Последние месяцы нашей любви

– Поднимемся на крышу, – вдруг предложила она.

И мы, не одеваясь, вышли на лестничную клетку. Бетон холодил ступни, но мне было всё равно, ведь сейчас мы чувствовали себя подростками, сбежавшими с уроков и целующимися за школой. Наконец, мы оказались на крыше. Холодный утренний ветер обдал моё тело, и я поёжился. А она, раскинув руки и подняв голову к небу, вздыхала эту прохладу. Это маленькое мгновение свободы, миг, когда ты чувствуешь, что можешь сделать всё, что захочешь, миг, когда ты по-настоящему живёшь, он так редок. Но тогда мы оба чувствовали эту свободу. С какой нежностью я теперь вспоминаю эти мгновенья!

Она уселась на самый край и свесила ноги. Город просыпался. Вдали слышалось гудение машин, загорались огни. Алые полосы рассвета слабо прорезали серый утренний туман. Её светлое обнажённое тело ярко выделялось на фоне городской серости. Она закурила. Медленно пропуская эту серость через лёгкие, она похрипывала.

– Мне кажется, ты много куришь, – заметил я, – твой кашель наверняка связан с этим.

– Не мешай мне наслаждаться жизнью, – ответила она, выпуская в набирающий цвета воздух облако дыма, – мне не так много осталось.

– О чём ты? – насторожился я.

– Знаешь, – начала она из далека, – ты первый человека, которого я полюбила. По-настоящему полюбила. У меня были мужчины и до тебя, но это был только секс и не более того. Отношения на одну ночь, способ расслабиться и зарядиться. Они все были так жалки и приземлены. Ты первый, в ком я почувствовала Человека, – я невольно понял, что она говорит обо мне то, что я сам думал о ней, – такого человека, как я. Мы с тобой очень похожи, это мне и нравится в тебе. Ты необычный. Ты достоин счастья. Но без меня.

Я вздрогнул.

– Ты подарил моей жизни краски. Наполнил её смыслом. Но… мне недолго осталось жить. Не больше года. У меня… рак лёгких. Неоперабельный.

– Почему ты сразу мне этого не сказала? – воскликнул я, – Ты дала мне полюбить себя, зная, что скоро уйдёшь!

– Разве это хоть что-нибудь изменило бы?

Она была права. Ничего. Я обнял её, прижал к себе и спросил:

– Неужели совсем ничего нельзя сделать? Найти хорошего врача, пройти химиотерапию?

– Химиотерапия не спасёт меня. Она сможёт дать мне ещё год жизни, которую и жизнью-то назвать нельзя. Я буду лежать на больничной койке и страдать от беспрерывной тошноты, моля смерть поскорее забрать меня, а ты будешь выносить за мной утку, и каждый раз, подходя ко мне, ты будешь отворачиваться от меня, не находя в себе сил взглянуть на то, во что я превращусь. Последнее своё время на земле я хочу прожить полной жизнью. Ты должен меня понять.

Я её понимал. Будь я на её месте, я поступил бы также. Но мне было тяжело её отпускать.

– Но пока я всё еще с тобой, – продолжала она, будто бы читая мои мысли, – и я хочу, чтобы и ты был со мной всё это время. Я хочу, чтобы ты в последний раз поцеловал меня, когда я буду покидать это мир, где-нибудь в маленьком уютном домике у подножья Альп.

И она заплакала, прижавшись головой к моей груди. А я гладил её прекрасный волосы и тоже плакал.

***

Я приехал в Шамони на неделю позже неё. Она невероятно изменилась с нашей последней встречи. Отражение смерти в её глазах исчезло. Сейчас она была живой как никогда, такой свежей и воодушевлённой, словно бы ещё вся жизнь была у неё впереди, а не один месяц.

– Как я счастлива, что ты, наконец, приехал, – радостно воскликнула она, – здесь так красиво, так замечательно, что я даже рада, что умру именно здесь, а не в этом сером бездушном городе.

Я осмотрелся по сторонам. Вокруг было и правда очень красиво. На секунду мне захотелось остановить время, и остаться с ней здесь навсегда, чтобы мы остались единственными людьми во всём мире. Но старый Монблан будто бы покачал своей седой заснеженной головой, намекая, что это невозможно.

Снятый домик находился у самого подножия горы. Рядом с ней, огромной и неприступной, люди казались маленькими суетящимися муравьишками. Нам почему-то было весело от того, что мы понимали эту свою человеческую мелочность.

– Вот сейчас я умру, потом через много лет умрёшь и ты, – улыбнулась она, глядя мне в глаза, – а гора останется стоять здесь, и будет стоять всегда. Она родилась на заре времен, а умрет на закате. Люди приходят, любуются на неё, топчется по ней своими маленькими ножками, но они ничего не значат для неё. Люди есть пыль для этого каменного титана, он не запоминает их. Но нашу любовь он запомнит. Пронесёт через конец времён и похоронит в небытии. Я хочу, чтобы ты развеял мой прах с самой вершины, чтобы я нашла упокоение среди снежинок в его шапке.

Она вздохнула. Долго и многозначительно.

А потом прикоснулась своими губами к моим. Это был самый лучший поцелуй в моей жизни. Самый тёплый и искрений. И мы, сбросив одежду, опустились на землю, снова отдавая друг другу свои тела в порыве нежности. Нас было трое: она, я и Монблан. Нас совсем не смущало то, что он сморит на нас своим бездушным взглядом. Пусть он, древний, миллионы лет назад очерствевший старик, видит, как люди умеют любить, и пусть его сухое, скрытое за толщей камня, сердце восстанет от спячки.

И я вспомнил тот заветный день, когда мы впервые познали друг друга, я вспомнил, пластинку, Рахманинова, тусклый свет лампы, Пикассо, диван, Поля Сезанна, фотоаппарат, холодный бетон под ногами, утренний ветер, рассвет и наш первый секс. Но я вспомнил и надрывистый убивающий кашель, и ужасную новость. И я обнял её ещё крепче, не желая отпускать, и заплакал. И услышал, что она тоже плачет. Так мы лежали в обнимку и плакали, совсем как маленькие дети. А старый Монблан глядел на нас в недоумении, ведь он не знал, что такое чувства.

– Ты удивительный человек, – произнесла она, вытирая слёзы, – ты достоин любви. Ты молод и умён, и я уверена, ты ещё встретишь свою судьбу. Отпусти меня, так надо. Прошлое должно оставаться в прошлом, а жить нужно настоящим. Живи счастливо и, прошу тебя, не думай обо мне, – голос её дрожал, – И вот ещё: мои картины. Продай их и вырученные деньги пожертвуй в фонд помощи онкобольным. Я прожила короткую, хоть и насыщенную, жизнь, и я хочу, чтобы у других она было дольше. Вот и всё. Я сделала всё, что хотела, и поэтому могу умереть спокойно.

Я хотел что-то ответить ей, как-то поддержать, но комок в горле не дал мне сделать этого. И мы продолжали лежать и молчать, сживая друг друга в объятьях.

И вдруг снова раздался её душераздирающий, сотрясающий тело кашель.

***

Она умерла через два дня, мирно и спокойно. Её холодное посиневшее тело лежало на кровати, облачённое в белоснежную тунику. Она была также прекрасна, как и при жизни.

Потом появилась её мать, вечнонедовольная полная дама. Она бы, наверняка, предпочла остаться дома, а не тащиться через всю Европу во Францию. Она постоянно наезжала на меня за то, что я допустил всё это. Как будто я мог что-то изменить! Уверен, она не очень-то интересовалась жизнью дочери, даже о её болезни не знала.

Вскоре, собрались и всякие другие люди: родственники, знакомые… Все они очень эффектно рыдали, обнимая покойницу, актёрского мастерства им не занимать. Мне стала мерзко, и я вышел. Я стоял, глядя на горы, и курил. Подбежавшая мать выкрикнула мне:

– Ты совсем её не любил!

И это она смеет говорить такое человеку, который был с её дочерью до конца! Я елё сдержал гнев, чтобы не наговорить гадостей. Она всё пыталась узнать, где жила всё это время её дочь, но я не сказал ни слова. Мне не хотелось, чтобы хотя бы одна вещь той, которую я любил больше жизни, попала в лапы этих жалких людей.

Я уехал из города, как только всё закончилось, прихватив с собой урну с прахом и картины, написанную ею в Шамони. Как же разозлится её ничтожная мать, когда обнаружит, что в урне, которую я оставил ей, насыпан обычный песок. Я должен был сделать так, чтобы потом исполнить данное обещание. Я не назвал ей ни своего имени, ни фамилии, и она не сможет меня найти. К тому же я крепко сжимал в руке подготовленное заранее завещание, в котором было чётко прописано, что все свои деньги покойница жертвует в различные фонды, а остальные вещи, в том числе и картины, завещает мне. На душе у меня посветлело, когда я осознал, как сильно она мне доверяла. Я обящательно вернусь в Шамони, когда буду готов подняться на вершину.

Но… я выполнил её просьбу до конца. Не продал картины, которые она оставила мне. Я открыл выставку, которая, кстати, стала довольно популярна. Каждая вырученная копейка идет в фонд помощи онкобольным. С одной стороны это даже разумнее, но с другой… Я ведь так и не смог отпустить её. Каждый раз, когда я смотрю на прекрасные работы, написанные ею, я вспоминаю наши разговоры, её милый голос и волосы цвета морской волны…

Потом я иду в её жилище, где всё еще стоит на своих местах, запускаю пластинку и ложусь на пол, закрывая глаза. Тогда я снова вспоминаю тусклый свет лампы, Поля Сезанна, фотоаппарат, диван, холодный бетон под ногами и рассвет… И моё сердце наполняется болью.

Потом я начинаю (уже в который раз!) осматривать квартиру и вслух рассуждать, что куда можно отдать, что кому продать. Но все эти размышления всегда заканчиваются тогда, когда мой взгляд падает на коллекцию антикварных пластинок. Слёзы наполняют глаза, и я понимаю, что никогда и никому не смогу отдать её. Я слишком слаб.

Думаю, на этом стоит закончить рассказ о моей несчастной любви. Я написал его, чтобы излить все свои эмоции на бумагу. Это должно помочь отпустить прошлое. Я не раскрываю здесь ни её имени, ни своего. Я не вкладываю в мой рассказ никакой морали. Это просто история. История знакомства любви и смерти. Знакомства, которое началось с такого простого слова «привет»…