Горящая земля

– Поэтому завтра я поеду с тобой.

– Муж тебе запретит.

– Конечно запретит, – спокойно произнесла она, – но мой муж ничего не узнает. И ты окажешь мне услугу, господин Утред.

– Я всегда к твоим услугам, – ответил я преувеличенно беззаботно.

– Правда?

Она повернулась, чтобы посмотреть мне в глаза.

Я глянул на ее печальное милое лицо и понял, что просьба ее будет серьезной.

– Да, моя госпожа, – ласково сказал я.

– Тогда завтра, – горько проговорила она, – убей их всех. Убей всех датчан. Сделай это для меня, господин Утред.

Она прикоснулась к моей руке кончиками пальцев.

– Убей их всех.

Она любила датчанина и потеряла его в битве и теперь желала убить их всех.

* * *

У корней Иггдрасиля, древа жизни, сидят три пряхи. Они прядут нити нашей судьбы, и эти три пряхи сделали клубок пряжи из чистого золота для жизни Этельфлэд, но за минувшие годы вплели яркие нити в куда более темную ткань. Три пряхи видят наше будущее. Дар богов человечеству – то, что мы не можем видеть, куда будут направлены нити наших судеб.

Я слышал, как датчане поют в лагере на том берегу реки.

А завтра я уведу их к старому холму у реки. И там убью.

Глава четвертая

Следующий день был четвергом, Днем Тора, и я счел это добрым предзнаменованием. Как-то раз Альфред предложил переименовать дни недели, чтобы четверг стал Днем Марии, а может быть, Днем Святого Духа, но эта идея растаяла, как роса под летним солнцем. В христианском Уэссексе, нравилось это королю или нет, Тюр[3 - Тюр – однорукий бог воинской доблести и мудрости.], Один, Тор и Фригг все еще вспоминались каждую неделю.

И в тот День Тора я увел две сотни воинов к Феарнхэмму, хотя на длинной улице бурга еще до восхода солнца собралось больше шестисот всадников.

Царил обычный хаос.

Стремянные ремни лопались, люди искали им замену, дети шмыгали между лошадьми, мечи точились в последний раз, по узким улицам, как туман, плыл дым от костров, на которых готовилась еда, звонил церковный колокол, монахи нараспев молились – а я стоял на укреплениях и наблюдал за дальним берегом реки.

Датчане, которые вчера переправились на наш берег, вернулись обратно еще до наступления темноты. Я видел дым их костров, поднимающийся между деревьями, но единственными врагами в поле моего зрения были двое часовых, присевшие у берега реки.

На мгновение я испытал искушение бросить все, что задумал, вместо этого повести шестьсот человек через реку и позволить им разорить лагерь Харальда, но искушение было мимолетным.

Я предположил, что большинство людей Харальда в Годелмингаме, и к тому времени, как мы до них доберемся, они полностью проснутся.

Водоворот внезапной битвы может дать свой результат, но датчане неминуемо поймут, что на их стороне – преимущество в численности, и разорвут нас в кровавые клочья.

Мне хотелось сдержать обещание, данное Этельфлэд. Я хотел убить их всех.

Когда встало солнце, я сделал свой первый ход, и сделал его громко.

В Эскенгаме затрубили рога, потом северные ворота отворились, и четыре сотни всадников устремились в поля. Первые всадники остановились на берегу реки, там, где их ясно видели датчане, и ждали, пока остальные не проедут через ворота. Как только все четыре сотни собрались вместе, они повернули на запад и быстро поскакали под деревьями к дороге, ведущей к Винтанкестеру.

Я все еще находился на укреплениях, откуда наблюдал, как датчане собрались и уставились на то, что происходит на нашем берегу. Я не сомневался, что гонцы уже мчатся галопом, чтобы найти Харальда и сообщить ему, что армия саксов отступает.

Только мы не отступали, потому что, едва очутившись под деревьями, четыреста человек сделали крюк, вернулись и снова въехали в Эскенгам через западные ворота, скрытые от глаз врага.

Вот тогда я спустился на главную улицу и сел в седло Смоки. Я оделся для войны – кольчуга, золото и железо.

Альфред появился в дверях церкви, полуприкрыв глаза, когда внезапно после святого полумрака очутился на солнечном свете. Он ответил кивком на мое приветствие, но ничего не сказал.

Этельред, мой кузен, был куда громогласнее: он требовал, чтобы ему сообщили, где его жена. Я слышал, как слуга доложил, что Этельфлэд молится в женском монастыре. Это, казалось, удовлетворило Этельреда, который громко заверил меня, что его мерсийские войска будут ждать у Феарнхэмма.

– Алдхельм – хороший человек, – сказал он. – Ему нравится сражаться.

– Рад этому, – отозвался я, притворяясь другом кузена, точно так же как Этельред притворялся, что не давал никаких секретных наставлений отступить на север, если Алдхельм решит, что врагов слишком много и они слишком сильны.

Я даже протянул руку, нагнувшись с высокого седла Смоки.

– Мы завоюем великую победу, господин Этельред, – в полный голос произнес я.

Этельреда на миг как будто удивила моя любезность, но тем не менее он пожал мою руку.

– С Божьей помощью, кузен, – сказал он. – С Божьей помощью.

– Я буду молиться об этом.

Король кинул на меня подозрительный взгляд, но я только жизнерадостно улыбнулся.

– Приведи войска, когда ты сочтешь, что настал подходящий момент, – окликнул я сына Альфреда, Эдуарда. – И всегда слушайся советов господина Этельреда.

Эдуард посмотрел на отца в ожидании подсказки – что ответить, но король промолчал. Эдуард нервно кивнул:

– Я так и поступлю, господин Утред. И да будет с вами Господь!

Господь, может, и будет со мой, но Этельред – нет. Он решил отправиться с войсками восточных саксов, которые последуют за датчанами, – и таким образом стать частью молота, что сокрушит войска Харальда на наковальне мерсийских воинов. Я слегка опасался, что Этельред захочет отправиться со мной, но он решил остаться с шурином, и это имело смысл: если Алдхельм вздумает отступить, обвинить в том Этельреда будет нельзя.

Я подозревал, что имелась еще одна причина. Когда Альфред умрет, Эдуарда провозгласят королем, но только если витан не захочет возвести на трон более зрелого и опытного человека. И Этельред, без сомнения, верил, что завоюет больше славы, сражаясь сегодня вместе с восточными саксами.

Натянув шлем с головой волка, я послал Смоку ближе к угрюмому Стеапе. Тот ожидал рядом с кузней, облаченный в кольчугу и увешанный оружием. Из дверей вился дым горящего угля.

Я наклонился и хлопнул друга по шлему:

– Ты знаешь, что делать?

– Расскажи мне это еще раз, – прорычал он, – и я вырву тебе печень и зажарю ее.