Похищение Муссолини

Насторожило ли его что-либо в тот день? Похоже, что нет. А если и появилось какое-то подозрение, то дуче не удосужился хотя бы что-нибудь предпринять. «Когда перестаешь бояться, – гласит по этому поводу восточная мудрость, – наступает то, чего ты боялся».

Ну а что касается личных предчувствий (говорят, что Муссолини весьма подвержен им, как, впрочем, и Гитлер), об этом можно будет расспросить только его самого. А тогда, 25 июля, он прибыл во дворец, не позаботившись о своей охране. И сразу же был взят под стражу офицерами королевской гвардии.

Арест королем своего подчиненного – это даже не дворцовый переворот, а всего лишь мелкие повседневные хлопоты уставшего от мирской суеты монарха. Мир так и воспринял бы сие событие, если бы речь шла не об Италии и не о дуче.

Что же произошло потом? Фашистская полиция и личная дивизия Муссолини были разоружены в течение нескольких часов, не предприняв даже попытки сопротивления.

Ну, полиция – это еще куда ни шло. Но лейб-гвардия дуче! Из каких же задрипанных макаронников нужно было подбирать эту гвардию, если среди нескольких тысяч людей не нашлось ни одного, кто хотя бы пальцем пошевелил, пытаясь спасти того, кого клялся охранять, не жалея жизни?! И все потому, что дуче слишком полагался на любовь к нему народа и на мужественный дух римлян, который якобы вселился в итальянских воинов. Вместо того чтобы создавать школы, подобные «ЗЕТ-4» или «курсам особого назначения Ораниенбург», да готовить там профессионалов высокого класса, способных сражаться и погибать с мужеством и отчаянием римских легионеров.

«Возрождение духа римских легионов… – осклабился Скорцени. – Геббельс любит рассуждать по поводу доблести римлян. Однако римские центурионы закладывали этот дух ценой жесточайших сражений и высокой профессиональной выучки солдат. Об этом и дуче, и Геббельс старались не распространяться».

Приняв портфель премьер-министра, Пьетро Бадольо, еще недавно сражавшийся против англичан и французов совместно с корпусом Роммеля, пытается вступить в сепаратные переговоры с англичанами и американцами о перемирии.

Те дают согласие, но в качестве предварительного условия требуют полнейшей изоляции дуче, с тем, чтобы потом, живым и невредимым передать его им. То есть по существу дуче становится заложником. Отныне его жизнь ценится королем и маршалом Бадольо уже не сама по себе, а лишь как дань, без которой завтрашние победители просто не признают их в качестве руководителей страны. Вот чем вызвана особая предосторожность в организации его охраны.

«Интересно, почему они сразу же не передали политический труп Муссолини англо-американцам? Да потому, – объяснил себе это обстоятельство Скорцени, – что после этого дуче действительно стал бы политическим трупом. А пока он в руках короля, он еще представляет собой предмет торга».

«Торга, – поймал себя на этом словечке Скорцени. – Каким неописуемым военно-политическим торжищем предстанет перед миром и историей измотанная, растерзанная войной Европа, если Германия в конце концов потерпит крах! Хотел бы я дожить до этих дней уже хотя бы для того, чтобы вдоволь побродить по торжищу. Ага, вот и первый удар молотка на аукционе».

«Заверяю Вас, маршал Бадольо, что, ценя совместно проделанную нами в былые времена работу, я со своей стороны не только не создам ни малейших трудностей, но и буду готов к любому возможному сотрудничеству. Муссолини».

Дуче сотворил это трогательное «послание», выпросив карандаш и листик бумаги у еще не потерявшего верноподданнические чувства карабинера-охранника. Разгильдяя-карабинера, нарушившего инструкцию, еще стоит простить. Он мог выменять карандаш за сигарету. Но «вождь нации»… Как он снизошел до такой писульки? Конечно, можно понять стремление человека, оказавшегося на грани гибели, хоть как-то облегчить свою участь. Но не такой же ценой! Не такой же, черт возьми!

Неужели этот политик мог всерьез предполагать, что предложенные им Бадольо услуги останутся тайной маршала? Да маршал, наоборот, с величайшим усердием сделает все возможное, чтобы унизительное послание бывшего «великого дуче» стало достоянием англо-американских политических верхов. Как собственноручно изложенное дуче признание законности и состоятельности его, Бадольо, правительства и свое личное поражение.

«Кстати, известен ли текст этой записки Гитлеру?»

Скорцени пока не знал этого, но предполагал: известен. Или станет известен в ближайшее время. Хотел бы он видеть рожу, пардон, лицо фюрера в момент чтения. Но в случае освобождения Муссолини господину Шикльгруберу не останется ничего иного, как сделать вид, будто он не придал минутной слабости поверженного дуче никакого значения.

И все же куда предпочтительнее выглядит сейчас в глазах фюрера генерал Солетти. Не очень известен в правительственных кругах, не прославившийся на поле брани, но ведь и не поспешивший на службу к Бадольо.

Из сведений о Солетти, которыми Скорцени пока что располагал, ему трудно было выяснить взгляды и замыслы этого наполеончика. Зато он довольно четко представлял себе, каким образом можно было бы использовать итальянского генерала, когда дело дойдет до соприкосновения с охраной Муссолини. Он душу из него вытряхнет, но заставит если не склонить карабинеров к сдаче оружия, то по крайней мере отвлечь их своими погонами, именем, генеральским басом! Отвлечь, а значит, подарить хотя бы несколько минут.

Ну, с генералом, допустим, ясно. Что дальше? Ага, несмотря на заверения дуче, Бадольо заметно нервничал. Оно и понятно: почувствовал, что германская разведка упорно идет по следу Муссолини. А он рассчитывал, что олухи из Берлина смирятся с арестом дуче? Кстати, не пора ли заняться и самим Бадольо?

«В отместку за арест Муссолини арестовать маршала Бадольо? – мечтательно посмотрел в потолок Скорцени. – И потом потребовать обмена? А что, шума по этому поводу будет предостаточно».

Но пока что маршал воинственно восседает в кресле премьер-министра Италии – обратился Скорцени к фактам жестокой реальности. И преспокойно помещает нашего дражайшего Муссолини на корвет «Персефоне».

Узнав об этом, Скорцени начал было срочно разрабатывать соответствующий план похищения дуче и даже использовал в его разработке некоторых морских офицеров из завербованных адмиралом Канарисом для службы в абвере. Лично с флотом дело иметь не приходилось, условия проведения каких-либо операций на море, на военных кораблях он представлял себе довольно смутно. И все же те два варианта операции, которые в конечном счете были состряпаны группой, абсолютно не удовлетворяли самого гауптштурмфюрера. Порой они казались ему настолько бездарными, что впору было привлекать к их осуществлению японских камикадзе.

Скорцени так и не мог объяснить себе, почему плавучая тюрьма вдруг показалась маршалу ненадежной. Одна из версий – возникли подозрения, что вражеская агентура обработала некоторых членов экипажа. Если она верна, то логика маршалу пока не изменила: они подбирались бы к Муссолини именно через экипаж.

Но вероятнее всего бывший инспектор тайной полиции синьор Полито заподозрил, что все возможные планы освобождения или убийства дуче его врагами и друзьями уже подготовлены, и предложил спешно перевести экс-премьера в более надежное место.

Более надежное. Но куда именно? Какая из тюрем, вилл… какой из островов, кораблей, сумасшедших домов, богаделен или госпиталей почудились Бадольо и Полито достойными пристанищами для «заключенного номер один» в этот раз?

Пока что этого не знал никто. Досье обрывалось на полуслове, как полусожженная книга, не способная более удовлетворить чье-либо любопытство.

18

– Повторяю, господин генерал, лично у меня нет оснований сомневаться в правдивости рассказа ротмистра Курбатова, – побледнел Родзаевский. Полковник никогда не спорил, вообще старался не вступать в полемику. Однако Семенов хорошо знал, что если у него побледнела переносица, значит, самолюбие «нижегородского фюрера» вспахано до наивысшего предела.

– Нет оснований?! – Семенов самодовольно ухмыльнулся и откинулся на спинку кресла. – У вас нет. А у меня, любезнейший, имеются.

Теперь затылок его покоился на бархатном подголовнике, между двумя большеголовыми, вырезанными из красного дерева драконами.

«По соседству с этими тварями он и сам кажется… драконом, – съязвил про себя Родзаевский. – Всегда садится только в это кресло, чувствуя себя повелителем Поднебесной».

– Возможно, я и соглашусь с вами, господин генерал. Но не раньше, чем буду удостоен хотя бы одного факта. Вы уж извините…

– Фактов у меня как раз нет, – продолжал по-драконьи улыбаться атаман. – Хотя то, что вернулся всего лишь один человек, причем, как я понял, не получив ни малейшей царапины…

– Простите, господин генерал, но он и не сообщает ничего такого, что требовало бы нашего с вами особого доверия. Он всего лишь вернулся с очень опасного рейда по большевистским тылам. Идти в который набиралось не так уж много охочих. Представ передо мной, Курбатов доложил: «Вернулся. Задание выполнил. Группа погибла. Вот письменный рапорт о сделанном и потерях». И все. Никакого бахвальства. Рапорт скупой, написанный рукой человека, которому безразлично, как будут оценены его личные заслуги. Это истинный, прирожденный, если хотите, диверсант.

Какое-то время главнокомандующий иронично всматривался в лицо «русского фюрера». Однако настаивать на своих сомнениях уже не решался.

– Убедили, полковник, убедили. Но лишь потому, что мне самому хотелось, чтобы вы сумели убедить меня. Вам придется завтра же направить этого ротмистра ко мне.

– Можно и завтра. Но в данную минуту он ждет во дворе. Я прихватил его, на всякий случай. В роли телохранителя. Прикажете адъютанту позвать?

– Это меняет дело. Это совершенно меняет дело, господин полковник. – Атаман прикрыл глаза и надолго задумался. Его поведение уже начинало интриговать Родзаевского. – Но прежде, чем Курбатов предстанет перед нами, я хотел бы объяснить, почему вдруг засомневался в этом офицере. Потому что с сего дня мне хочется доверять ему больше, чем кому бы то ни было. – Семенов выжидающе взглянул на «нижегородского фюрера», но тот предпочитал выслушивать генерала, не задавая никаких наводящих вопросов. – Вот почему я еще раз позволю себе спросить: вы действительно всегда и во всем можете положиться на этого ротмистра?

– Я бы согрешил против Бога и истины, если бы стал утверждать, что он чист и безгрешен, аки апостол Павел после исповеди. Но я хорошо знал его отца, есаула Курбата.

– Курбата? Так он – сын Курбата?! – удивленно воскликнул Семенов. – Но я прекрасно знал этого есаула. В январе восемнадцатого он командовал сотней в отряде, с которым я вышел из Китая у станции Маньчжурия. Это был человек-зверь. Я дважды лично видел красных, которых он в пылу боя разрубил от плеча до седла. Однажды, оставшись без сабли, он выдернул из стремян какого-то сосунка и, захватив за грудь и ремень, несколько минут отражал им удары, словно щитом.

– А под станцией Храповской выбрался из-под своего убитого коня и, поднырнув под жеребца красного партизана, поднял его вместе со всадником. Все сражавшиеся вокруг него на несколько мгновений прекратили схватку и очумело смотрели, как этот казарлюга, пройдя несколько шагов с конем на спине, бросил его оземь, – добавил Родзаевский.

– Вот как? Об этом случае я не знал.

– Когда слушаешь рассказы о Курбате, трудно понять, где правда, где вымысел. Но эту сцену с конем я наблюдал лично. И еще могу засвидетельствовать, что по силе и храбрости сын значительно превзошел отца. В свои двадцать три это уже испытанный воин. Да и то сказать, первый свой бой принял в четырнадцать лет.

– Позвольте, родился он уже здесь, в Маньчжурии?

– Еще за Амуром. Отец взял с собой двух станичников и перешел кордон, чтобы увести жену и сына. В перестрелке жену и одного станичника убили. Отца тяжело ранили. Сын вместе с другим станичником сумели отбить его и донести до ближайшего маньчжурского села. Но там он и скончался.

– Об этом я тоже не знал, – с грустью проговорил Семенов. – Много их, есаулов, ротмистров, сотников полегло при моей памяти. – И словно то, что отец ротмистра, есаул Курбат, погиб после тяжелого ранения при переходе границы, придало веры в его сына, приказал:

– Адъютант, ротмистра Курбата.

– Курбатова, – вежливо уточнил Родзаевский. Семенов недоуменно взглянул на полковника. Он хорошо помнил, что есаула все же величали Курбатом.

– Для русского благозвучия, – объяснил Родзаевский.

– Отец его из древнего казачьего, однако ж и дворянского, рода Курбатов, который появился здесь еще с полком запорожцев, направленных на Амур для несения пограничной службы. Но с тех пор, когда ротмистр стал членом «Русского фашистского союза», мы сочли, что с запорожскими корнями он порвал окончательно. Опять же – дворянин. Князь.

– Существенная деталь, если учесть, что ротмистру предстоит очень важное задание, – согласился Семенов.