Американская герилья. Как мы взрывали Белый дом и боролись против войны во Вьетнаме

Что нам делать?

Остановитесь! Сначала мы кричали от ужаса и неверия. Остановитесь! Мы видели, что происходит вблизи, и чувствовали личную ответственность. Мы чувствовали себя вовлеченными.

Я только… ты не понимаешь… Я невиновен… Меня втянули в это… Я пойман этой ужасной сукой, и это все ее вина… зыбучие пески… трясина…

Остановись! мы повторили, на этот раз ударив его кулаком по голове. Но он не останавливался, и мы потянулись за вещами потяжелее.

Мелкие функционеры Госдепартамента высоко оценили мужество и решимость президента Линдона Б. Джонсона. «Президент уперся кулаком в плотину», – сказал один из них, раздувая клише и приукрашивая официальную метафору. Другой добавил геополитический аспект: когда президент Джонсон говорит, что у вас не будет Вьетнама, ему нужно верить.

Политики глубоко прониклись религиозными и сексуальными метафорами, но лучше всего Элбджей выразился ближе к концу своей жизни: «Я с самого начала знал, что меня обрекут на распятие, как бы я ни двигался, – сказал он. – Если бы я оставил женщину, которую действительно любил, – Великое Общество – ради того, чтобы ввязаться в эту чертову войну на другом конце света, тогда я потерял бы все дома… Но если бы я ушел с той войны… Тогда на меня смотрели бы как на труса, а на мою нацию смотрели бы как на умиротворяющую. На меня стали бы смотреть как на недостойного мужчину».

Я думал о нем как о трагической фигуре, но потом я вспомнил все убийства и разрушения, всю боль, которой можно было избежать, опасности, связанные с людьми и войной, и я сказал: «К черту его».

На той неделе я почувствовал, что моя молодость подходит к концу, и, возможно, молодость мира тоже подходит к концу. Пришло время повзрослеть, подумал я, взглянуть на вещи такими, какие они есть на самом деле, проверить свою совесть и начать действовать.

Мы с моим братом Риком встретились в студенческом союзе за завтраком перед большим митингом и запланированной акцией гражданского неповиновения у призывной комиссии, которая должна была стать кульминацией нашей первой антивоенной недели, но я не мог есть. Позже мы вместе собирались на демонстрацию, и ни один из нас еще не решил, будем ли мы сидеть там и подвергнемся аресту.

Всю ночь Вьетнам преследовал меня, драконы и водяные буйволы роились в моих мыслях. Я проснулся рано, весь в поту, мой желудок скрутило. Моя собственная совесть пробудилась ночью, гоняясь за мной кругами по комнате. Только что она требовала, чтобы я действовал решительно, недвусмысленно, мужественно и уверенно, наплевав на последствия. Но уже в следующую минуту она призвала меня к осторожности и отругала за то, что я задел чувства моих родителей. Действовать было бы храбро, но глупо; колебаться было бы трусливо, но мудро. Собака в моем сознании прикусила свой собственный хвост.

– Что ты будешь делать? – спросил Рик, когда мы сели.

Я не был уверен, пока не услышал, как он задал этот вопрос таким образом.

– Я собираюсь посидеть, – сказал я.

Рик сказал, что, по его мнению, все будет хорошо, и я услышал эхо мамы.

– Все будет хорошо, – сказал я.

Рик внес бы за меня залог.

Каждая история восстания начинается как история угнетения. И каждая история угнетения начинается с криков и стонов о неоправданных страданиях, незаслуженном вреде, ненужной боли – историй о людях в цепях или под сапогом.

Однажды я проснулся – вылупившись из твердой белой защитной скорлупы моего привилегированного воспитания в подготовительной школе – и увидел мир, объятый пламенем. Массовые демонстрации на Юге, революция в Латинской Америке, перевороты по всей Азии, освобождение в Африке, нарастающая напряженность в наших городах, ядерное уничтожение и массовые убийства, нависшие над нашими головами. Мир проблем, мир в движении, движущийся мир, несущийся к какой-то далекой цели, которую я не мог разглядеть. Поврежденный и саморазрушающийся, но полный человеческих возможностей, наполненный энергией и противоречиями, с фантастическим и фатальным выбором – мой мир. Я связал свою судьбу с бунтарями и сопротивленцами, борцами с мафией, агностиками и скептиками. Настоящий ущерб миру причиняли не они, а покорные, безразличные или легковерные.

В тот день митинг был ярким и искрящимся, осенний воздух потрескивал, обнимая меня, дух толпы тянулся ко мне навстречу. Вскоре меня окружили поющие сестры и братья, и я почувствовал себя полноправным членом только что созданного общества, свежим и энергичным, нашего собственного любимого сообщества, и давние сомнения были отброшены в сторону. По всей длине библиотеки тянулся большой баннер: «Занимайтесь любовью, а не войной! Верните войну домой!»

Рути выступила в мегафон, призывая студентов, преподавателей и всех членов общины Анн-Арбора встать и считаться армией мира. «Сейчас самое время приложить наши тела к шестеренкам военной машины», – крикнула она. Остановить ее скрежетание, пока не стало слишком поздно. Да, наши тела стали бы ломами, о которые сломался бы механизм.

В тот день я бы выступил за мир так, как невозможно было представить несколько лет назад. Я бы храбро и вызывающе продемонстрировал свое неприятие войны. Я бы отправился в тюрьму – дом свободного человека, сказал Торо, – и присоединился бы к рядам моих героев, Моисея и Кинга, Ганди и Паркса. Я был бы ненасильственным воином прямого действия, в духе борьбы за гражданские права. Я собирался лично сорвать эту войну, и у меня все затрепетало.

Мы направились через кампус и через весь город пикетировать призывную комиссию, бюрократический центр отбора молодых людей для войны, чистую и эффективную сортировочную машину смерти, как мы думали, распределяющую людей по всем предсказуемым американским параметрам расы и класса. Студенты дневной формы обучения тогда были освобождены от призыва, и у меня все еще была отсрочка от учебы, но это казалось все более неуместным. Проблемой был мир и несправедливая война. Вопрос был в том, на чьей вы стороне.

Около сотни из нас вошли в офис, заблокировали дверные проемы, столы, телефоны и картотечные шкафы, отказываясь уходить. Я держал за руки людей, которых едва знал, людей, которые станут близкими друзьями и товарищами на всю жизнь, людей, которых я никогда больше не увижу, но всех нас, по крайней мере на данный момент, переполняла заразительная праведность и единственная цель: положить конец войне. Мы пели, мы скандировали, и когда мы начинали немного хулиганить, лидер «Американских друзей» мягко напоминал нам о важности быть достойными в наших коллективных воспоминаниях. Потом мы немного посиживали тихо, разговаривая между собой, но вскоре Стэн доставал свою опасную гитару, а гордая Рути подхватывала мелодию, и начиналось пение. Снаружи росла толпа – сторонники, да, но также толпа спортсменов, которые только и ждали, чтобы выбить из нас дерьмо.

Мы пели песни о свободе и антивоенные гимны, чтобы избавиться от страха показаться ничтожными, и я выучил «Интернационал». Двое служащих средних лет неодобрительно хмыкнули, попятились от натиска и исчезли через заднюю дверь, сжимая свои сумки. «Мы победили!» – я подумал. Мы вывесили из окон большие плакаты, чтобы рассказать, как мы надеялись, наблюдающему миру о том, чем мы занимаемся, и подбадривали друг друга в праведности наших действий. Когда капитан полиции объявил, что офис теперь официально закрыт и любой из нас, кто останется, будет подвергнут немедленному аресту за незаконное проникновение на чужую территорию, наши радостные возгласы вернули к жизни выцветшие зеленые абажуры.

Тридцать девять из нас держались стойко.

Полиция работала методично, по четыре копа на каждого распростертого протестующего, и к тому времени, когда они добрались до меня, они были уставшими и напряженными – один нанес мне приглушенный удар коленом по почкам, другой держал меня за предплечье щипцами, как на нескольких лестничных пролетах. Когда нас вынесли и бросили в запертые фургоны, которые доставили нас в окружную тюрьму, немногие приветствовали нас, но многие другие в пульсирующей, толкающейся толпе глумились над нами. Я был на небесах.

Глава третья

Мы назвали наш маленький тюремный блок «Стратегическая деревушка А», и внутри этой окружной тюрьмы мы пели песни о свободе, громко и часто фальшиво. Стратегическая деревушка А была отделена толстыми стенами от Стратегической деревушки Б, женского крыла, но мы тоже слышали их приглушенное пение, и поэтому пели друг другу серенады день и ночь.

В тюрьме я познакомился с Тре, формально и ранее Милтоном Танненбаумом Третьим, непочтительным анархистом, чей отец был руководителем Dow Chemical. Он был ровесником Рика, выше всех остальных в танке, и ему пришлось пригнуться, чтобы протиснуться в дверь. «Это убивает Элбджея, я знаю, что это так», – сказал он, высмеивая нашу уверенность в том, что наша жертва значила гораздо больше, чем эти серые бетонные стены. Он мучается каждый час, пока я здесь взаперти. Я чувствую его боль.

Тре мне сразу понравился.

Мы с ним поговорили о мире, о политике, но вскоре перешли к другим вопросам. Мы согласились, что, несмотря на всю сложность и непосильную работу, это действительно прекрасный мир, особенно из-за красивых женщин, которые так великолепно населяли и украшали его. Мы были благодарны за то, что живем в таком мире, где так много разных женщин, так много разнообразия. Мы говорили о девушках, с которыми у нас были отношения, – о нескольких – и о женщинах, с которыми мы мечтали быть, – гораздо больше. Каждый из них был в чем-то уникален, и будущее манило, теплое, влажное и гостеприимное.

У нас с Тре и другими было почти химическое сродство, мы чувствовали себя связанными нашим возрастом и нашим мировоззрением, нашей великой верой в себя и нашим уважением к будущему, которое мы создадим. Когда наш век вступал в свои права, молодежь предъявляла свои особые требования. Мы действовали бы в свое время. Мы любили бы по-своему. Мы бы восстали. Мы бы штурмовали небеса. Я понял, что ничто так не сплачивает молодых людей (и, как это ни парадоксально, так надежно), как страстный интерес к человечеству. В суматохе есть сладость, на пути революции – праведность.

Рон Сент-Рон давал нам советы о том, как сохранять спокойствие в условиях стресса и заключения с помощью правильного контроля дыхания и позы, но на второй день он тряс решетку и разглагольствовал, требуя, чтобы его освободили. Нас, вероятно, вообще бы здесь не было, если бы мы не разозлили судью, которому было наплевать на наши любимые сообщества, или на наши иллюзии свободы, или на наши распаленные страсти, и который был склонен дать нам отсидеть срок в обмен на отказ от участия в состязании. Но мы шумно вошли в зал его суда, распевая «О, свобода», когда он сердито посмотрел на нас, а затем каждый из нас настоял на том, чтобы высказаться. Мы были в огне.

– Судья, – сказал Рон, когда подошла его очередь, – вы знаете закон, вы знаете, что эта война неконституционна. И вы знаете, что я еще недостаточно взрослый, чтобы голосовать, но я достаточно взрослый, чтобы мне сказали идти убивать и умереть. Итак, судья, вы должны знать, что это неправильно!

Я процитировал Шекспира.

– Действие – это красноречие, – сказал я, и судья съежился, нахмурился и арестовал меня на десять дней. Высказавшиеся аспиранты получили по двадцать, профессора (они оба) – по тридцать дней, потому что, кисло объяснил судья, старшие должны лучше знать, чем валять дурака, и они должны получить дополнительное наказание за то, что повели младших по этому коварному пути. Мы громко рассмеялись, а затем подали апелляцию, основывая нашу защиту на незаконности войны и праведности нашего сопротивления. После суда присяжных и бесконечных проволочек мы все снова оказались в тюрьме.