Последнее интервью

– А ты чем можешь похвастаться?

– А я итальянский язык учила в Ленинградском университете. Вот потом после Чукотки поеду в Италию, буду там работать.

– А чего сразу-то туда не поехала?

– Кто бы меня пустил? Что ты, не понимаешь, что ли?

– Вот такие, как ты, пижоны надо мной издевались в институте. А потом стали в друзья напрашиваться. Ты знаешь, я ищу Гиперборею.

– А я вот мечтаю прокатиться на лодке внутри Гипербореи, и чтобы дождик шел. Так будет красиво.

– Ты знаешь про Гиперборею?

– Знаю. И знаю, кто первый рассказал об этом. И чьи карты были первые. Все знаю. Я для этого и приехала на Чукотку, чтобы увидеть Гиперборею.

– Так давай тогда в экспедицию поедем прямо весной на Врангеля. У меня прибор новый есть, я сам его сконструировал.

Я задумалась. Отпустит ли Рубин меня?

Куваев продолжал:

– Учти, там много секретов, потому что там много золота. Много всего прочего было на этом континенте. А про золотую бабу аримаспов знаешь?

– Знаю про золотую бабу аримаспов. То ли сибиряки ее сделали, то ли чукчи. Каждый себе присваивает. Ее никогда не найдешь, потому что непонятно, где географически надо ее искать.

– А я знаю. Я уже ходил со своим другом несколько раз и почти нашел. Она есть, мне чукчи рассказывали, а чукчам я верю.

И вдруг Куваев спрашивает:

– А ты о чем думаешь, что ты в себе носишь?

Я говорю:

– А я ношу в себе грех гордыни.

– Какой еще грех гордыни, что это такое?

– У меня был отец. У меня была фамилия другая. И я была другая. Отец звал меня Принцессой, очень любил меня. Он был летчиком и в Испании жил у какой-то хозяйки, которую звали Изабэлла. Имя ему это понравилось, и он меня так назвал. Я была кудрявая-кудрявая, белокурые длинные кудрявые волосы у меня были. Я помню, как он, вернувшись из Испании, где он воевал, привез мне много туфелек и много всяких платьев. Одни туфельки были лаковые. Ты видел лаковые туфли?

– Нет.

– Во время войны мы бы, наверное, погибли, если бы не было этих двух чемоданов с туфлями.

Куваев смотрел и не понимал, к чему я веду:

– Ну и что отец-то?

– Отец… Он – орденоносец, он весь особенный. Я почти его не видела, домой он не приходил, видно, где-то жил в другом месте. Мы все время были с мамой вдвоем. Мне исполнилось пять лет. Однажды приходят летчики к маме и говорят: «Давай ключи от квартиры! Твой муж тебя бросил, тайно развелся с тобой. Он сейчас все свое заберет. Он с другой женщиной уезжает на Дальний Восток, на Халхин-Гол». Они вытребовали у мамы ключи от квартиры. И ушли. А на следующий день мама мне говорит: «Папа уезжает от нас…» Я говорю: «А как же я?» – «Он хочет тебя украсть. Тогда ты больше никогда не увидишь меня». Я говорю: «Сегодня вечером у него спрошу». Вечером спрашиваю: «Папа, а ты что, уезжаешь от нас?» Он молчит. Я говорю: «А меня, принцессу, ты что, не берешь?» – «Нет, – говорит, – тебя беру». – «А маму?» – «А маму – нет». Я говорю: «Тогда я с тобой не поеду». И пошла заниматься своими делами, потому что не понимала, что происходит. Никто ни с кем не ссорился.

А потом мама мне говорит: «Сегодня вечером мы идем в гости к моей подруге, ты ее знаешь. Но у меня к тебе просьба. У нас безвыходное положение: отец нас бросает, уезжает от нас. Тебя, правда, он хочет выкрасть и увезти с собой. Тогда ты никогда не увидишь меня. Потому что меня он не берет. Может быть, я в чем-то перед ним провинилась. В этих гостях нас закроют в маленькой комнатке, и ты должна сидеть молча, если ты хочешь, чтобы я была с тобой. В противном случае он тебя увезет. Мне с ним невозможно бороться. Никто не станет меня слушать. Он делает что хочет, ссылаясь на свои ордена».

Мы отправились с мамой в гости. Нас с ней посадили в темную кладовку. И вскоре я услышала голос отца, который кричал: «Принцесса, где ты?» Я сжалась вся. А мама приложила к моим губам палец. Я хотела отозваться, но вспомнила, что я останусь тогда без мамы. И крепче к ней прижалась, у меня, видимо, текли слезы. Я понимала, что должна молчать. Вот в пять лет я это поняла, что решается что-то главное в моей жизни. И я молчала. Дальше отец покричал, покричал. Ему показывали, видимо, комнаты. А потом он исчез. Пришли хозяева этого дома, сказали, что все, он уже уехал. Мы вышли с мамой. И мама говорит: «Не надо плакать. Мы с тобой будем жить вместе. Нас же двое. Это не так плохо. Ну, может быть, он еще одумается и приедет к нам». Утешала, как могла. Но я поняла, что произошло что-то ужасное. И вот тогда, видимо, что-то переломилось в моем характере, в моей судьбе и во мне во всей. Все в дальнейшей жизни упиралось в этот момент. Я все время его вспоминала. И все время думала: может быть, он вернется? Мне поэтому нужно было как-то выделяться среди людей. То балериной думала стать, то еще кем-то, все хотелось какой-то знаменитой стать, чтобы об этом узнал мой родной отец. И вернулся бы к нам ради того, что вот у него такая замечательная дочь. Но этот фокус не получился. Ничего не вышло.

Он уехал, и даже денег не оставил, а мама не работала тогда… Я не помню даже лица его. Не осталось ни одной фотографии, ничего. Помню только, был мотоцикл.

Мотоцикл был большой, он купил его после того, как съездил на войну в Испанию и получил ордена. Возвращались они по двое, по трое, он ехал через Париж. Кроме туфель и тряпок он привез еще пластинки Петра Лещенко. Вот эти пластинки остались, и все школьные годы мы под них танцевали. Хотя родители категорически запрещали, говорили, что он запрещенный, белогвардеец. Но мы тайно собирались, когда они были где-то, и отплясывали.

Я шум мотоцикла помню, я цвет бензобака – темно-зеленый – помню. Мотоцикл стоял где-то у подъезда. Отец приходил с работы, спрашивал: «Хочешь прокатиться?» Помню яркий солнечный день, и я в таком красивом платьишке, с кудрями. Помню руку отца в гимнастерке, помню цвет его формы. Я сижу справа от него на баке. Он и меня придерживает, и держит руль. Мы вихрем мчимся. И он гордится мной. И больше я ничего о нем не помню. О человеке, который был моим родным отцом, я ничего больше не запомнила. Я даже отчества его не знаю. Звали его Федор, фамилию я называть не буду. Фамилия красивая. Может быть, я здесь, на Чукотке, что-нибудь открою, какое-нибудь месторождение… И отец захочет со мной наконец познакомиться…

Олег слушал. Мне показалось, что у него в глазах были слезы. Он погладил меня по спине и сказал:

– Да не нужен он тебе. Обойдешься без него. Знаешь, сколько ты тут друзей найдешь? Я сделаю все, чтобы тебе никогда плохо не было.

Вот с этого началась наша дружба с Олегом Куваевым.

Улановой не выйдет

Олег меня Белкой обычно звал. Иногда Люськой. Он знал, что я крещена была Людмилой. Годика два мне было, я без конца болела. И мама мучилась оттого, что я болела. И какая-то одна знакомая старушка маме говорит:

– А ты потихоньку свози ее в церковь, давай я тебе подскажу куда.

Было это недалеко от Брянска. И мама привезла меня в какую-то церквушку. Мне взрослые наказали:

– Все, что происходит сейчас, ты должна забыть. Не должна вспоминать и не должна никому рассказывать. И не должна ничего говорить отцу.

Вечером, когда мы приехали домой, та старушка маме сказала:

– Сними с нее крестик и зашей в подушечку, пусть она спит на этой подушечке.

И меня еще раз проинструктировали: ни в коем случае ничего не говорить отцу. Вот после вечерних полетов отец появляется на пороге. Только вошел, я бросилась к нему и потащила к своей подушечке. Взяла его руку, чтобы он нащупал крестик. Он разодрал подушку, увидел крест.

– Что это?

Я рано начала говорить – ну и, как умела, все успела рассказать про то, что происходило в церкви. Был это 37-й год – самый опасный для жизни. Самое посадочное время. Отец военный, член партии. Посмотрел на маму и говорит:

– Что ты наделала? Ты хочешь, чтобы меня расстреляли?

Если бы донесли, то его бы точно расстреляли. Никто не донес, слава Богу. А дальше он сам нас бросил.

Та жизнь, о которой я рассказывала Олегу, действительно поменяла меня. Все это произошло из-за отца. Мы с мамой остались одни. И конечно, это была уже совсем другая жизнь.

После отъезда отца я заболела и попала в больницу. Там детей стригли наголо, у кого вши были. У меня волосы были совершенно белокурые, до плеч опускались. Белокурые и кудрявые. Когда мне эти кудри расчесывали, я орала диким голосом, потому что больно было невероятно. Их много было, этих кудрей. И я всячески протестовала против их расчесывания. Стричь меня в больнице не собирались, но у меня была температура, и я кричала:

– Я хочу, чтобы мне остригли волосы!

Мама утром за мной пришла, ей меня вынесли, а она говорит:

– Была девочка, а вы мне принесли мальчика.