Слово безумца в свою защиту

В один из первых дней марта барон принял командование своей частью и пригласил меня провести с ним вечер в казарме гвардейцев. В назначенный час я отправляюсь туда. У сына разночинца, выходца из мелкобуржуазной среды, ничто не вызывает большего уважения, чем эмблемы высшей власти. И вот я иду по коридорам рядом со своим другом, которому на каждом шагу офицеры отдают честь, слышу звон сабель, окрики часовых, дробь барабанов. Наконец мы попадаем в парадный зал. При виде его убранства, всех этих военных доспехов, я с трудом унимаю тайную дрожь и невольно склоняю голову перед портретами знаменитых генералов. Тут все – и знамена, взятые в Лютцене и в Лейпциге, и будничные флаги, и бюст нашего короля, и каски, и щиты, и планы сражений – одним словом, все, решительно все тревожит меня, как и любого человека из низшего класса, когда он видит атрибуты господствующего порядка.

Капитан, как только он очутился в своей среде, которая не может не импонировать, тут же вырос в моих глазах, и я не смел отойти от него ни на шаг, чтобы в случае опасности прибегнуть к его помощи.

Когда мы вошли к нему в кабинет, лейтенант, его ординарец, вскочил и почтительно его приветствовал, а я почувствовал, что в этой иерархии стою ниже всех лейтенантов, опасных соперников литераторов по части любовных похождений и заклятых врагов молодых людей из народа.

Дневальный принес бутылку пунша, мы сели и закурили сигары. Барон, чтобы развлечь меня, достал полковой альбом – весьма художественное собрание карандашных набросков, рисунков и портретов офицеров королевской гвардии, чем-либо прославившихся за последние двадцать лет. Все они были предметом зависти и восхищения лицеистов в годы моей юности, которые ежедневно доставляли себе удовольствие разыгрывать сцену смены караула. Классовый инстинкт заставил меня ликовать, что все эти привилегированные господа, чьи физиономии я только что разглядывал, могут стать мишенью для моих насмешек, и, в расчете на поддержку барона, который всегда держался весьма демократично, я позволил себе кое-какие выпады против безоружных противников. Но у нас с бароном все же разные понятия о демократизме, и он плохо принял мои шутки. Дух корпоративной солидарности взял в нем верх, и, нервно листая страницы альбома, он задержал свое внимание на композиции, изображающей восстание 1868 года.

– Вот как мы расправились со всем этим сбродом!

– И ты в этом лично участвовал?

– Еще бы! Я охранял памятник, к которому бунтовщики, осыпая нас камнями, пытались прорваться. Один угодил мне по кепи, и это побудило меня раздать солдатам патроны. К несчастью, король в последний момент запретил открывать огонь, и я остался живой мишенью для голытьбы. Сам посуди, склонен ли я после этого любить этот сброд. – Помолчав немного и не сводя с меня взгляда, он спросил потом со смехом: – А ты помнишь эти беспорядки?

– Прекрасно помню, – ответил я. – Я участвовал в демонстрации студентов.

Но я умолчал о том, что присоединился к «сброду», который пришел в ярость от того, что простых людей не пускали на трибуну, предназначенную для избранных. Получалось, что народ не имел права участвовать в народном празднике. Я, естественно, стал на сторону взбунтовавшихся и прекрасно помню, что лично бросал камни в королевских гвардейцев.

В этот самый миг, услышав, как он на аристократический манер произносит слово «сброд», я понял, почему меня' охватил безотчетный страх, когда я переступил порог этой вражеской крепости, и в моем воображении у капитана вдруг так исказились черты лица, что я впал в отчаяние. Между нами вспыхнула традиционная расовая, классовая ненависть, она отделила нас друг от друга непреодолимой стеной, и, глядя, как он коленями зажимал саблю, почетную саблю, украшенную дарственной надписью и гербом его королевского величества, я вдруг остро почувствовал, что дружба наша неискренняя, она искусственно выпестована руками женщины, которая одна нас и связывает. Интонация его стала высокомерной, и выражение лица все больше соответствовало окружавшей его обстановке, а значит, все больше удаляло его от меня. И тогда я, чтобы вернуть его назад, изменил ход нашего разговора, задав вопрос, относящийся к баронессе и ее дочке. Его физиономия тут же осветилась, как-то разгладилась, он снова стал добрым малым, таким, как обычно. Тогда ко мне вернулась уверенность, я решил вести свою игру до конца и, выдержав его взгляд благожелательного людоеда, приголубившего карлика, прицелился вырвать три волоса из бороды великана.

– Послушай, старина, вы, кажется, ждете на пасху Матильду, это верно?

– Да!

– Что ж, в таком случае я буду за ней ухаживать.

Он допил пунш, усмехнулся и сказал с видом доброго людоеда:

– Можешь попробовать!

– Почему ты так говоришь? Разве она помолвлена?

– Нет, насколько я знаю. Но, по-моему… одним словом… можешь попробовать. – И добавил с глубоким убеждением: – Боюсь, что останешься с носом.

В той бесцеремонной уверенности, с которой он высказал свое мнение, сквозило презрение. Я оскорбился и твердо решил тогда поставить на место этого заносчивого кавалера и вместе с тем спастись от преступной любви, перенеся ее на другой объект, и этим удачным маневром предоставить оскорбленной баронессе возможность получить реванш.

Тем временем наступила ночь, и я встал, чтобы откланяться. Капитан проводил меня, мы миновали часовых и, выйдя за решетку, пожали друг другу руки. Затем он резким движением, словно бросая вызов, захлопнул ворота.

Наступила ранняя весна, снег стаял, недавно еще покрытые льдом мостовые оголились. За стеклами цветочных магазинов уже красовались азалии, рододендроны и первые розы, соблазняя прохожих своим кричащим великолепием. Апельсины пылали в витринах лавок колониальных товаров, в гастрономические магазины зазывали покупателей омарами, редиской и привезенной из Алжира цветной капустой. Солнечные лучи освещали пенящуюся под 78

Северным мостом воду, пароходы у причалов, свежевыкрашенные зеленью и суриком, обновили свою оснастку. Люди, еще толком не очнувшиеся от зимней спячки, млели, сидя на солнышке. Для животного-человека наступила пора случки. Все изголодались по любви, напряжение нарастало, и слабым было несдобровать во время этого естественного отбора.

Прелестная юная дьяволица не замедлила прибыть в город и поселилась в доме барона. Я делал ей авансы, однако она, видимо, предупрежденная им, лишь посмеивалась надо мной. Как-то, когда мы играли с ней в четыре руки на фортепиано, она, будто бы невзначай, прижалась левой грудью к моему правому локтю. Это, конечно, не ускользнуло от глаз баронессы и заставило ее страдать. Барон, ошалев от ревности, не спускал с меня бешеного взгляда. Он то негодовал из-за жены, то впадал в ярость из-за кузины. Как только он оставлял жену, чтобы пошептаться в уголке с молодой девицей, я тут же кидался к баронессе и развлекал ее разговором. Тогда он, окончательно потеряв самообладание, задавал нам какой-нибудь нелепый вопрос с единственной целью прервать наш разговор. Иногда я отвечал ему с усмешкой, а иногда и вовсе не обращал никакого внимания на его слова.

В тот вечер я был приглашен на семейный ужин. За столом сидела и мать баронессы. Я чувствовал, что она ко мне весьма расположена, но, обладая жизненным опытом, как любая женщина в ее возрасте, она не могла не заметить, что в доме что-то неладно.

Предвидя неведомую ей опасность, она в материнском порыве схватила меня за обе руки и, глядя в глаза, сказала:

– Я не сомневаюсь, сударь, что вы человек чести. Я не знаю, что происходит в этом доме, но в любом случае обещайте мне беречь мою дочь, мое единственное дитя, и в тот момент, когда произойдет то, чего произойти не должно, вы придете ко мне, обещайте мне это, и расскажете все, что мне, как матери, следует знать.

– Обещаю вам это, сударыня, – ответил я, целуя ей руку на русский манер, потому что она была женой русского офицера.

И я сдержал свое слово.

Мы, как говорится, ходили по краю бездны. Баронесса сильно похудела, стала мертвенно-бледной и до того некрасивой, что просто сердце сжималось от жалости. Барон явно ревновал, был со мной резок и даже груб. Я уходил, оскорбленный, но на другой день меня снова приглашали и принимали с распростертыми объятиями, все объяснялось якобы недоразумением, хотя никакого недоразумения не было и в помине.

Одному богу было известно, что же происходит в этом доме. В тот вечер Матильда удалилась в спальню, чтобы примерить новое бальное платье. Вслед за ней исчез и барон, оставив жену наедине со мной.

Проболтав с ней не менее получаса, я осведомился, куда делся мой друг.

– Он играет роль горничной у Матильды, – ответила баронесса и, словно почувствовав угрызения совести, добавила: – Она еще ребенок, этому не следует придавать значения. Не подозревайте ничего плохого, сударь. – И вдруг, резко изменив тон, она воскликнула: – Да вы ревнуете!

– И вы, баронесса, тоже!

– Быть может, еще буду ревновать!

– Не пропустите момента, баронесса. Это пожелание друга.

Тут вошел барон, ведя под руку Матильду в светло-зеленом бальном платье с таким глубоким вырезом, что видна была выемка между грудями.

Я сделал вид, что ослеплен ее красотой, и отступил на шаг, прикрыв ладонью глаза.

– О, Матильда! – воскликнул я. – На вас опасно смотреть!

– Не правда ли, она прелестна? – как-то неуверенно спросила баронесса.

Барон тут же увел Матильду, и я снова остался наедине с баронессой.

– Почему с некоторых пор вы так сурово говорите со мной? – спросила она, глядя на меня, как побитая собака, а в голосе ее звучали слезы.

– Я что-то этого не заметил.

– Вы ведете себя не так, как прежде, и я хотела бы знать, чем я провинилась перед вами?

Она придвинула ко мне свой стул, не сводя с меня лихорадочно блестящих глаз и дрожа как осиновый лист. И… Я встал.

– Видите ли, баронесса, отсутствие барона меня крайне удивляет. Мне неприятно его доверие, оно кажется мне оскорбительным.

– Что вы имеете в виду?

– Я считаю… Одним словом… Супругу не принято оставлять наедине с молодым человеком, а самому в это время запираться с молоденькой девушкой в спаль…

– Вы позволяете себе оскорблять меня! Сказать мне такое! Что у вас за манеры…

– При чем тут манеры? Я не могу смириться с этой гнусной ситуацией! Если вы не дорожите своим достоинством, то я вас презираю! Чем они занимаются там, запершись?

– Туалетами Матильды, – ответила она с невинным видом, но при этом не смогла сдержать смех. – Тут уж я ничего не могу поделать.

– Мужчине не пристало присутствовать при переодевании дамы, если они не находятся в любовных отношениях.