Субмарины уходят в вечность

– И спать? – томно спросила Альбина. – Как она вела себя в постели?

– Спать с любимой женщиной фюрера, с его гражданской женой?!

– Но ведь это же романтично. Она тоже предавалась прелестям орального секса? Признавайтесь, Скорцени, признавайтесь, – томно, почти сладострастно допрашивала его Крайдер. – Я не стану ревновать вас, наоборот, мои ласки будут еще более изысканными.

– Но ведь это женщина фюрера!

– Именно поэтому она должна была влюбиться в вас, после всех ваших подвигов – влюбиться, мой диверсионный Скорцени. Страстно и самоубийственно. И потом, все мы – чьи-то женщины. До сих пор ни одного мужчину это обстоятельство еще не останавливало.

– Я никогда не принадлежал к трусам, но я и не самоубийца.

– Неужели вы отказали себе в праве предаться любовным игрищам с самой Евой Браун? Как предаетесь со мной?

– Отказал, – едва слышно проговорил Скорцени, предаваясь тем игрищам, которыми Крайдер только что страстно грезила и которые сама же способна порождать.

У нее это получалось прекрасно – это Скорцени мог засвидетельствовать даже на Страшном суде, не отрекаясь при этом ни от сотворенного этой женщиной греха, ни от самой женщины.

– А может, просто не представлялось случая? – спросила Крайдер, прерывая свои ласки как раз в то мгновение, когда их еще можно было прервать в надежде, что продолжение все же последует.

– И никогда не искал его.

– Все выглядело настолько безнадежно?

Обер-диверсанту понадобилось несколько мгновений, чтобы подыскать более или менее подходящее выражение.

– Настолько неинтригующе, – молвил он. – Однако мне приходилось наблюдать, как Ева Браун ведет себя в присутствии Адольфа, в присутствии других мужчин.

– Да, приходилось? И что же? – на нежном выдохе спросила лже-Ева.

– По-моему, такой, альпийской, ночи эта женщина подарить не способна. Никому.

Альбина признательно помолчала, она довольна была ответом Скорцени, независимо от того, насколько он был искренним в своих словах.

– Мне тоже так кажется, что никому. Особенно – фюреру.

– Почему «особенно»?

– Потому что она относится к Адольфу, как к своему фюреру, а нужно, чтобы к фюреру она относилась, как к своему Адольфу. Разницу улавливаете?

Скорцени опять ощутил нежное прикосновение ее губ, и тело его вновь пронзил молниеносный пламень ее подрагивающего язычка.

– А если бы вас, моя Фюрер-Ева, доставить сейчас в «Адлерсхорст», вы, умудренная жизнью и мужскими ласками, могли бы подарить фюреру такую ночь?

– «Такую», то есть настоящую альпийскую?

– Немыслимо альпийскую.

– Если «немыслимо альпийскую», то теперь уже вряд ли.

– Впервые улавливаю неуверенность в вашем голосе, Фюрер-Ева. Что стоит за вашим «теперь»?

– Будет мешать ночь, проведенная с вами, мой диверсионный Скорцени. Знаю, что потом я не раз буду говорить себе: «Лучше бы ее, ночи этой, никогда не было!» Но она случилась, и это уже факт. А человек, в постель к которому вы готовы ввергнуть меня, в моем личном восприятии, в отличие от восприятия Евы Браун, – не мой Адольф. То есть, как и для всякой прочей германки, это мой фюрер, но, увы, не мой Адольф.

– А Манфред Зомбарт? Наша Имперская Тень, наш Великий Зомби?

Прежде чем подарить Скорцени этот ответ, Альбина подарила ему минуту истинно любовного наслаждения. И только потом, позволив мужчине немного прийти в себя после сексуальной оргии, уже сидя с бокалом коньяку у самого камина и неотрывно, по-колдовски глядя в огонь, произнесла:

– Позвольте вас огорчить, мой диверсионный Скорцени: этому лжефюреру я не смогу подарить ни одной ночи. Даже если вынуждена буду когда-нибудь оказаться с ним в одной постели.

– Вы меня пугаете, Альбина, – вполне серьезно заметил творец лжефюреров и лже-Ев, – я готовил вас не для постельного провала, и уж тем более – не для постельного скандала. Особенно если учесть, что, возможно, даже перед ним, лжефюрером, вам придется играть настоящую Еву Браун.

– Э, да вы, мой диверсионный Скорцени, начинаете побаиваться за свою репутацию учителя и тренера! Провала моего опасаетесь. Не стоит. «Отдаться ночью» и «подарить ночь» на нашем, женском, языке – понятия совершенно несопоставимые. Разные это понятия, мой сексуальный фронтовик!

Скорцени полусонно кивнул, таким объяснением он остался доволен. Больше всего он боялся, что Альбина ударится в женскую чувственность, в амбиции, истерику… Но, к ее чести, все выглядело вполне по-деловому, так сказать, «по-мужски».

А что касается Гитлера… Чувствовал он себя в «Орлином гнезде» плохо: то у него случались приступы горной болезни, после которой следовала бессонная ночь и полуночная ностальгическая хандра; то давал знать о себе слишком влажный и слишком холодный для него климат. К тому же он никогда настолько обостренно, до командных истерик-разносов и нервных срывов, не ощущал свою удаленность от столицы.

Русские все ближе подходили к Берлину, и фюрер опасался, как бы генералы вновь не взбунтовались и не взяли власть в свои руки, чтобы вместе с ней, с этой похищенной у него властью, сдаться на милость врага. После июля 1944 года он не доверял своим генералам ни в чем. И теперь уверен был: солдаты будут сражаться за него до последней возможности, в то время как генералы при первой же возможности предадут. Поэтому-то и ожидалось, что со дня на день вождь все же переедет в Берлин. Хотя, наоборот, в целях безопасности надо было бы держать его подальше от рейхсканцелярии.

– А ведь это действительно загадка, – вновь заговорила Альбина. – Как фюрер он мне понятен, то есть доступен моему пониманию, как мужчина – нет. Наверное, поэтому мне трудно понимать Еву как женщину.

– Вы могли бы выражаться яснее, Фюрер-Ева: с кем мне нужно устраивать вам свидание – с Евой, чтобы она поделилась с вами своими женскими переживаниями, или с фюрером, чтобы он постарался убедить вас в своей мужской изысканности?

– В идеале желательно бы с обоими. Мне ведь не на сцене играть придется, когда все присутствующие в зале заранее извещены о том, что их дурачат, а в жизни, когда вся публика вокруг тебя проникнута подозрениями.

– Вы великая актриса, Альбина; вы со своей ролью справитесь.

– Хорошо, если играть Еву придется, подыгрывая лжефюреру, а если карта ляжет так, что подыгрывать придется самому фюреру, причем на глазах у всей прочей изумленной публики? Для меня это худший вариант, именно поэтому я к нему и готовлюсь.

3

Январь 1945 года. Антарктида. Трансантарктические горы на побережье моря Росса. Астродром Повелителя Внутреннего Мира.

Астродром Повелителя арий-атлантов располагался в одной из чаш хребта Коммонуолта, который представлял собой предгорье огромного Трансантарктического массива, пролегавшего между шельфовым ледником Росса и предполярными Горами Королевы Мод.

Даже для него, Посланника Шамбалы, этот запасной, секретный астродром, который сами пилоты предпочитали называть дискодромом, до сих пор оставался недоступным, поэтому, выйдя из дисколета, он прежде всего внимательно осмотрел ледяные вершины, над которыми зависал сероватый купол низкого поднебесья. Для человека, за каких-нибудь двадцать минут перенесшегося из Северной Африки в Антарктиду, это был иной мир, иная планета и даже иная Вселенная.

Ни на склонах гор, ни в самой по-антарктически уютной эллипсовидной чаше ему так и не удалось обнаружить ничего такого, что свидетельствовало бы о назначении этой горной долины. Однако это его не удивило. Посланник Шамбалы и он же – Консул Внутреннего Мира в мире наземном, уже привык к святому правилу арий-атлантов: никаких внешних строений, никаких признаков цивилизации в местах, которые служат им астро-дискодромами, с которых уходят в межзвездные миры и возвращаются на землю их астронавты[5 - С Внутренним Миром арий-атлантов читатель может познакомиться на страницах моего романа «Антарктида: Четвертый рейх». – Автор.].

Они ушли под землю, они завладели Внутренним Миром, который прекрасно обустроили и в котором чувствовали себя уютно и защищенно, и теперь предпочитали оставаться неведомыми ни для тех, кто все еще оставался на поверхности планеты, ни для пришельцев из иных миров. И хотя до сих пор этот район вообще оставался недосягаемым для какой-либо земной авиации или морских десантных экспедиций, арий-атланты по-прежнему маскировались так старательно и упорно, словно уже пребывали в состоянии войны со всем внешним миром.

Впрочем, так оно по существу и было: вот уже в течение многих столетий арий-атланты вели с землянами необъявленную партизанскую войну. Пока что обходилось без массовых побоищ и даже без кровопролитных боев местного значения, но это все же была война. Причем особенность ее заключалась в том, что мощь наземных сил постепенно наращивалась. И если еще каких-нибудь пять лет назад атланты – не известные землянам и хорошо вооруженные – могли чувствовать себя вполне защищенным от наземных армад, то с каждым годом эта защищенность становилась все более иллюзорной. В своем техническом развитии земляне все ближе подходили к тому рубежу, за которым защитные редуты Внутреннего Мира станут всего лишь… обычными редутами. К тому же оказалось, что у землян появились очень опасные для атлантов союзники и покровители.

– Я сообщил о вашем прибытии, – услышал Консул ироничный голос командира дисколета, прозвучавший из вмонтированного в стоячий ворот комбинезона миниатюрного переговорного устройства. – Вам повезло: через десять минут вас извлекут из этой ледяной западни.

– Почему «повезло», Пилот? – удивленно спросил Посланник Шамбалы после некоторого замешательства. Звания «Пилот» на дисколете удостаивался только командир экипажа и только после своего третьего полета в космос. Все остальные «летуны» назывались просто: дискарий. Причем понятие «Пилот» вбирало в себя очень многое. Это было его армейским чином, его светским титулом и свидетельством высокого положения в обществе.

– Оголенная гранитная возвышенность, на которой вы сейчас стоите, называется у нас Судным камнем.