Гребаная история

На заднем сиденье Джонни цеплялся за все, что попадалось под руку. Мы проехали мимо богатых особняков Игл-Клифф – большинство из них сейчас было закрыто. В этой северной части острова леса особенно густые: ели Дугласа, кедровые сосны и большие красные кедры здесь выше, гуще и растут плотнее друг к другу. Над нашими головами они образовывали полог, который почти скрывал обложенное тучами небо. Подлесок был устлан мхом. От тепла нашего дыхания запотевали окна. Пришла эсэмэска, и я просмотрел ее, продолжая вести машину.

Не смогла связаться с матерью Наоми, служба шерифа отказывается что-либо объяснять. Что происходит? Ты где?

Сжав зубы, я бросил свой телефон на приборную доску, когда тот снова завибрировал.

Генри Уокер, где вы? Где ваши товарищи Сколник и Дельмор? У вас все хорошо? Ловизек

Ловизек – директор школы. Должно быть, миссис Гизингер, преподавательница английского, сообщила о моем отсутствии. Это же касалось Чарли и Джонни.

– Генри, – вдруг бросил Чарли.

Я переключил внимание на дорогу, вглядываясь в даль через возню «дворников». Прямо перед нами между деревьями мелькали проблески света на уровне парковки, на которую выходила дорога с Агат-Бич. Машины полицейских цветов – они и отбрасывали отблески – и неприметные легковушки. Была еще и машина «Скорой помощи». Мое сердце забилось сильнее.

5. Банановый слизень

Я смотрел на «Скорую». Паника, будто цемент, заливала все части моего тела и быстро густела там, пока кто-то – Джонни или Чарли – не положил мне руку на плечо, что встряхнуло меня и помогло собраться с силами. Я чувствовал барабанящие по черепу капли воды – крупные, как монеты. Внутри его нарастало гудение на низкой частоте, между сорока и сотней герц.

Я пересек дорогу вслепую по направлению к тропинке, спускающейся к пляжу. Эта тропинка идет вдоль лестницы для подъема рыбы[22 - Лестница для подъема рыбы – сооружение, обеспечивающее рыбе свободный проход к месту нереста на трудных для прохода водных участках (водопады, пороги).] и образует северную границу Криппен-парка. Ее длина метров триста. Вначале заасфальтированная, она затем переходит в земляную дорогу, которая оканчивается пятидесятиметровой песчаной тропинкой.

Под промокшими деревьями основание тропинки кишело зеваками, зонтиками, заместителями шерифа в дождевиках, а также агентами вашингтонской патрульной службы в форме и в штатском, среди которых, без сомнения, был атторни[23 - Государственный обвинитель (прокурор) в США.] и, может быть, коронер[24 - Должностное лицо, расследующее смерти, имеющие необычные обстоятельства.] или медицинский эксперт, прибывший из соседнего округа Снохомиш. Вот так здесь это происходит: на островах нет ни морга, ни отделения судебно-медицинской экспертизы.

Еще здесь было много журналистов, сразу узнаваемых по камерам и микрофонам, которые те совали всем в лицо. Мое появление осталось незамеченным; Чарли и Джонни следовали у меня в кильватере, будто мы очутились на праздничной ярмарке.

Чуть ниже была протянута лента, означающая, что проход запрещен, – как раз в том месте, где узкая асфальтированная дорога становится тропинкой. Перед ней столпились любопытные зрители. За ними присматривал Доминик Сильвестри – один из заместителей Бернда Крюгера, шерифа Гласс-Айленд. Я оказался прямо перед ним. Должно быть, белый как мел, промокший, дрожащий и пошатывающийся. Но Сильвестри едва обратил на это внимание – у него было полно других забот, помимо шестнадцатилетнего подростка. Ему приходилось следить за толпой зевак, особенно за журналистами.

– Заместитель, заместитель! – выкрикнул я, убирая с глаз прядь волос, приклеенную дождем. – Кто это? Кого там нашли?

Наконец он на меня посмотрел. Его лицо словно разом посерело.

– Мм… э… привет, Генри… Мне очень жаль, но я… не имею права говорить, понимаешь? Пожалуйста, не загораживай дорогу…

– Это Наоми? – спросил я. – Это она?

Мне в рот словно насыпали толченого стекла. Сильвестри и сам выглядел так, будто только что получил в нос. Пару секунд он смотрел на меня из-под козырька, с которого капала вода.

– Я не имею права говорить, извини, – сказал он с искренним раскаянием в голосе.

Голос у него был печальный, это я хорошо слышал. Даже слишком печальный. Как я уже говорил, здесь все друг друга знают. Я понял, что Сильвестри намеренно не замечал меня, когда я пытался привлечь его внимание, – он предвидел мои вопросы, отвечать на которые не имел никакого желания. В голове у меня помутилось. Работая локтями, я оттолкнул одного за другим несколько человек, стоящих вдоль ленты. Краем глаза я наблюдал за Сильвестри, который также следил за мной. Когда он слегка отвлекся, я согнулся вдвое и скользнул под ленту. На этот раз движение не прошло незамеченным.

– Эй, Генри! Ты куда? ВЕРНИСЬ!

Но было уже поздно.

– Стой!

Я мчался по тропинке, выдвинув вперед опущенную голову и плечи, словно футболист, петляющий между игроками команды соперника, которые выскочили навстречу, на перехват. Я со всех ног бежал вниз по тропинке, затем направился к лесу. Крики за спиной становились все громче – крики стаи, бросившейся по моим следам.

Вверху шумел дождь – очень тихо, почти успокаивающе, во все более густеющей листве, напитывающейся чистой водой. Влажный лес сверкал – каждая верхушка дерева, каждая ветка, каждый лист и шип – шелковистым отблеском, несмотря на недостаток света. Этот лес был не совсем обычный – это палеотропический лес. Гигантские деревья, которые местами достигали пятидесяти метров в высоту, лишали света нижнее царство. Под такой кроной все было в тени и тишине. В этом зеленом океане жизнь и смерть, рождение и разложение неразделимы. Молодые папоротники усеивали мертвые пни, здоровые сочные кустарники росли на скелетах деревьев, поваленных грозой. Это ощущение гармонии, на миг охватившее меня во время бега, оказалось недолгим: оно было разбито на куски потоком, пузырящимся вдоль деревянных перегородок и лестницы для подъема рыбы.

Я все так же шел по прямой, погрузившись по колено в папоротники, скользя по скалам, покрытым мхом, и по влажной пористой земле, обдирая икры об острые сучья поваленных стволов. В кедах хлюпала вода, по лицу хлестали лапы напитавшихся дождем елей, пахнущих смолой. Кто-то уже выследил меня и бросился наперерез справа, но в последний момент я избежал встречи, перепрыгнув лестницу для рыбы и скатившись вниз по склону прямо по направлению к пляжу, к силуэтам в белых комбинезонах, мелькавшим между деревьями. Раздался чей-то крик:

– Да остановите же его хоть кто-нибудь!

Наконец я вышел из леса, и кеды тотчас увязли в рыхлом, липком песке. Чуть дальше у воды лежал какой-то вытянутый предмет. Волны оседали у самой линии берега. Мне оставалось лишь несколько метров, когда передо мной возникли люди, перекрывшие проход. С криком ярости, отчаяния и боли я врезался в эту толпу. Почти преодолел это препятствие, когда их руки сомкнулись, заперев меня будто в клетке из плоти, но я был уже готов к тому, чтобы…

…увидеть…

…этот предмет…

Вокруг туда-сюда сновало множество крабов, чайки били крыльями у берега, ожидая, что их покормят. Она лежала, вытянувшись между двух лужиц, в которых я заметил морской салат, алые морские звезды и морского ежа-гиганта. Я узнал темные кудри, будто водоросли, рассыпавшиеся по песку, испещренному крохотными ямками от ливня, очертания плеч и… шрамы. Но остальное… Остальное представляло собой кадр, прямиком взятый из моих любимых фильмов. В свете портативных галогеновых ламп, которые используют для киносъемки, в центре образуемого их лучами белого пятна, резко контрастирующего с серым пляжем, – сияло ее лицо, распухшее и покрытое кровоподтеками. Ее глаза… ее глаза, без сомнения, уже послужили лакомством для чаек, в нетерпении толпившихся на берегу; от них остались лишь две пустые глазницы. Рот был втянут внутрь. Струи дождя омывали тело, разбивались о лужи и дымились, попадая на галогеновые лампы. Их свет ярко освещал ее мокрые бедра, изрезанные во многих местах.

Однако она не была полностью голой.

На самом деле она была одета в рыболовную сеть, напоминающую грубоватый модный аксессуар. Я почувствовал, как кровь отхлынула от лица, а рот наполнился вязкой слюной. Лоб покрылся испариной, ноги сделались ватными. Оказавшиеся между ячейками сети маленькие груди были выставлены всем напоказ, так же как и ее гениталии…

Вдруг ветер подул в мою сторону, и я почувствовал запах. Запах трупа. Я сказал себе: «Такого не может быть…»

О господи, нет-нет-нет…

Я отбивался. Я попытался оттолкнуть руки, которые вцепились в меня, пытаясь оттащить назад. На этот раз они не собирались ослаблять хватку. Внезапно сквозь пелену слез я заметил деталь, ставшую последней каплей. Едва заметное движение… что-то желтое и склизкое размером с палец спокойно выползло из ее открытого рта.

Banana slug – банановый слизень. Я вспомнил, чему Брискер учил нас на биологии: у банановых слизней на языке двадцать семь тысяч крохотных зубчиков, и их слюна настолько густая, что ее можно положить на лезвие ножа и она не разрежется.

Когда полицейские, судмедэксперты и еще бог знает кто уводили меня отсюда, меня вытошнило прямо на него…

6. Двумя месяцами раньше

Ряд почтовых ящиков – всего двенадцать – возвышался в конце дороги, под палящим солнцем Канзаса, во Флинт-хилл, округ Чейз, практически самый географический центр Соединенных Штатов.

Раскачивающийся грузовой фургон «Додж Рэм» остановился ровно в полдень. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. На идеально голубом, будто застывшем небе не наблюдалось ни тучки. Канзас знавал ужасные грозы, летом там случались и разрушительные торнадо, но в этой части штата небо часто было безоблачным. Воздушные массы, не останавливаясь, проходили над регионом, совсем как путешественники, освободившись от влаги в западных горах, прежде чем направиться на восток страны.

Женщина отодвинула скрипящие жалюзи, вынула платок и подняла козырек бейсболки, чтобы вытереть лоб от пота. На ней были оранжевые шорты и голубая блузка без рукавов. Женщина поставила ногу на землю и бросила взгляд на окружающий ее выжженный пейзаж.

Пейзаж очень однообразный. Бесконечный и без деревьев. Как мало он напоминает пышность ее родной Вирджинии, поросшей высокой травой вперемешку с цветами: горечавка, сильфия, псевдоиндиго… Дорога почти что прямая, без поворотов. Прерия, по которой ехал «Додж», возвышалась над небольшой известковой долиной, где каменные деревья, тополя и бразильский орех росли вдоль рахитичного ручья.

Сердце Америки. Место, где она наконец обрела покой. После стольких лет, которые провела, обслуживая его, убирая за ним дерьмо и мусор, вытирая кровь и слезы… Чужаки утверждали, что этот пейзаж вызывает скуку, и считали местных жителей невежами, но она знала, что все это ерунда – предрассудки горожан. К тому же именно здесь она смогла забыть его и его проклятую душу. Здесь не было ничего, что напоминало бы о Гранте Огастине.

Она не пыталась от него сбежать, он легко мог бы ее найти – в его распоряжении были любые средства. Она не пряталась, а всего лишь построила жизнь вдали от него, жизнь без него, жизнь, которая своей простотой была отрицанием той, что она знала рядом с ним. Иногда ей казалось, что за ней следят. Например, когда она брала напрокат сто семьдесят седьмой[25 - Имеется в виду калибр 4,5 мм, используемый для пневматического оружия. Обозначается в дюймовой системе как. 177.], чтобы отправиться в Каунсил-Гроув или в Топику, но ее это совсем не беспокоило. Если б он захотел напомнить о себе, то уже давно бы сделал это. В конце концов, он сам уволил ее шестнадцать лет назад после той печальной истории…

Это была единственная вещь из того периода жизни, о которой она сожалела, – или, точнее, единственная личность…

За последние пять лет ей случалось думать, что Грант Огастин окончательно о ней забыл, вычеркнул из списка. Но она слишком хорошо знала этого человека, чтобы понимать: он никогда и ничего не забывает. И никого. Порой, когда молнии освещали небо Канзаса и ночь была наполнена зловещими раскатами, она просыпалась и садилась на кровати с замирающим сердцем, видя почти воочию его лицо, обрамленное сполохами молнии.

Шестнадцать лет…

Шестнадцать лет без единой весточки от него, и эта мысль временами не давала ей спать.

Оставляя клубы пыли, женщина доехала до ряда почтовых ящиков. На них были указаны имена: Мерриман, Пухальски, Бойл, а сами металлические ящики блестели, как капот ее «Доджа», несмотря на тень от красного вяза. Солнце немилосердно жгло. Со всеми предосторожностями она открыла свой ящик. Под мышками и на груди проступили круги пота. Плата за то, что кондиционер в «Додже» сломался, а сам грузовичок потреблял слишком много масла, а коробка передач трещала так, будто собиралась развалиться на куски. Ей давно пора этим заняться.