Странники войны

– А вы что, решили, что в энкавэдэ побежал? Переночевал там, а потом сюда явился? Вы, фраера вонючие, за кого меня держите?

– За ублюдка, – раздраженно объяснил Кондаков.

– Хотя… все может быть, – неожиданно засомневался хозяин логова.

– И я так думаю, – согласился Кондаков.

– А ты, пидор деникинской закваски, заткнись! – пошел капитан на Лозового, и даже не заметил, как в руке у того блеснул нож. А метал ножи бывший поручик с мастерством циркача.

22

Присев на топчан, староста и парикмахер очумело глядели на Беркута-Борисова. Прежде всего они были поражены тем, что он свободно владеет немецким. Теперь каждый из них задавался вопросом: кто же этот пленный на самом деле? Действительно ли обычный заключенный или все же опытный агент гестапо, подсаженный сначала в общий лагерь, а затем и к ним в блок?

– Обер-лейтенант обещал подарить вам, Юзеф, целую неделю отсрочки, – объявил Беркут, все еще стоя у окна и осматривая сквозь густую решетку лагерный дворик между их бараком и глухой каменной стеной, увенчанной колючей проволокой.

– Мне? – жалобно как-то переспросил парикмахер. – Целую неделю? Но зачем?

– Что значит: «зачем»? – удивленно переспросил лейтенант. – Вам надоело жить?

– Не жить, а ждать смерти. И не надоело, а страшно. Еще целую неделю ждать гибели.

– Но зато жить. Вы сами этого хотели.

– Жить в ожидании смерти – вы называете «жить»? Я и так жду ее уже два года. По трем лагерям прогнали. Представляете: два года ожидания смерти?! Изо дня в день, – тихо, бесстрастно говорил Юзеф, совершенно не радуясь этому известию. – Когда так долго ждешь ее, она начинает казаться даже желанной. Думаешь: Господи Праведный, поскорее бы это наступило!

– И смерть начинает восприниматься как жестокое милосердие, – неожиданно согласился Беркут.

– Именно так, именно так. Вы очень верно заметили: как жестокое милосердие. Ибо нельзя вечно жить в страхе перед смертью.

– И все-таки, услышав, что вы зачислены в «ангелы», я попросил обер-лейтенанта…

– Я понял. Это я понял. Спасибо, конечно. Вы добрый человек. Тот, истинный, библейский ангел. Они ведь и святое слово «ангел» испоганили. Озвероподобили. Вы – добрый… Но зачем?

– А ты пойди и откажись, гнида лагерная! – вскипел староста. – Чего ты ноешь?! Тебе неделю жизни подарили. Неделю! Подарили. Другой бы в ноги упал, а он… вша недобитая! Не знаю, правда, с чего это обер-лейтенант вдруг так расщедрился… С чего это он, а, Борисов?

Беркут не ответил. Староста подошел к нему, потоптался за спиной и вызывающе уставился в затылок.

– Что-то я так и не пойму, откуда ты взялся здесь, Борисов? – Молчание и вообще все поведение Беркута уже начало его раздражать. – Не тот ли ты Борисов, что был старшим команды могильщиков? Другого я здесь, в лагере, не знал.

– Не стоит нервничать, Журлов, – спокойно ответил Андрей, скрестив руки на груди и презрительно окидывая взглядом старосту. – Даже если и тот самый.

Журлов на какое-то мгновение замер, потом снова прошелся по блоку.

– Ага, значит, тот самый? – оскалился в неискренней улыбке, садясь на свои нары. – Я-то думаю, почему фамилия такая знакомая? Тот, значит?..

– Ты чего? – настороженно посмотрел на него Юзеф. – Не веришь, что ли? Не видел разве, его сам обер-лейтенант знает?

– А кто сказал, что не верю?! – взорвался староста, подхватившись. – Кто сказал?! Я только спросил фамилию… Потому как знакомая.

– Ты просто так не можешь. Просто так ты не спрашиваешь.

– Заткнись, гнида лагерная! И считай, что ты снова «ангел», понял?! Двадцать четвертый по счету. На завтрашний день. Ишь чего захотел: «неделю отпуска»! Завтра же пойдешь! Комендант тебя быстро на счетах прикинет. Слово скажу – и все!

«Он знал Борисова, – понял Беркут. – Напрасно я громко назвал при нем свою фамилию».

– He беспокойтесь, обер-лейтенант сдержит слово, – вмешался Андрей, обращаясь к Юзефу. Заступничество поляка тронуло его. – Пока сдержит. А там – кто знает? Вдруг ситуация изменится, вы почувствуете себя лучше…

– Вы – первый человек в этом лагере, у которого хватает сердца и помогать и успокаивать меня, – молитвенно произнес Юзеф. – Спасибо. Все остальные… – осуждающе посмотрел на старосту.

– Что вытаращился?! – озверело пошел на него Журлов. – Такие, как ты, полужиды-полукровки, вообще не должны жить. Санитарная чистка общества. Слышал о такой?!

Он пытался ударить Юзефа, но Беркут успел перехватить его руку и, отведя ее в сторону, съездил старосту по челюсти.

– Можешь считать, что санитарная чистка уже началась, – вежливо объяснил он, когда, осев под стеной, Журлов немного пришел в себя.

23

Сталин внимательно прочел протоколы допросов Меринова, Кондакова и Лозового, отодвинул «Дело о покушении на тов. И. В. Сталина» и, закурив трубку, молча зашагал по кабинету.

То, о чем он только что прочел, поразило его. До сих пор ему было известно шесть или семь случаев «дел о покушении» на него и других членов Центрального Комитета. Но для него не было тайной, что дела эти оказывались наполовину или полностью сфабрикованными, в лучшем случае подогнаны так, что в террористы попадали люди, которые, хотя в душе, возможно, и ненавидели вождя, однако никакой реальной возможностью вложить свою ненависть в пулю или мину не обладали.

Но группа Кондакова – нечто совершенно иное. Рассказанное Мериновым совершенно не похоже было ни на одно из тех показаний, которые следователи из «передового отрЯда партии»[9 - Официально НКВД, как потом и КГБ, во всех партийных документах именовалось не иначе как «передовым отрядом партии».] время от времени выбивали у «врагов народа». Сталин давно ждал, что рано или поздно служба безопасности Германии снарядит в Москву отряд убийц. Точно так же, как ГПУ и НКВД не раз снаряжало убийц за рубеж, чтобы убрать Петлюру, Троцкого…

Сталин нажал кнопку и, лишь только появился дежурный секретарь, приказал:

– Берию.

Командир «передового отряда ума, чести и совести эпохи» явился буквально через пять минут. Оставив утром это расстрельное «дело» Сталину, он целый день напряженно ждал своего вызова. И дождался.

– Слушай, Лаврентий, зачем ты принес мне это дело? – неожиданно спросил вождь по-грузински.

Берия ожидал любого вопроса, но только не этого. Ответ вроде бы не составлял особого труда, но именно поэтому Лаврентий встревоженно задумался. По своему опыту общения с Кобой он знал, что самыми подлыми бывают именно такие, незамысловатые вопросы Сталина, ответы на которые давно лежат на губах, словно на гробовых досках. И еще Берию насторожило, что Сталин спросил это по-грузински. А он уже не помнил, когда в последний раз слышал, чтобы Коба говорил с кем-либо из членов ЦК или правительства на языке своих предков.

– Считал, что вы захотите знать об этом, Иосиф Виссарионович, – попытался выдержать официальный тон. – Если уж враги решили поднять руку на самого…

Берия наткнулся на острие холодного взгляда Кобы и запнулся на полуслове: это на страницах «Правды» вождя разрешалось причислять к лику святых и непогрешимых, в разговорах наедине Сталин этого не терпел.

– Но все это установленные факты. Есть показания. Нами изъяты портативные радиопередатчики. Мы хоть сейчас можем устроить показательный судебный процесс… Пусть народ знает, какая опасность грозила вождю.

– А еще пусть народ узнает, что энкавэдэ умеет сажать не только свою собственную интеллигенцию, но и вражеских агентов.

Осунувшееся, иссеченное оспинами лицо Сталина передернула почти неуловимая саркастическая улыбка. Он остановился напротив стоявшего в конце длинного стола шефа НКВД и, вынув трубку изо рта, начал старательно притаптывать пожелтевшим большим пальцем едва дымящийся табак.

– Это будет такой процесс, на который мы вполне можем пригласить американских и английских журналистов, – продолжал развивать свою идею Берия, встревоженно наблюдая за Кровавым Кобой.

– Зачем? – холодно прищурился Сталин. Чем больше он злился, тем отчетливее становился его грузинский акцент. – Чтобы эти журналисты, вся страна, весь мир знали, что наши солдаты не только сотнями тысяч сдаются в плен, но и потом пробираются на родину с заданием убить генерального секретаря партии?

Злость в глазах Сталина развеялась, вновь уступив место холодной, яростной презрительности.