– Что сказать? Обступите меня тесней, холмы высокие, скройте от мира мой позор! Погубитель избрал день сегодняшний моим последним днем.
Зимри, потрясенный успехом дела, принялся рвать волосы на голове.
– Зачем я вчера не умер? За что наказан быть вестником и свидетелем юной жизни крушения? Крепись, Тамар! Сильный дух горю душевному и желчи змеиной противотрава лучшая – вдохновенно воскликнул Зимри.
Долго молчит Тамар. Вздыхает, и, как стон ее вздох. Зимри встревожился.
– Сама просила, госпожа, говорить, не таясь, – оправдывается Зимри.
– Ты был свидетелем ада, и вышел цел, а я лишь эхо слышала. Мне ли сетовать?
– Ведь мужчина я! Да и кто мне Амнон? Ни кум, ни сват – чужой! Забудь его и ты. И обещай, госпожа, тайну хранить, ибо боюсь я Амнона.
– Ты трус, а не мужчина! Ступай!
Непреклонная Тамар
Тамар удалилась к себе. Вошел Иядидья.
– Дочь, ты стала тенью. Печалью не делишься с отцом. Или не помощник я тебе?
Тамар бросилась к отцу на шею и зарыдала.
– Прости, отец, несчастную дочь свою! Кабы не таилась я от вас с матерью, не пришла бы в дом беда. Слишком поздно глупое девичье сердце уразумело личину Амнона. Он мерзости предался и мне стал мерзок. Молю, отец, пощади старика Хананеля, пусть не узнает этот срам. Я привела домой бедствие, мне и изгонять его!
– Скрытность всему виной, дочь. Милей свои глаза в чужой душе, чем чужие в своей. Напиши негодяю письмо и от дома отвадь. Я давно раскусил молодчика, но молчал, ждал твоего прозрения. Этим виноват.
– Не чужим, а любимим безмерные преступления совершены, а посему безмерно мое горе. С ним наедине оставь меня, отец!
Иядидья покинул Тамар, а та в глубокой печали. Хочется плакать, но нет более слез.
Появился Хананель.
– Случилось ли что, бедняжка? – спросил старик.
Тут вернулись слезы. Поплакав, Тамар отвечает.
– Внезапный тяжкий недуг меня поразил. Иссушил сердце, в скукоженную сливу его обратил, и не стало в нем места для Амнона. И это накануне дня, ему предназначенного! В одиночестве хочу горевать. Ты поймешь и не возропщешь, мудрый старик.
– Надейся на Господа, и он поможет, – в испуге произнес Хананель и поспешил к Иядидье и Тирце, сказать, чтоб без промедления посылали за лекарем, за целебными снадобьями и бальзамом.
Тамар одна. Большая обида обращается в великий гнев. Уселась за стол, принялась писать Амнону разящий ответ.
Появляется Тирца.
– Дочь любимая, излей мне душу!
– Чуть потерпи, матушка, лишь сочиню письмо. Потребую от нечестивца навсегда покинуть дом наш и страну.
– И любовь былая, и нынешняя ненависть – твоего сумасбродства порождения. Не забывай, что Амнон спас жизнь тебе и деду!
– За сто лет праведности не искупит Амнон зла свершенного. Закосневшего в пороке не исправишь, как не обуздаешь ветер. Горько проклинать боготворимого.
В комнату входит Уц.
– Госпожа, соблаговоли ускорить ответ. Возлюбленный твой терзаем неизвестностью.
– Передай Амнону, пусть поторопится Сион покинуть. Ворота засовами стучат от нетерпенья поскорей захлопнуться за спиной злодея. Речи его – мед, а дела темны, – ответила Тамар.
– Передай Амнону, что Бог ему укажет путь и воздаст по справедливости. Нет мнений правых и неправых до конца, – добавила Тирца.
– Вот письмо для того, кто свое и мое сердце разбил, – сказала Тамар Уцу.
Понурившись, Уц направил стопы к матери и сестре Амнона и поведал о его беде.
– О, добрый Бог! Ты прежде хранил меня, чтоб не увидала дна чаши горестей моих. Должно быть, настал день! – со слезами воскликнула Наама, – беги, Уц, к Амнону, скажи, пусть отправляется в путь, найдет нас в Бейт Лехеме. Там и Ситри будет ждать.
Не сбылось это. Люди Иядидьи подстерегли женщин в пути и пленили их, чтоб привести к вельможе, а потом выдать на суд старейшин.
Глава 23
“Сердце мое в смятении,
дрожь пронимает меня,
вечер, которого я так ждал,
обратился для меня в ужас”.
Исайя, 21, 4.
Беги, Амнон, беги!
Солнце клонится к западу. Последние лучи скользят вдоль громады Масличной горы. Нет больше духу у Амнона ждать Пуру или Уца с известием от Тамар. С тяжелым сердцем он отправился в город. Вот река Кидрон. Ручей с шумом впадает в нее. Горным хрусталем сверкает беспорочная чистота его, и твердь небесная – цвет его. Мутны воды Кидрона, и быстрая прозрачная струя теряется в широком сером потоке реки.
“Веселым ручьем, по камням беззаботно скачущим, ликовало сердце мое, а нынче темен и мрачен мой дух, как волны Кидрона”, – думает Амнон, – “Чуть-чуть успел испить из кубка блаженства, и уж горести торопятся наверстать свое. Пока пестовал в мыслях росток любви, злая судьба острила серп – нежный побег скосить!”
Думы сии увлажнили глаза Амнона. Он сам не заметил, как поднялся на Масличную гору. Слышит знакомый голос. Это Уц.
– Торопись, Амнон!
– Какую весть принес мне?
– Не медли, Амнон! В словах моих буря, а в руках смерть, – сказал Уц и протянул Амнону письмо Тамар и кувшин с вином. – Вот, что на словах передала Тамар: “Письмом этим на вечные времена расторгается наш союз. Вино возвращаю. Отведай из кувшина, и воздастся тебе!” Я вышел от нее, и меня догнала Маха и успела шепнуть: “Скажи Амнону, чтоб не прикладывался к сосуду, а завтра я сама приду и остерегу от беды, ибо ожесточилась Тамар и смерти его желает”.
Амнон выхватил из рук Уца долгожданное послание и стал читать.
“Подбирающий за жнецом не пропустит колосок, виноградарь не оставит гроздь. Вот и я припомню без пропуска все мои слова любви – избранник, несравненный, возлюбленный – и все твои нежные речи – голубка, единственная, любимая. Припомню, чтобы навсегда забыть.