Муравьи

– А как твои опыты с утопическими общинами? В мое время они назывались коммунами Новой эры. – Она прыснула украдкой, и это прозвучало у нее как «но-о-ры».

– После того, как у нас ничего не вышло с пиренейской фермой, я бросил это дело. Люси осточертело стряпать на всю ораву и мыть за всеми посуду. К нам втерлись чужаки. Мы переругались. И теперь я живу с Люси и Николя… Ну, а ты как, бабуля?

– Я-то? Живу себе помаленьку. Но это уже требует усилий.

– Счастливая! Ты дотянула до нового тысячелетия…

– А знаешь, меня больше всего поражает то, что ничего не изменилось. Раньше, когда я была совсем девчонка, говорили, что, когда настанет новое тысячелетие, случится что-то невообразимое, но, как видишь, ничего такого не произошло. Старики все так же одиноки, все так же полно безработных, все так же дымят машины. Даже мысли не изменились. Смотри, год назад заново открыли сюрреалистов, дорок-н-ролльную эпоху, и вот уже газеты трубят о великом возвращении мини-юбок этим летом. Если дело и дальше так пойдет, глядишь, снова вытащат на свет божий старые идеи начала века минувшего – коммунизм, психоанализ, теорию относительности…

Джонатан улыбнулся:

– Но ведь был же и кое-какой прогресс: увеличилась средняя продолжительность жизни, и разводов стало больше, и уровень загрязнения воздуха повысился, и протяженность линий метро…

– Эка невидаль! А я-то думала, у каждого из нас будет по собственному самолету и мы сможем взлетать прямо с балконов… Знаешь, когда я была молодая, люди боялись атомной войны. До жути. Страшились сгинуть в столетнем возрасте в пекле гигантского ядерного гриба, сгинуть вместе с планетой… и это, что ни говори, было впечатляюще. Но вместо этого я сгину в земле, как старая гнилая картофелина. И всем на это будет наплевать.

– Да нет же, бабуля, нет.

Она вытерла лоб.

– А тут еще эта жара, и с каждым днем становится все жарче. В мое время такого пекла не бывало. Зима была как зима, лето – как лето. А теперь жарить начинает уже в марте.

Она вернулась в кухню и засуетилась там, хватая с завидной ловкостью все необходимое для приготовления настоящего доброго чая с вербеной. После того как Августа чиркнула спичкой, в допотопной плите загудел газ, и она вернулась, заметно успокоившись.

– Но признайся все же, ты, верно, заглянул ко мне на огонек с какой-то определенной целью. Проведать стариков просто так в наше время не приходят.

– Не будьте такой циничной, бабуля.

– А я говорю это без малейшего цинизма, потому как знаю, в каком мире мы живем, только и всего. Ладно, хватит ломать комедию, выкладывай, зачем пришел.

– Я бы хотел, чтобы ты рассказала про него. Он завещал мне свою квартиру, а я его даже толком не знал…

– Про Эдмонда? Ты что, не помнишь Эдмонда? А ведь он так любил играть с тобой в самолетики, когда ты был маленький. Помню даже, как-то раз…

– Да, я тоже помню ту историю, но больше ничего.

Августа расположилась в большом кресле, явно стараясь не помять чехол.

– Эдмонд… гм… это была личность. Еще совсем юным он доставлял мне немало хлопот. Хоть я и была его матерью, приходилось мне непросто. Так вот, он, например, постоянно ломал свои игрушки – все больше разбирал их на части, а собирал раз в год по обещанию. Да если б он ломал только игрушки! В его руках рассыпалось все: часы, проигрыватель, электрическая зубная щетка. А однажды он даже разобрал холодильник.

Словно в подтверждение ее слов старинные часы на стене в гостиной скорбно зазвонили. Им тоже изрядно досталось от маленького Эдмонда.

– Впрочем, была у него и другая страсть – норы. Он весь дом переворачивал вверх дном, когда строил себе убежища. Одно он соорудил из одеял и зонтиков на чердаке. Другое – из стульев и меховых манто у себя в комнате. Ему нравилось прятаться в этих норах среди сокровищ, которые он там хранил. Как-то раз я посмотрела: там было полно подушек и всякого хлама – деталей от машин. Хотя, в общем, все выглядело довольно уютно.

– Так делают все дети…

– Возможно, только у него это дошло до крайности. Он забыл, что такое кровать, соглашался спать лишь в одной из своих нор. И порой просиживал там целые дни напролет, не шелохнувшись. Будто в спячку впадал. Впрочем, твоя мать уверяла, что в прошлой жизни он был белкой.

Джонатан улыбнулся, побуждая Августу продолжать.

– А однажды ему вздумалось соорудить себе хижину под столом в гостиной. Это была последняя капля – твой дед осерчал не на шутку, чего прежде за ним почти никогда не замечалось. Он отделал Эдмонда ремнем, разрушил все норы и заставил его спать в кровати.

Вздохнув, она продолжила:

– С того самого дня он совсем от рук отбился. Будто оторвался от нас. Мы будто перестали быть частью его мира. Но, думаю, такое испытание было необходимо, ему следовало понять – мир не станет потакать его капризам. Потом же, когда он повзрослел, возникли трудности. Он терпеть не мог школу. Ты снова скажешь – «как все дети». Но у него все зашло слишком далеко. Много ли ты знаешь детей, которые вешаются в туалетах на собственном ремне потому, что их отчитал учитель? А он повесился, когда ему было семь. Из петли его вытащил дворник.

– Может, он был чересчур ранимый…

– Ранимый? Скажешь тоже! Через год он пытался пырнуть ножницами учителя. Метил прямо в сердце. Хорошо еще, что проткнул только его портсигар.

Августа возвела взгляд к потолку. Казалось, воспоминания сыпались на нее сверху, точно снежные хлопья.

– Впоследствии все вроде бы утряслось, потому что за него заступились некоторые преподаватели. У Эдмонда было двадцать баллов по тем дисциплинам, которые ему нравились, и ноль по остальным. И так постоянно: ноль или двадцать.

– Мама говорила, он был гений.

– Он запудривал мозги твоей матери – утверждал, что пытается достичь «абсолютного знания». И мать твоя, которая с десяти лет верила в прошлые жизни, считала его перевоплощением Эйнштейна или Леонардо да Винчи.

– Помимо белки?

– Почему бы и нет? «Надобно прожить не одну жизнь, чтобы возникла одна душа…» – говорил Будда.

– Эдмонд проходил тесты на умственное развитие?

– Да. И все провалил. Получил двадцать три процента из возможных ста восьмидесяти, что соответствует легкому слабоумию. Воспитатели решили, что он дурачок и что его надо отправить в специальный центр. Однако я знала: никакой он не дурачок, а всего лишь «особенный». Помню, как-то раз – о, ему тогда было только одиннадцать! – он поспорил со мной, что мне нипочем не сложить четыре равносторонних треугольника из шести спичек. Это дело непростое, попробуй – сам увидишь…

Она ушла на кухню взглянуть на свое варево и вернулась с шестью спичками. Джонатан задумался. Задачка, казалось, была ему по зубам. Он по-всякому раскладывал шесть палочек, но через несколько минут, после многочисленных попыток, ему пришлось отступиться.

– Так в чем тут фокус?

Бабушка Августа собралась с мыслями.

– Что ж, на самом деле он, кажется, мне так его и не раскрыл. Помню только фразу, которую он бросил мне в качестве подсказки: «Думай по-другому, а будешь рассуждать, как привыкла, ничего не выйдет». Представляешь, одиннадцатилетний сосунок выдает мне такие штуки! Ах, кажется, чайник свистит. Должно быть, вскипел.

Августа принесла две чашки, наполненные благоуханной желтоватой жидкостью.

– Знаешь, мне нравится, что ты интересуешься своим дядюшкой, как я погляжу. В наше время люди уходят из жизни, и все о них тут же забывают.

Джонатан отложил спички в сторону и осторожно отпил вербенового чаю.

– А что было потом?

– Больше мне нечего сказать: после того, как он поступил в университет, мы не получали от него никаких весточек. От твоей матери я узнала, что он вроде как с блеском защитил докторскую, работал в какой-то компании по производству продовольственных товаров, уволился из нее и отбыл в Африку, а потом, когда вернулся, жил на улице Сибаритов, и никто ничего не слышал о нем до самой его смерти.

– Как он умер?

– Ах, ты разве не в курсе? Невероятная история! Об этом писали во всех газетах. Его, представь себе, убили осы.

– Осы? Как это?