казна.