Падальщики. Книга 4. Последняя битва

И каждый разговор о ней, каждое восхваление ее персоны, как ножом в сердце… Мое раскаяние никогда не получит логического искупления вины. Я пронесу эту тяжесть до конца своих дней. Это безмолвное обвинение. И пусть все вокруг твердят, что Бридж была убита руками твари, сидевшей внутри меня, мне никогда не оправдаться перед самой собой, потому что ту тварь на волю выпустила я.

Нам с Калебом потребовалось много времени, чтобы проглотить собственный ворох из разношерстных чувств, в котором мы терялись, как в пустыне с перебегающими дюнами. Наши ощущения, реакции были непредсказуемыми: в один момент мы хотели пойти друг другу на встречу, а в следующий – убить друг друга. На описание того периода переживаний понадобится целая книга, и она будет очень походить на описание симптомов шизофрении. Мы подбирались друг к другу бесшумно, аккуратно, как охотники, отслеживающие добычу: мы отслеживали свои чувства. Взбешусь ли сейчас? Возненавижу ли сам себя? Могу ли дотронуться до него? Лишь спустя год раздался робкий стук в дверь моей спальни. Калеб стоял на пороге и молчал. Он сделал шаг первым, и я до сих пор с трудом представляю, как он только смог решиться на него. Наверняка собрал всю волю в кулак, может, даже чего нюхнул в лаборатории Кейна, а потом когда понял, что наделал, так и застыл на пороге, надеясь, что я его не замечу. Бьюсь об заклад, что он очень жалел, что не припер с собой одеяло, с которым показывают фокус собакам: взмахнул и спрятался за стену.

Я не хотела его впускать. Призрак Бридж довлел настолько, что я разговаривала с ней каждый день. В какие-то моменты я даже думала сшить ростовую подушку и набить ее рисом, но когда просила у нашего повара пятьдесят килограммов риса, он непременно желал провести его по накладной с указанием цели расхода. Что я могла написать там? Сошью рисового человека?

В общем, также как и Калеб, я обязана была сделать усилие над собой. Просто чтобы поступить честно по отношению к нему. Так я отошла в сторону, безмолвно приглашая его зайти.

Впервые той ночью я говорила не с Бридж, а с живым человеком, и в рисовом человеке-подушке отпала нужда.

Мы говорили с ним ночи напролет, засыпая перед рассветом. Просто говорили, ни разу не притронувшись друг к другу. Уж слишком много накопилось за эти годы, что требовало своего внимания, требовало выйти наружу, требовало непролитых слез, а то и дополнительных. Наши разговоры стали нашим лечением. В отличие от моего неразрешенного чувства вины, наша любовь получила свой логический конец.

Нам понадобилось еще пять лет, чтобы наконец соприкоснуться телами. Пять долгих лет, чтобы призрак Бридж немного отпустил хватку. Время у зараженных растягивается. Были бы мы людьми, помирились бы через несколько месяцев. Но наша продолжительности жизни увеличилась в десять раз, и все переживания растянулись во времени.

Жить среди людей становится все непонятнее и даже грустнее. Ты видишь, как они рождаются, растут, а потом медленно начинают стареть. Они и сами не замечают, как с каждым днем обладают все большим количеством седых волос, как обмякает кожа на щеках, как они уменьшаются в росте, словно гравитация пригибает их к земле все ниже и ниже, засасывая в землю, как будущий перегной, для новых жизней. Сегодня нет уже и половины ветеранов битвы под Нойштадтом, они превратились в деревья. В буквальном смысле. Мы помещаем трупы в позе эмбриона в капсулу из древесной стружки и закапываем в саду. Тело человека минерализуется в азот, серу, фосфор, кальций и магний, которые служат питательной подушкой для высаживаемого дерева. Так человек возвращает природе все то, что взял у нее на время жизни. И вот смотреть на то, как в том саду появляется все больше кленов, липы, ясеня, вяза, черешни, вгоняет в тоску.

Когда тоска заест до чертиков, мы едем к тем, кто прожил больше остальных: к троице, возглавляющей Аахен. Это наш негласный центр психологической поддержки «бессмертных». Кейн выслушает нытье, Кристина напоет жасминовым чаем с каким-то стимулятором, Генри даст дельный совет, а Божена злорадно посмеется. Сегодня она возглавляет сывороточный цех, навеки поставив меня перед ней на колени. Кстати, она тоже обрела любовь, хоть и стервозности в ней от этого не уменьшилось. Битву под Нойштадтом они пережили вместе с Арси, и что-то произошло тогда, что объединило их на всю жизнь. Томас не колется, что это было. Надеюсь попытать его еще лет через пятьдесят, не может же его сила воли быть настолько мощной.

В научно-исследовательском центре Аахен Кейн продолжал изучение вируса и назвал программу по его исследованию «Ратнабхадра» в честь питомицы Буддиста, который спас Аахен. Его вера в перерождение душ так подходила нашей вере в то, что мы найдем то место, куда прячется сознание человека, пока в его мозгу сидит вирус. Кейн видел в нем огромный эволюционный потенциал, был уверен, что со всеми недостатками этот вирус дарил человечеству преимущество перед временем. Даже называл нас новой формой человека, видя в нас скорее прогресс, нежели болезнь. Каннибал внутри меня поспорил бы с ним.

Спустя пятьдесят лет бесплодие зараженных продолжает быть загадкой. Кейн не смог вылечить его и по сегодняшний день. Не думаю, что это возможно. Человеку еще рано изображать бога. А потому мы пополняем нашу популяцию постепенным отловом особей в мире снаружи.

Я вышла из казармы и зашагала по коридору.

– Генерал!

– Товарищ Генерал!

– Мэм!

На каждое приветствие я отвечала легким кивком. Нойштадт стал благодатной почвой для отстройки нового дома. Пятьдесят лет назад здесь была лишь нора испуганных существ, забившихся глубоко под землёй. Сегодня же я уверенно ступаю по наземной части базы в четыре этажа, и руководитель строительного блока обещал, что это не вершина. Постепенно забитые зверьки обретали смелость, а вместе с ней постепенно демонтировали турели. Так на одном из клочке территории мы построили резервацию для людей. Прямо под открытым небом. Под солнцем. Как они и мечтали. Фильтрующий купол получил свое продолжение в умах ученых Нойштадта, и теперь те, кто был достаточно отважен, чтобы выйти из норы, могли продолжить жить на поверхности. Небольшая резервация охраняется новыми поколениями Падальщиков. Несмотря на все заверения ученых, есть те, кто пока предпочитает жить под горой – смотреть на открытое небо за герметичным прозрачным плексигласом.

Да. Жить мечтой тоже требует отваги.

Я вошла в центр управления. Привычный солдатский всполох при виде Генерала.

– Отдать честь! – приказал Амир.

Тут же гомон голосов и стук клавиатур затих. Пара секунд непривычного молчания, пока я подхожу к мостику.

Я жму руку майору, диспетчера возвращаются к работе и наполняют центр жизнью. Вся северная стена сделана из плексигласа, освещая диспетчерскую естественным солнцем, позволяя наслаждаться прекрасными видами заповедных лесов, посреди которых виднеется старинный Хамбахский замок. Сегодня этот пейзаж кажется привычным, а пятьдесят лет назад свел бы всех в могилу от инфаркта.

К сожалению Триггера, который видел спасение лишь в усилении военной мощи, я не являюсь Генералом для всего человечества. Совет блоков, за который ратовала Алания и Маркус с Фиделем, тоже получил свое продолжение. Мы принимаем решение большинством голосов. Я всего лишь Генерал для солдат – это то, что я умею. Защищать.

– Какова обстановка с Порто-Палермо? – спросила я у Амира.

– По-прежнему сложно. Нас обвиняют в дестабилизации и лживой пропаганде.

– Есть желающие выехать оттуда?

– Да, но их не отпускают. А посылать туда своих считаю опасным. Пока что. Нам нужно еще время.

База Порто-Палермо уже десять лет упирается, воспринимает нас как вторженцев, любые мирные диалоги переходят в оскорбление моей крови.

За прошедшие пять десятилетий мы настроили слаженную работу уже между четырьмя базами, которые приняли нашу помощь, несмотря на вирус в нашей крови. Не сразу, постепенно они поддавались нашей информационной атаке, просветительской деятельности научно-исследовательского блока, они подпускали нас к себе сначала через радиоволны, потом разрешали оживить оптоволоконные кабеля, и когда видеосообщение становилось стабильно ежедневным, они уверенно шли на нашу сторону.

Антенна уже сорок лет является первым советником базы Валентин, Вольт стал нашим посадником в норвежской Олавсверн, Хумус отправился в далекое путешествие в Балаклаву, где осел в подземной базе, ранее хранившей безопасность подлодок.

Порто-Палермо стала символом неумирающего Триггера. Там до сих пор царил страх перед поверхностью настолько сильный, что даже ежедневные конференции между Аахеном и их небольшим научным блоком не могли пробить их страх, взращенный в мракобесии. Там, где нет науки, очень мало здравого смысла. В Порто-Палермо на шесть тысяч человек было всего семь ученых, которые день и ночь боролись со своими военачальниками, пытаясь протянуть нам руку сотрудничества.

– Сколько человек готовы переехать к нам? – спросила я.

– Около четырех десятков.

Немного. Но и оставлять их под гнетом испуганных начальников означало возможную гибель.

– Снаряди экспедицию на следующей неделе, предупреди о нашем приезде.

Амир взглянул на меня настороженно.

– Военными действиями мир не посеешь, – сказал он.

– Но и оставлять там людей, готовых к переезду к нам, я не собираюсь. Это их право. Они хотят покинуть территорию своего государства, мы им поможем. Каждый человек должен иметь право на политическое убежище.

– Боюсь, они могут этого не понять и открыть по нам огонь.

– Отправь им побольше видео с моим участием в битве под Нойштадтом.

– Мы слали им. Это часть пропагандистской программы.

– Амир. С моим участием, – повторила я.

Идеальная особь не была частью пропаганды. Ее статус старались держать на уровне легенды. Теперь же я понимала, что она окажется полезной для самых упертых.

– Я сама поеду, – сказала я твердо.

Амир все понял. Но добавил:

– Не хочется начинать их вторую жизнь с побоища.

– Его не будет. К ним приедет военизированный отряд с «Леопардами» и Аяксами, во главе которого будет стоять каннибал из видеофильмов. Они сами отдадут нам людей все из-за того же страха.

Как бы мне ни хотелось спасти всех да поскорее, вселенная давала мне все это порциями. Раньше очередной отказ от соседних баз меня бесил. Сегодня же я к ним привыкла. Человек очень предсказуем, и эта предсказуемость легла в основу нашей пропагандистской программы, над которой трудились ученые и психологи. Шаг за шагом, доза за дозой люди получали от нас информацию и призывы, пока наконец не распахивали ворота, приглашая нас к себе, чтобы увидеть воочию тех, кто продолжает бороться, кто не страшится жить на поверхности, кого природа наделила камуфляжем ради защиты всего человечества.

Четыре базы уже строили свои фильтрующие купола по нашим чертежам, изготавливали линимент, скрывающий их от зараженных. Те, кто был смелее остальных, уже охотились на зараженных и возвращали их из долгого сна. Медленно, но верно паутина нашего противостояния расползалась по территории Европы и за ее пределами.

Хумус оказался прирожденным политиканом. Взращенный приживальческой философией Буддиста, он как никто другой умел нажать на страхи людей. А в целом он остался таким же скрытным и загадочным сержантом Бодхи. Не отвечает на вопросы о Ляжке и Легавом вот уже сорок лет, обещая хранить их тайну до конца жизни.

После битвы под Нойштадтом Ляжка с Легавым взяли Аякс Бодхи – единственное, что осталось от Буддиста и на что Ляжка считала себя имевшей право – и уехали в неизвестном направлении. Больше мы о них не слышали. Ляжка не приняла новое обличие Падальщиков. После произошедшего с Буддистом я не смела ее винить. Ее возвышенное представление о благородстве, о долге шло вразрез с нашими методами достижения цели. Я не знаю, что с ними произошло, где они, живы ли, остались ли в человеческом обличье. Знаю лишь, что всю жизнь Ляжка искала родной дом, тянуло ее на родину отца – в Россию. Знаю, что она связывалась с Хумусом в Крыму, но он, как я уже сказала, хранит ее тайну. Я могла лишь пожелать ей доброго пути.

По последним данным наша коалиция насчитывала почти тридцать тысяч человек, треть из которых составляли возвращенные зараженные. Моя мечта тоже постепенно сбывалась в ответ моей отваге.

Больше всего таких людей, конечно, укрывал Нойштадт. Здесь из двенадцати тысяч жителей почти половина возвращенных. Аахен так вообще их обитель. Там незараженных всего тридцать человек, когда за конвейерами и в лабораториях трудятся уже четыре сотни возвращенных.

Вот и в центре управления я вижу следы моей мечты. Они сидят посреди остальных, чувствуют себя своими, несмотря на изменения во внешности. Время лечит их тела, возвращая вид к человеческому, но Кейн говорит, что вряд ли возможно полное возвращение. Они по-прежнему обладают высоким ростом и вытянутыми конечностями, пусть они уже гораздо менее мускулистые, но в их скелетах все равно чувствуется мощная сила. Мощнее, чем у обычного человека. Их челюсти не могут измениться без вмешательства ортодонтов, которые спиливают клыки и выдирают почти половину из них, чтобы кости челюстей постепенно уменьшались. На это уходят десятилетия.

Перерождение зараженного это настоящая лотерея. Незаконная. Я запрещаю ее, но знаю, что она проходит подпольно. Калеб тоже в ней участвует. Думает, что я не знаю. Это не жестокая лотерея, она скорее похожа на викторину. После поимки очередной особи и помещения ее в искусственную кому, жители пытаются угадать, кем проснется человек: будет ли это инженер, или ученый, или солдат, или повар. Люди пытаются угадать это по внешним призракам: остатки одежд, шрамы, даже родинки.

– У него на теле почти две тысячи родинок, значит, он жил где-то на юге, где много солнца, а значит, это должна быть прибрежная зона, и он был рыбаком!

Это была самая чудаковатая гипотеза, про которую до сих пор помнят, потому что тот парень угадал. У нас проснулся рыбак. Пробуждение людей подобно рождению ребенка. Мы все преисполнены искренней радостью в этот день, я лично прихожу приветствовать новоприбывшего, вспоминая свой идиотский страх перед Роуз-Лилит. Я больше никогда не буду бояться. Я считаю это оскорблением всем, кого мы потеряли тогда в Бадгастайне.

Зачастую пробуждаются люди с совершенно ненужными для нас навыками. В основном, это люди, обращенные в монстров в период Вспышки. Оказывается, в то время жило так много бесполезных людей, было так много бесполезных профессий. Мало ученых, мало интеллектуалов, мало заводских рабочих.

Тот рыбак тоже оказался ненужным. Мы больше не рыбачим, как и не охотимся, как и не выращиваем животных для потребления в пищу. Тому много причин, начиная с защиты экологического баланса в природе и заканчивая этической составляющей. Мы просто не можем представить, как потребляем чужую плоть. Мы сразу чувствуем себя монстрами, от которых прятались под землей.

Возвращенные чувствуют это острее. Знаю это по себе.

Многие часто спрашивают меня, помню ли я, что происходило в тот день в битве под Нойштадтом. Я молчу. Не потому что не хочу говорить, а потому что не знаю, что рассказывать. Не знаю, что из тех картин в голове – воспоминания, а что – кошмары. Со временем все это вообще смешалось в одну неразборчивую кучу из криков, выстрелов, взрывов, рычания, крови… Не знаю, правда ли все то, что иногда мелькает в воспоминаниях. Мозг – штука загадочная. Иногда что-то, что ты воображал много раз, впечатывается в мозг так, что тебе кажется, что это было реально. На деле же простое внушение.

Логика подсказывает мне, что я не могу помнить что-либо, потому что в тот день меня там не было. Я должна была пребывать в бесконечном сером тумане. Но и этого я не помню. Чтобы осознать то туманное место, человек должен пробыть в нем достаточно долго. Там ведь время тоже растягивается в одно бесконечное когда-то.

Тот день для меня превратился в один долгий момент боли – от комы до комы. Все, что было между ними, осталось где-то в голове, сидит там, ноет, довлеет, иногда прорывается в сны, но в четкую память – нет. Четко помню лишь послевкусие: металлические слюни, поднимающиеся из самого нутра желудка, ошметки костей, плоти. Вот это помню четко. А в той вине, что напала на меня в тот момент, живу и поныне.

И вроде бы кажется, что столько лет прошло, пора бы отключить функцию самобичевания, психика с таким долгим влиянием не справилась бы. Но когда я встречаю возвращенных в первый день их пробуждения, то непременно слышу одно:

– Я вас помню… вы так ярко светились.

Идеальная особь по-прежнему живет во мне, шлет сигналы зараженным, общается с ними. И все это без моего ведома. А потому я и не могу скинуть с себя вину за все ее дела. Ведь она рядом и постоянно напоминает мне о своем присутствии.

Маргинал был прав: я сделаю все возможное, но не позволю людям затащить ни меня, ни других еще раз на ту сторону. Я бегу от нее, бегу от чудовища, которым была, бегу от прожорливости, алчности, жестокости.

Бегу от вечного голода под тихий гогот идеальной особи, шепчущей у меня в голове, не верящей в то, что человек способен от нее уйти, ведь иногда они так похожи. Я же каждым днем доказываю ей, что она не права. А она, в свою очередь, каждый день продолжает ждать нашего падения.

Маргинал связывается со мной раз в год ровно в день битвы под Нойштадтом, чтобы поздравить с днем рождения. Как можно забыть про монстра внутри, когда каждый год меня поздравляют с его рождением? Маргинал всегда был садистом, весь в папочку.

Философия двойственности идеальной особи стала школьным предметом. Не сразу, лишь через несколько лет ребята донесли до меня важность раскрыть эту жуткую сторону, которую может принять человек. Так, видеофильмы, скомпонованные с моей нагрудной камеры, с других камер, снимавших меня вблизи, вперемешку с моим интервью, где я отвечаю на самые интимные вопросы психолога, стали учебным пособием для взращивания в людях понимания того, что сокрыто в наших глубинах, что мы можем выпустить наружу, если не будем знать меры в своем потреблении.

Так я стала кровавой легендой. Местной страшилкой, которой пугают непослушных детей. Придет идеальная особь и утащит тебя за бочок. Предварительно выпотрошив.

Все участники битвы под Нойштадтом, включая Падальщиков, стали героями, доблестными легендами, олицетворением отваги и благородства. Я же стала легендарным монстром, который может стереть весь этот мир по щелчку пальца.

Я иду в военный блок, где в зале посреди симуляторных тренажеров солдаты воюют с голографическими зараженными. Вспоминаю, как, будучи новобранцем, сама выстраивала тактики отражения атаки и нападения на ненастоящих кровожадных монстров. Горжусь тем, что сегодня солдаты не кричат что-то типа «мочи того, убей этого». Мы больше их не убиваем. Мы поражаем их нервную систему электрическими зарядами – первый прототип электропатрона когда-то давно изготовил мой брат, сегодня же он – глава баллистичсекого отдела – доводит свои девайся до совершенства.

– Кармен, ты хочешь побыстрее на тот свет отправиться? Зараженный спрашивать не будет, хочешь ли ты стать одной из нас! Он сожрет тебя!

– Да, сэр!

– Обернись на пять часов!

Сопля кричал не меньше Бридж. Он перенял многое от нее. Вот так мертвые и остаются с нами навсегда: роняют свои частички то тут, то там, мы подбираем их и храним глубоко в сердце, где они греют нас. Так Хайдрун до сих пор говорит с нами в системе Фелин.

Сопля вызывал во мне гордость. После Нойштадта он был одним из первых, кто решил отказаться от своей человеческой сущности и продолжать жизнь зараженным.

Да. У всех есть этот выбор. Любой может прийти к нам с таким решением. Быть зараженным дает много преимуществ, как и берет плату в виде бесплодия и вечной зависимости от лекарства. Но взамен ты получаешь возможность перемещаться без ограничений, служить во внешних войсках, защищать людей. В общем, быть на передовой.

Многие перешли на сторону мнеподобных. Амир решался долго, но в итоге стоит сегодня со мной плечом к плечу.

Калеб увидел меня, я махнула в ответ, он тронул Соплю за плечо, тот тут же обернулся и приказал:

– Стоп! Отдать честь!

Очередные вскидывания рук. Я кивнула, присела, разглядывая зал внизу под напряженное молчание солдат. Они всегда так реагировали на меня. Все так реагируют на меня: поджимают ягодицы, принимая стойку готовности, как будто я прямо вот тут сейчас превращусь и сожру их всех. Походу перебарщиваем с пропагандой.

Пока Калеб идет ко мне, я разглядываю яму, вижу новую разработку баллистов и спрашиваю:

– Электрогранаты?

Ближайший рядовой кивает.

– Так точно, мэм!

– Покажете в действии?

Ягодицы расслабляются, как только солдаты окунаются в свою стихию. Им нравится красоваться передо мной, потому что я всегда их хвалю. Они разбредаются по углам, Сопля включает симуляцию, начинается отработка стандартной тактики окружения группы зараженных. Электрогранату кидают точно в центр, электрический импульс поражает особей, как взрывная волна.

– Неплохо, – кричу я.

– Да, но надо отбегать подальше, иначе тоже под раздачу попадем! – кричит командир.

– Какой безопасный радиус?

– Не менее шести метров!

– А если поразит?

– Все платы Фелин выжжет, солдат потеряет всю систему.

– Сколько тактик разработали?

– Порядка тридцати шести. Еще не предел!

– Здорово. Можно посмотреть?

– Конечно!

Я вставляю наушник в ухо, чтобы слушать переговоры солдат.

– Произвожу разметку, – звучит задорный голос Хайдрун.

Она с нами навсегда, сопровождает бойцов в миссиях и переживает за них.

Во время упражнения я задаю солдатам вопросы, ответы на которые уже знаю. Им нравится демонстрировать свои знания и умению главнокомандующему. По себе знаю. Я обожала, когда Триггер наблюдал за мной, потом отводил в сторону поучал, указывал на слабые и сильные стороны, давал советы. В нем было хорошее. С годами замечаю, как ненависть к нему утихает, и часто просыпается благодарность. Когда я говорю об этом Калебу, он отвечает, что я старею.

Он подошел ко мне, и мы вместе наблюдали за работой солдат, вспоминая, как когда-то давно, уже наверное в прошлой жизни, были на их месте. Мы стараемся их подбадривать, вдалбливаем каждый день неизменную мантру: Падальщики – последняя надежда, негаснущая, непобедимая, вечная…

Тренировки интенсивные. Сопля их не жалеет. И снова преисполняюсь гордостью. Электрограната вообще чума. Не знаю, что там курит мой брат в своих огнестрельных лабораториях, но он придумывает эффективное оружие, правда забывает, что иногда им пользуются не мутанты, а обычные люди, а они, как известно, бесконечным здоровьем не обладают.

– Отличная работа! – кричу я запыхавшимся солдатам в конце тренировки.

Они радостно отдают честь и я покидаю блок.

– Как насчет киновечера? – спрашивает Калеб, пока солдаты покидают тренажерный зал.

– Не могу. Работы много. На следующей неделе вылазка, – отвечаю я.

– Куда?

– Порто-Палермо. Поедешь?

– Конечно. Цель?

– Забрать политических беженцев.

– Боюсь, тут понадобится нечто иное, нежели электрогранаты.

– Миссия мирная. Я поеду с вами.

Калеб смекнул быстро.

– Во имя акта устрашения?

– Надеюсь, он сработает.

– Сработает. Тебя-то здесь не перестают бояться, а уж чужаки тем более. Главное кадров им покрасочнее пришли.

Я ухмыляюсь. Калеб понимает меня как никто другой. Так было всегда.

– Собираюсь к нему. Хочешь со мной? – спрашиваю я.

– Ну уж нет. Я у него неделю назад был. Он заставил меня пойти с ним по грибы. А ты знаешь, что такое пойти с ним по грибы? Это значит, что ты будешь корячиться и собирать эти чертовы грибы под его указания.

– Ему семьдесят пять, он сесть не может без скрежета, – смеюсь я.

– Он меня своей клюкой пару раз огрел. А через два часа прогулки по лесу у него прихватило поясницу, и тогда мне пришлось нести его на спине до дома! А знаешь, что такое километр с ним на спине? Грыжа!

Я тихо смеялась.

– Я передам ему твой привет.

Годовщину я отмечаю одинаково вот уже много лет – посещаю человеческую резервацию. Здесь в небольших одноэтажных домиках с теплицами живут порядка четырехсот семей, в основном аграрники. Сеточный купол фильтрует человеческие запахи через прокладки, которые нуждаются в постоянном облуживании. Много людей сюда не поселишь, а потому совсем недавно была введена квота на количество рождающихся детей. Это не встречает сопротивления, люди сегодня гораздо более дальновидны нежели во времена Вспышки. Мы все понимаем, что планета нерезиновая, у нее есть запас, есть свой лимит, а у фильтрующего купола и подавно. В мире, где за пределами сетки тебя ждет кровожадный монстр, желание родить ребенка несильно, это огромная ответственность за его выживание.