Фасолевый лес

– Это мне дала соседка-китаянка. – Мэтти махнула рукой в сторону забора из гофрированного железа, который я до этого не заметила. Забор покрывали лозы, и на другой его стороне буйствовал такой же безумный сад-огород из лоскутных грядок. Правда, без кусков автомобилей. Заросли пурпурной фасоли уходили вдаль, цепляясь за все, за что можно было зацепиться.

– Они выросли из семян, которые она привезла с собой в девятьсот седьмом году, – сказала Мэтти. – Можешь себе представить? Все эти годы плодоносят одни и те же семена. И как разрослись!

Я сказала, что отлично это себе представляю. Мне прямо виделось, как фасоль марширует через Тихий океан, начав свой поход в каком-нибудь китайском огороде, и заканчивает его здесь, в Аризоне.

Жилище Мэтти было довольно уютным, но жить в Тусоне, в суете городского центра, было все равно что жить в чужой стране, о которой никогда не слышал. Или в ином времени. Перевалив за границу часового пояса, я отвела часы на два часа назад, но одновременно каким-то образом попала в будущее.

Трудно объяснить, на что это похоже. Я училась в старших классах в семидесятые годы, но вы должны понять – в округе Питтмэн это с тем же успехом могли быть еще пятидесятые. Питтмэн отставал от остальной страны на двадцать лет почти во всех отношениях, за исключением уровня беременности среди несовершеннолетних. Например, мы самыми последними из всех округов страны стали пользоваться телефоном с наборным диском. До 1973 года вы просто поднимали трубку и говорили: «Мардж! Соедини меня с моим дядей Роско». Или кто вам еще там был нужен. Телефонистки сидели на третьем этаже здания суда; им было видно оттуда и главную улицу, и площадь, и банк, и аптеку, и офис доктора Финчлера. Они могли даже сказать вам, стоит его машина перед офисом или нет.

В Тусоне не было ничего подобного, здесь никто и ни за кем не присматривал. Приходилось искать в жизни свою собственную дорогу.

Мы с Черепашкой поселились в гостинице «Республика», которая брала понедельную плату и стояла от «Иисус, наш Господь» в двух шагах. Мэтти позволила оставить «фольксваген» у нее. Это было очень любезно с ее стороны, хотя я и опасалась – а не вырастет ли в машине репа, если я не успею достаточно быстро поставить ее на ход.

Жизнь в «Республике» нисколько не напоминала «Сломанную стрелу», где единственным свидетельством того, что ты не умер, были постоянные перепалки между старой миссис Ходж и Ирэн. Жизнь кипела в центре Тусона: днем секретарши цокали высокими каблуками по тротуару, навстречу им важно шли банкиры и адвокаты с туго затянутыми галстуками; вечером на центральную улицу вываливались проститутки в таких прикидах, какие вам и не снились. Там была одна, которая носила мини-юбку, сделанную как будто из фольги для запекания, и каждый день – новые чулки: в сеточку, разных цветов, а на одних сзади по всей длине шли самые настоящие бантики. Звали ее Шерил.

В центре города были и другие обитатели, только жили они не в «Республике», а либо на автобусной остановке, либо просто на тротуаре, напротив принадлежавшего Красному кресту Центра плазмы крови. Эти люди спали прямо в одежде. Я знала, что, поселившись в «Республике», я поднялась лишь на несколько ступенек выше, чем эти люди, но я хотя бы спала в пижаме.

Была там еще одна группа людей. Они явно не были нищими, но одежду носили такую, какую приличные люди либо выбрасывали, либо кому-нибудь отдавали. Надевать такое в школу не стоило – лучше уж прийти голышом, чем в юбке-клеш с аппликацией или чем-то типа того. Такие люди стояли в очередях перед стойками буфетов и кофеен и, потирая друг другу загривки, говорили:

– У тебя здесь накопилось напряжение…

Как правило, эти люди жили не в центре – у них были студии и галереи в пустых заброшенных магазинах «Джей-Си-Пенни». На некоторых кирпичных фасадах даже старые вывески еще сохранились.

Поначалу я не имела ни малейшего представления о том, что происходит в этих зданиях. Мимо одного я проходила каждый день и видела там, в центральной витрине, две вещи, совершенно удивительные. Они походили на круглые бомбы в ящике с мокрым песком, причем, вся картинка была заморожена прямо посреди взрыва: ба-баааах! Наконец я уже не могла бороться с любопытством и вошла внутрь. Бояться было нечего – это же не какой-нибудь шикарный универмаг типа «Вулворта».

Внутри оказалось еще больше таких штук, причем одна из них была даже выше меня и похожа на куст, тоже из замороженного песка. На дальней стене висела еще одна такая штука, вырывающаяся из металлической рамы, а под ней какая-то женщина писала что-то на прикрепленной ниже карточке. На женщине были розовый свитер, белые гольфы, розовые туфли на высоком каблуке и обтягивающие брюки из шкуры розового шелкового леопарда. Она подошла к нам с блокнотом в руках, многозначительно глядя на хваткие черепашкины ручки, которые, я гарантирую, находились достаточно далеко от песчаных штуковин.

– Какая замечательная штука! – проговорила я. – А что она означает?

– Это нерепрезентативная скульптура, – презрительно бросила девица, глядя на меня так, словно я была мокрицей, которую она случайно обнаружила в своей ванне.

– Простите, что не умерла на месте! – отозвалась я.

Она была моего возраста, не больше двадцати пяти, и я не понимала, с какой стати она так задирает нос. Мне вспомнилось, как мама учила: если кто-то из детей пытается показать, что он лучше меня, нужно сказать ему:

«Дуй-ка скорее в родные края,

Где на органе играет свинья!»

Бесформенный куст располагался на квадратной подставке, укрытой мешковиной, к которой была пришпилена маленькая карточка с надписью «Собака из Бисби. № 6».

Я не поняла, что это значит, но сделала вид, что удовлетворена:

– «Собака из Бисби номер шесть». Именно это я и хотела узнать.

Мы с Черепашкой прошлись по галерее, рассматривая объекты, висевшие на стенах. Почти на всех карточках было слово «облегчение»: «Восходящее облегчение», «Эндогенное облегчение», «Движущее облегчение», «Гальваническое облегчение». Через некоторое время я заметила, что на каждой карточке были еще и цифры. Цифры вроде «400 долларов».

– Ну и ну, облегчиться можно, – сказала я Черепашке. – Эта называется «Моментальное облегчение». Видишь, тут таблетка «Алка-зельтцера», которая застыла, только начав растворяться.

В такие дни я начинала чувствовать, что потихоньку схожу с ума. Так бывает, когда все твои деньги умещаются в одном кармане и у тебя нет ни работы, ни перспектив. Здешние бедняки, как я поняла, за небольшие деньги в местном центре сдавали кровь на плазму, но я твердо провела красную линию.

– Кровь – это самый большой орган тела, – говаривал Эдди Рикеттс, а мне не хотелось торговать своими органами. Во всяком случае, пока жива. Я поинтересовалась в Центре плазмы насчет возможной работы, но тамошний начальник, одетый в белый халат и белые мокасины, спросил меня:

– А есть ли у вас лицензия лабораторной медсестры, выданная штатом Аризона?

Говорил он таким тоном, будто я была червяком, извивающимся на кончике иглы для забора крови. На этом вопросе все и закончилось.

В одном квартале от Центра плазмы крови располагалось заведение под названием «Бургер-Дерби». Молодежь, которая там работала, была одета в красные кепки, красно-белые полосатые рубашки и красные шорты, которые казались сделанными из пластика. Одна из тамошних девушек, у которой на груди висел бейджик «Привет! Я – Сэнди», носила в ушах маленькие сережки с лошадьми. Вряд ли они были частью спецодежды – мне кажется, по закону никого нельзя заставить проколоть уши.

Сэнди в утреннюю смену обычно работала одна, и мы познакомились. В моем номере в «Республике» стояла плитка, на которой можно было разогреть суп, но иногда я ела в городе просто ради компании. Здесь было уютно и спокойно. Никто не подходил и не спрашивал, где у меня накопилось напряжение.

Сэнди оказалась помешана на лошадях. Когда она узнала, что я из Кентукки, то стала обходиться со мной так, словно я лично выиграла дерби.

– Как тебе повезло! – говорила она. – Я так мечтаю иметь собственную лошадь! Я бы вплела ей в гриву цветы, я бы гарцевала в манеже и выигрывала бы разные призы!

Сэнди была уверена, что в Кентукки[2] у каждого жителя есть свой породистый скакун, а то и два, и мне немалых трудов стоило убедить ее, что я ни разу не подходила к лошадям настолько близко, чтобы меня можно было лягнуть.

– В той части Кентукки, откуда я родом, жителям не до того, чтобы холить чистокровных лошадей, – говорила я. – Они бы сами не отказались жить, как эти лошади.

Известно ведь, что у каждой породистой лошади должен быть свой бассейн. А в округе Питтмэн бассейнов не было отродясь – ни для лошадей, ни для людей. Я рассказала Сэнди, какой у нас был переполох, когда какие-то богачи купили за шесть миллионов американскую легенду – жеребца Секретариата. К тому времени он уже закончил карьеру на скачках, но они рассчитывали получить от него дорогое потомство. Однако вопреки ожиданиям, он оказался «неохотным осеменителем», что в переводе с канцелярского означает «геем»: за весь сахар Гавайских островов не хотел связываться с кобылами.

Сэнди была ошеломлена новостями о сексуальной жизни самого дорогого жеребца Соединенных Штатов.

– Разве ты не слышала? – спросила я ее. – Наверняка про это говорили во всех новостях.

– Нет! – отозвалась Сэнди, яростно начищая до блеска плиту и глядя по сторонам – нет ли в ресторанчике кого-нибудь еще, кроме нас. Но никого не было. Я всегда заходила сюда в половине одиннадцатого – это было не самое подходящее время для хот-догов, но я старалась, чтобы мы с Черепашкой питались два раза в день.

– И как тебе здесь работается? – спросила я ее однажды. В витрине уже пару недель висело объявление «Ищем сотрудника».

– Ой, замечательно! – ответила она.

Да уж, не сомневаюсь! Таскать по ресторану подносы с чили-догами «Тройная Корона» и бургерами «Твоя ставка» и выпроваживать алкашей и нищих, которые объедают со столов пакетики с растительными сливками – работа мечты. На вид ей было лет четырнадцать.

– Приходи к нам, – сказала Сэнди. – Ты из Кентукки, тебе вряд ли откажут.

– Почему бы и нет, – кивнула я.

Она что, думает, что я генетически запрограммирована курицу жарить?

– И сколько здесь платят?

– Три двадцать пять в час. Плюс бесплатно еда.

– Совсем забыла – у меня же ребенок, – опомнилась я. – Придется платить кому-нибудь, чтобы с ней сидели, больше, чем я смогу здесь заработать.

– Да это не проблема! – воскликнула Сэнди. – Можно оставлять ее в детском центре. Я так и делаю.

– А у тебя есть ребенок? – спросила я.

– Ну да! Мальчик. Ему почти два года.

Я-то думала, Питтмэн – единственное место на Земле, где обзаводятся детьми до того, как выучивают таблицу умножения. Я спросила Сэнди, что такое детский центр.

– Он бесплатный! – ответила она. – Это такое место в торговом центре, где за твоим ребенком присматривают, пока ты ходишь по магазинам. Но они же не знают, где ты на самом деле! Понимаешь? Главное – появляться каждые два часа, чтобы они думали, что ты покупательница. Я так и поступаю, когда у меня перерыв. Пятый автобус идет отсюда прямо до торгового центра. Или прошу съездить кого-нибудь из друзей. Людям, которые там работают, без разницы. Представь – там у них миллиард детей: ходят, ползают, играют. Откуда им знать, где чей ребенок и кто чья мать?

Говоря это, Сэнди вставляла маленькие белые корзиночки с цветной капустой, измельченной морковью и нутом в специальные углубления на стойке с салатами – приближалось время, когда люди повалят в ресторан на ланч. По какой-то странной прихоти на льду, который должен был держать салаты в холоде, был разложен искусственный виноград.

– Я съезжу и посмотрю, что там и как, – сказала я, хотя уже примерно представляла себе, что это за местечко.

– Если поедешь прямо сейчас, может, проведаешь и моего мальчика? – попросила Сэнди. – Его зовут Сиэтл. Я уверена, что он там один с таким именем. Просто посмотри, все ли с ним в порядке, хорошо?

– Сиэтл? Это в честь Сиэтла – города в штате Вашингтон?

– Нет, в честь Сиэтла Слу, знаменитой скаковой лошади. Он светленький, ни с кем не спутаешь. Похож на меня, только волосы светлее. Да, в этом центре нужно, чтобы ребенок умел ходить. Твоя дочка ходит?

– Конечно, ходит, – ответила я. – Когда есть куда пойти.

Стебель сельдерея выпал из корзиночки. Сэнди подняла его с пола и откусила кусочек.

– Я же не могу теперь с чистой совестью скормить его посетителю, – сказала она.

– Да не смотри ты на меня так! – отозвалась я. – Мне-то что? Можешь съесть хоть весь сельдерей, да еще эти искусственные виноградины. За три двадцать пять в час – имеешь право.

С минуту Сэнди задумчиво жевала зеленый стебель. Ее ресницы, накрашенные голубой тушью и слипшиеся, торчали в разные стороны, как цветочные лепестки.

– Ты знаешь, твоя девочка совсем на тебя не похожа, – сказала она после минутного молчания. – Не в обиду будь сказано. Но она очень миленькая.

– Она мне не дочка, – объяснила я. – Просто так получилось. Мне ее навязали.

Сэнди, замерев на мгновение, внимательно посмотрела на нас. Щипцы для салата зависли в воздухе.

– Очень хорошо понимаю, – сказала она наконец.

Примечания