Пустой трон

Я выбросил из головы богов, развлекающихся с девушками, и увидел, как трое из наших юнцов вырвались вперед.

– Придержи! – рявкнул Ситрик, потом усмехнулся мне: – Уже близко, господин.

– Надо бы выслать разведчика, – посоветовал Редвальд.

– Еще довольно далеко, – ответил я. – Вперед!

Я знал, что Хаки спешится, чтобы атаковать поджидающую его «стену щитов». Кони на ощетинившийся копьями строй не пойдут, отпрянут, поэтому воинам ярла придется в пешем строю напасть на саксов, расположившихся на пологой возвышенности. Но мы-то ударим ему в тыл, и тут лошади не испугаются, потому как сзади «стена щитов» вовсе не такая неприступная. Передняя шеренга – это сомкнутые щиты и сверкающее оружие, задняя шеренга – место, откуда начинается паника.

Мы забрали немного к северу, огибая выступ холма, и увидели их. Косые лучи солнца, пробившиеся сквозь брешь в пелене облаков, освещали христианские знамена на вершине и играли на обнаженных клинках. Шестьдесят пять человек, всего шестьдесят пять: тесно сбитая стена в две шеренги на гребне возвышенности, под сенью полотнищ с крестами. Между ними и нами находилась «стена щитов» Хаки, не закончившая пока построение, а еще чуть ближе к нам и правее переминались лошади под охраной мальчишек.

– Редвальд! – бросил я. – Отряди троих угнать табун!

– Да, господин, – кивнул он.

– Годрик, ты идешь с ними! – велел я слуге, затем перехватил тяжелое ясеневое древко копья.

Норманны до сих пор не заметили нас. Все, что они видели, – это шайка мерсийцев, вторгшихся вглубь территории Хаки. Северяне гнались за наглецами и собирались перебить всех до единого, но вскоре им предстоит узнать, что их самих заманили в ловушку.

– Руби их! – рявкнул я и ударил коня шпорами.

Руби их. Вот о чем слагают песни поэты. Вечерами в усадьбах, когда дым очага густо стелется под балками, рога полны элем, а арфист рвет струны, звучат песни о битвах. Это сказы о нашей семье, о нашем народе, о том, как мы помним прошлое. Поэт у нас называется скопом, а скоп – это человек, который умеет придавать форму вещам. Поэт придает форму минувшему, и так мы помним о доблести наших предков, о том, как они добывали нам землю, женщин, скот и славу. Норвежцы не сложат песен о Хаки, потому что это будет сакская песнь о нашей победе.

И мы пошли в атаку. Копье в руке, щит прижат к туловищу, Хердинг, мой конь, этот отважный скакун, молотит землю тяжелыми копытами. Справа и слева от меня летят галопом лошади, вперед выставлены острия, пар вырывается из конских ноздрей. Враг в изумлении оборачивается, и воины в задних шеренгах «стены щитов» не знают, что делать. Кто-то бежит к коням, другие пытаются выстроить стену, обращенную к нам. Я вижу бреши и понимаю, что норманны уже покойники. Позади них саксы садятся в седла, но начать бойню предстоит нам.

И мы начали.

Я нацелился на высокого чернобородого мужчину в дорогой кольчуге и шлеме с плюмажем из орлиных перьев. Он орал, видимо призывая своих сомкнуть щиты с его щитом, на котором был изображен орел с распростертыми крыльями. Потом бородатый перехватил мой взгляд, прочитал в нем свою судьбу, укрылся за орлиным щитом и занес меч. Я понял, что норманн собирается ударить Хердинга в надежде ослепить его или выбить зубы. Всегда бей в коня, а не во всадника. Нанеси коню рану или убей, и всадник превратится в добычу. «Стена щитов» рассыпа?лась, распадалась в страхе. Командиры пытались остановить беглецов. Я изготовил копье, потом тронул Хердинга левым коленом, и он обогнул чернобородого, который взмахнул оружием. Меч скользнул по груди Хердинга, нанеся глубокий порез, из которого полилась кровь, но то был не смертоносный удар, не валящая с ног рана. Мое копье пробило щит врага, разметав в щепы ивовые доски, и погрузилось в кольчугу. Я ощутил, как острие проламывает грудную клетку, выпустил древко, выхватил Клюв Ворона и развернул жеребца, чтобы рубануть по хребту другого противника. Выкованный колдуном клинок рассек кольчугу, словно та была из древесной коры. Хердинг вклинился между двумя воинами, повалив обоих наземь. Мы снова развернулись, а поле боя вокруг представляло собой хаос, полный перепуганных пехотинцев, которых догоняли и резали всадники. С холма примчались еще конные, и весь наш отряд кричал и убивал, а наверху реяли наши флаги.

– Мереваль! – взметнулся высокий крик. – Останови лошадей!

Горстка норманнов успела добежать до коней, но Мереваль – закаленный воин, разберется с ними. Хаки был все еще жив, его окружали тридцать или сорок дружинников, образовавших кольцо щитов вокруг господина. Этим людям оставалось стоять и смотреть, как режут их товарищей. Но гибли и наши. Я заметил трех лошадей с пустыми седлами и одну умирающую, которая молотила копытами, лежа в луже крови. Я повернул туда и срубил человека, с трудом поднявшегося на ноги. Он был оглушен, и я оглушил его еще сильнее, угодив мечом по шлему и снова сбив с ног. Слева от меня взревел норманн, вскинув двуручную секиру. Хердинг, гибкий как кошка, увернулся, и топор лишь скользнул по моему щиту. Мы с конем развернулись, снова полоснул Клюв Ворона, и брызнула кровь. Я орал в возбуждении, выкрикивал свое имя, чтобы мертвые знали, кто отправил их в ад.

Я дал шпоры, держа меч низко и высматривая белую кобылу по кличке Гаст. Она обнаружилась шагах в пятидесяти или шестидесяти. Ее наездник, с клинком в руке, спешил к остаткам отряда Хаки, но три другие лошади преградили Гаст тропу, заставив свернуть. Потом я забыл про Гаст – противник обрушил на меня меч. Норманн потерял шлем, половина его лица была залита кровью. Она сочилась также из раны на поясе, но лицо его было суровым, закаленным в битвах, а удар сопровождался могучим боевым кличем. Я выбросил навстречу Клюв Ворона, и клинок врага разломился пополам, причем верхний конец вонзился в луку моего седла и застрял в ней. Нижняя половина распорола мой правый сапог. Противник пошатнулся, а у меня по ноге заструилась кровь. Я опустил Клюв Ворона, дробя ему череп, и поехал дальше. На глаза мне попался спешившийся Гербрухт, который кромсал секирой мертвого или почти мертвого северянина. Он уже выпотрошил несчастного, а теперь явно намеревался отделить кости от плоти и яростно вскрикивал, круша тяжелым лезвием мешанину из мяса, крови, рваной кольчуги и расщепленных костей, втаптывая все это в траву.

– Что ты делаешь?! – рявкнул я.

– Он меня жирным обозвал! – крикнул в ответ фриз, присоединившийся к нашей дружине этой зимой. – Этот ублюдок назвал меня жирным!

– Ты и есть жирный, – совершенно справедливо заметил я.

Живот у Гербрухта был как у борова, ноги толщиной с дерево, а под щетиной прятался тройной подбородок, но при этом он обладал жуткой силищей. Ужасный противник на поле боя и надежный сосед в «стене щитов».

– Теперь уже больше не обзовет! – фыркнул фриз и погрузил секиру в череп покойника, расколов лицевую часть и обнажив мозг. – Тощий мерзавец!

– Ты чересчур много ешь, – сказал я.

– Я постоянно голоден, вот и ем.

Я развернул коня и увидел, что бой закончился. Хаки и его щитоносцы еще сражались, но были окружены и слишком малочисленны. Саксы спешивались, чтобы добить раненых и снять с убитых кольчуги, оружие, золото и серебро. Как и все северяне, эти воины носили браслеты, доказывающие их подвиги. Все добытые браслеты, а также фибулы, накладки с ножен и шейные цепи мы сваливали на изрезанный мечом, заляпанный кровью плащ. Я надел браслет, снятый с трупа чернобородого, на левую руку, добавив к прочим. Он был из золота, с угловатыми письменами, какие в ходу у норманнов.

Ситрик ухмылялся.

– Единственный уцелевший, господин, – сообщил он, указывая на перепуганного парня, почти уже мужчину.

Я кивнул:

– Подойдет. Отруби ему правую руку и дай коня. И пусть уезжает.

Хаки наблюдал за нами. Я подъехал к уцелевшим норманнам поближе и уставился на ярла. Это был коренастый мужчина со шрамом на лице и каштановой бородой. Он потерял в схватке шлем, и на косматых волосах темнела кровь. Уши у него оттопыривались, как ручки у кувшина. Он с вызовом смотрел на меня. На покрытой кольчугой груди висел золотой молот Тора. Вокруг ярла я насчитал двадцать семь бойцов. Они образовали тесный круг, выставив щиты.

– Стань христианином, – обратился я к нему по-датски. – И быть может, останешься жить.

Хаки меня понял, хотя едва ли владел этим языком. Он рассмеялся в ответ на мое предложение, потом сплюнул. Я и сам не был уверен, говорю ли правду, хотя нередко врагов щадили, если они соглашались креститься. Решающее слово принадлежало не мне, а человеку на высокой белой кобыле по кличке Гаст. Я повернулся к кольцу всадников, окружавших северян. Всадник на белой лошади посмотрел сквозь меня:

– Хаки брать живым, остальных убить.

Это не заняло много времени. Большинство из храбрейших норманнов уже полегло, и при Хаки находилась лишь горстка опытных воинов, остальные были слишком юны. Многие из них кричали, что готовы сдаться, но их рубили. Я наблюдал. Атаку возглавлял Мереваль, добрый дружинник, ушедший от Этельреда на службу к Этельфлэд. Именно Мереваль вытащил Хаки из кровавой кучи, отобрал у него меч и щит и заставил встать на колени перед белой лошадью.

Хаки поднял глаза. Солнце низко стояло на западе, за спиной у всадника Гаст, и слепило ярла, но тот ощущал ненависть и презрение, которые изливаются на него. Он двинул головой так, чтобы та оказалась в тени конника, и теперь, вероятно, видел франкскую кольчугу, отполированную песком так, что кольца горели, будто сделанные из серебра. Видел белый шерстяной плащ, окаймленный шелковистым зимним мехом горностая. Видел высокие сапоги с белой шнуровкой, длинные ножны, окованные серебром. А если бы дерзнул посмотреть выше, наткнулся бы на холодные голубые глаза на суровом лице, обрамленном золотистыми волосами, выбивающимися из-под отполированного под стать кольчуге шлема. Вокруг шлема шла серебряная полоса, а гребень венчал серебряный крест.

– Снимите с него кольчугу, – распорядился всадник в белом на белой лошади.

– Да, госпожа, – отозвался Мереваль.

То была леди Этельфлэд, дочь Альфреда, бывшего некогда королем Уэссекса. Она была замужем за Этельредом, повелителем Мерсии, но все в Уэссексе и Мерсии знали, что уже много лет ее любовником является мой отец. Это Этельфлэд привела свою дружину на север, на подмогу гарнизону Сестера, и именно Этельфлэд измыслила ловушку, в результате которой Хаки стоял теперь на коленях перед ее конем.

– Ты выказал себя молодцом, – почти нехотя бросила она мне.

– Спасибо, госпожа.

– Доставишь его на юг, – велела она, кивнув на Хаки. – Он умрет в Глевекестре.

Мне такое решение показалось странным. Почему не прикончить его здесь, на пожухлой после зимы траве?

– Ты не вернешься на юг, моя госпожа? – осведомился я.

Было ясно, что она сочла вопрос дерзким, но все же ответила:

– У меня тут много дел. Его повезешь ты. – Рука в перчатке вскинулась, прервав мою попытку развернуться. – Постарайся прибыть на место до наступления Дня святого Кутберта. Слышишь?

Я поклонился. Затем мы связали Хаки руки за спиной, усадили на лошадь поплоше и отправились в Сестер, хотя и не успевали добраться туда до наступления темноты. Трупы норманнов мы бросили на поле боя, на корм воронам, но своих убитых, которых оказалось пятеро, забрали с собой. Забрали захваченное знамя Хаки и всех коней неприятеля, навьючив их добытым оружием, кольчугами, одеждой и щитами.

Мы возвращались победителями под штандартом Этельреда с изображением белой лошади, стягом святого Освальда и причудливым флагом Этельфлэд с белым гусем, держащим меч и крест. Гусь являлся символом Вербурх, святой, чудесным образом избавившей ниву от разоряющих ее гусей, хотя я и не мог понять, почему поступок, который способна совершить любая десятилетняя девчонка с громким голосом, сочли чудом. Даже колченогая собака могла прогнать птиц с поля, но я никогда не дерзал высказывать свое мнение при Этельфлэд, глубоко почитавшей внушившую гусям страх святую.

Сестерскую крепость возвели римляне, поэтому укрепления ее были из камня – не как у бургов, что строим мы, саксы, со стенами из земли и бревен. Въезд в город защищали ворота и надвратная боевая площадка, а толстые стены крепости образовывали освещенный факелами туннель. Миновав его, мы оказались на главной улице, которая прямо, как стрела, шла между высокими каменными зданиями. Стук копыт эхом отражался от стен домов, потом в честь возвращения Этельфлэд зазвонили колокола церкви Святого Петра.

Прежде чем собраться в главном доме, расположенном в центре Сестера, Этельфлэд с большинством дружинников отправилась в храм, вознести благодарение за победу. Мы с Ситриком поместили Хаки в крошечную каменную хижину, оставив руки связанными на ночь.