Фельдмаршал должен умереть

– Догадываетесь, почему вы здесь, полковник?

– Д-догад-дываюсь, – произнёс Крон, заметно заикаясь. Когда он волновался, сказывались последствия контузии.

Они сидели в домашнем кабинете фельдмаршала, окна которого выходили на поросшую сосняком холмистую гряду, уже разукрашенную осенним багрецом. Однако оба чувствовали себя так, словно все еще находились в шатре командующего Африканским корпусом, где-то в пустыне под Бенгази, Тобруком или Эль-Аламейном. Но уже после сражения – того, единственного, решающего, в котором потерпели сокрушительное поражение.

– Все мы очень волновались, как бы вас не сочли связанным с заговорщиками. Особенно нервничала наша гвардия – африканские легионеры.

– Вас все еще называют именно так: «африканскими легионерами»?

– Чаще всего – «легионерами Роммеля». И мы не позволим предать этот титул забвению. Поражение под Эль-Аламейном – когда мы были истощены, остались без прикрытия с воздуха, с двумя десятками издырявленных танков – еще ни о чем не говорит. И в Германии это понимают, что бы там ни твердили о нас по ту сторону Ла-Манша и Атлантики.

– Титул как титул.

Полковник страшно заикался. Каждое слово давалось ему с трудом. Однако нелюбивший многословия фельдмаршал все же терпеливо выслушивал его. Ведь Крон был первым гонцом с фронта, из его штаба. Остальные, даже оказываясь неподалеку, не решались навещать его. Слишком многие, если не знали наверняка, то уж, во всяком случае, догадывались, что Лис Пустыни являлся единомышленником Штюльпнагеля и фельдмаршала фон Клюге.

– Когда меня вызвали в штаб, я решил, что что-то случилось и нужна моя помощь.

– Но я вызвал вас не в связи с заговором, – упредил Роммель дальнейшие расспросы полковника.

– Мне бы хотелось надеяться, что не в связи…

– Африка часто вспоминается? – И Крон заметил, что фельдмаршал с неприкрытой надеждой всматривается в его глаза.

– Почти всегда. Особенно Тобрук. И еще – плато неподалеку Эс-Саллума.

– «Африканский Жертвенник» – так мы его, кажется, называли? Забыть такое просто невозможно, – проскрипел зубами бывший командующий Германским африканским корпусом[1 - Официальное название корпуса было именно таким: Германский африканский корпус. – Примеч. авт.], словно воспоминания бередили не только его душу, но и старые раны. – Даже там, во Франции, я все еще жил жизнью африканского легионера, подобно тому, как странник-монах – вечными воспоминаниями о своем паломничестве к Гробу Христову.

Роммель взглянул в окно. Чуть откинувшись на спинку кресла, он мог видеть краешек Горы Крестоносца и тусклый, все еще отливающий позолотой шпиль часовни. В Ливии он боялся не гибели, а того, что его вынуждены будут похоронить в песках. Ему же хотелось, чтобы могила располагалась у подножия Горы Крестоносца, напротив часовни. Что было бы естественно и справедливо и перед ним, и перед его славными предками.

– Это и есть наше фронтовое паломничество, – с трудом совладал со своим заиканием Крон.

– И все же в последнее время я слишком часто обращаюсь мыслями не к Ливии, а к Корсике.

– Почему к Корсике? – поморщился Крон.

– Точнее, к судьбе линкора «Барбаросса».

– Вот оно что… – удлиненное, как у крота, лицо полковника, стало еще более крысоподобным. Постоянно выступающий из-под верхней губы частокол длинных узких зубов теперь хищно оголился и замер, будто перед схваткой.

– Значит, Корсика, «Барбаросса»… Там, на Западном фронте, я все время опасался, что меня тоже арестуют. Еще раньше, чем вас. Уже хотя бы потому, что мы с вами в довольно близких отношениях. Вы уж извините, господин фельдмаршал, – нервно передернул плечами полковник, – но после двадцатого июля страх перед крючьями тюрьмы Плетцензее не покидает меня ни на минуту.

– Сейчас он не покидает многих, – сурово заметил Роммель. И массивные челюсти его замерли, словно застыли в бронзе.

– Извините, но я был среди тех, кому пришлось видеть кинохронику казни фельдмаршала Витцлебена. Это не в оправдание, просто к слову…

– Казнь – она и есть казнь, – проговорил Роммель, почти не шевеля желваками. – Такое же солдатское дело, как и все прочее, что связано со смертью.

– Это пострашнее гибели в песках, – отчаянно покачал головой полковник. – П-пос-страшн-нее.

– Так что… неужели среди офицеров действительно ходят слухи о моей причастности к заговору против фюрера? – не удержался Роммель от вопроса, который намеревался задать лишь в самом конце встречи.

– Причём упорные, господин фельдмаршал. Иногда создается впечатление, будто есть люди, которым очень хочется, чтобы ни на Западном фронте, ни в «Вольфшанце» никто ни на минуту не забыл, что вы все еще на свободе, всё ещё живы.

«Вот оно как оборачивается! – проскрипел зубами Роммель. – Полковник прав. Опасности фронта – ничто в сравнении со страхом, который преследует тебя в виде висельничной петли «на крючьях Плетцензее».

– Но, очевидно, это всего лишь маневры. Гитлер не решится. Мы, африканские легионеры, уверены в этом, – несколько запоздало попытался успокоить командующего полковник. Однако фельдмаршал воспринял его слова с мрачной улыбкой обреченного, давно сумевшего презреть и собственный страх, и собственную обреченность.

– Верю в вашу преданность, полковник.

– Преданность всех африканских легионеров. И если вы прикажете…

– В том-то и дело, что не прикажу. Не хватит силы воли.

Крон встревоженно взглянул на фельдмаршала и как-то униженно опустил голову. Он был разочарован. В поместье Роммеля полковник направлялся, как в лагерь заговорщиков, не только на союз, но и на само общение с которыми еще только следовало решиться. Это было непросто, но он решился, а вот Лис Пустыни…

– И все же вернемся на борт линкора «Барбаросса», полковник. Существует нечто такое, что претит вам возвращаться в своих воспоминаниях на борт этого корабля?

– Там я чуть было не погиб. Но это не повод.

– Не повод, полковник. Где мы только «чуть было не погибли». Весь фокус в том, что на борту «Барбароссы» находилось наше будущее. Как в плане «Барбаросса» – будущее рейха. Вы не забыли, где покоятся контейнеры с драгоценностями? Хорошо запомнили эти места?

Роммель мельком взглянул на дверь. Когда речь шла о сокровищах, он не доверял никому. Даже африканским маскам на стенах своего кабинета. Ибо кто знает, какие духи вселились в них.

– Единственная карта находится у оберштурмбаннфюрера фон Шмидта. У меня есть копия. Но без указания примет. А по системе координат район получается довольно обширным.

– Оберштурмбаннфюрер Шмидт предал меня.

– Мне это понятно было еще на линкоре. Тем не менее, вы – фельдмаршал и можете приказать.

– Не могу. Карту он отдаст только Гиммлеру.

– А ведь был офицером вашего Африканского корпуса… – угрюмо осудил его Крон.

– Этот человек никогда не был африканским легионером. Никогда! Я могу заявить об этом под присягой на Библии. Предатель не достоин именоваться «легионером Роммеля». Поэтому все надежды мои связаны с вами, полковник Крон.

– Во мне можете не сомневаться. Просто раньше, до моего доклада, вы никогда не говорили со мной на эту тему.

– Не до того было. Кроме того, честно признаюсь, я еще рассчитывал на Шмидта. В какой-то степени… рассчитывал. Но сейчас самое время вспомнить о сокровищах. Как только кончится война, о них вдруг вспомнят сотни людей, которые хоть когда-либо, хоть что-либо слышали о таковых. Сознаете это, полковник?

– Начнутся кровавые кладоискательские маневры, – в этом можно не сомневаться. Но кроме меня, Шмидта, капитана корабля и еще лейтенанта Кремпке, вряд ли кто-нибудь сумеет привести водолазов к этой отмели.

– А штурман?

– Наутро, после захоронения сокровищ, нас вновь обстреляли, и он погиб. И если учесть, что оберштурмбаннфюрер и Кремпке – люди Гиммлера…

– Кремпке – нет. Но и нам он тоже понадобится лишь в крайнем случае.

– Боюсь, что, когда закончится война, Гиммлеру будет не до сокровищ. Мы-то с вами солдаты. А Гиммлер со своими эсэсовцами из «Мертвой головы» – военный преступник, на совести которого концлагеря и газовые камеры. Впрочем, «Лондонского радио» вы наслушались и без меня. А между тем до окончания войны осталось три-четыре месяца – не больше…