Под прусским орлом над берлинским пеплом
– Предполагаю, что к началу учебного года, – ответил я.
В тот же миг её внимание ко мне испарилось. Она отвернулась, потеряв всякий интерес к разговору. Но вместо того, чтобы тактично удалиться, я сделал шаг к ней и, наклонившись, почти коснулся губами её уха.
– Замужество, дорогая сестра, – прошептал я конспираторским тоном, – открывает перед тобой несколько путей. Это шанс сбежать из-под опеки матери или, напротив, наконец завоевать её расположение, став любимой дочерью. Но есть и третий, более интересный вариант. Ты можешь использовать этот брак, чтобы отомстить ей.
Я сделал паузу, позволяя словам повисеть в воздухе, а затем продолжил:
– Заставив Максимилиана не сотрудничать с матерью. Часто в таких союзах, – мой голос стал ещё тише, – истинным главой семьи становится жена. Особенно если муж, как Максимилиан, отличается мягким характером и добр к тебе.
Я выпрямился и, улыбнувшись, заглянул в её изумрудно—зелёные глаза, ожидая реакции на свои слова.
– Не слишком ли ты юн, герр Кесслер? – уголки губ Мичи дрогнули, выдав смешанное чувство удивления и зарождающейся улыбки. Это был знак, несмотря на неожиданность моих слов, идея уже зажгла искру в её сердце.
Пусть я и был слишком молод для подобных интриг, но жгучее желание предотвратить нежелательное заставляло меня постигать «взрослые» вещи гораздо быстрее, чем полагалось по возрасту.
На этом мой визит был окончен. Проходя мимо комнаты Ганса, я заметил приоткрытую дверь. Ганс сидел к ней спиной и читал книгу. На его столе красовалась модель корабля с обнажёнными мачтами. Я не стал заходить, но по тому, как мгновенно напряглась спина Ганса, понял, что он заметил моё присутствие. Он не произнёс ни слова, лишь медленно перелистнул страницу, словно безмолвным жестом показывая, что мне пора уходить. Этот немой укор был понят, и я поспешил прочь.
Мы с Хеллой снова прогуливались, хрустя по замёрзшей земле. Сегодня она была совершенно погружена в свои мысли. Несколько раз чуть не упала, оступившись на неровной дорожке или споткнувшись о выступающий из-под снега корень, но каждый раз, словно машинально, восстанавливала равновесие, обходила препятствия или отодвигала мешающие ветки. При этом она не проронила ни слова о том, что её так занимало.
И я не торопил её с расспросами. Хелла принадлежала к числу тех людей, которые немедленно замыкаются в себе, стоит лишь проявить чрезмерное любопытство или начать настаивать на откровениях. Она всегда предпочитала рассказать все сама, когда будет готова, нежели отвечать на прямые вопросы. Но также я знал, что, если ей действительно хочется поделиться чем—то, она не станет долго тянуть. Поэтому мне оставалось лишь молча идти рядом, готовый поддержать её, если она снова потеряет равновесие.
Когда мы, наконец, спустились к подножию нашего любимого холма, Хелла вдруг горько вздохнула, выпуская из себя все невысказанные переживания, и закрыла лицо руками, покрасневшими от мороза.
– Я потеряю сестру, – произнесла она дрожащим голосом, и следом раздался тихий, приглушенный плач, словно где—то внутри неё разбилось что—то хрупкое и дорогое.
Сняв перчатки, я достал из внутреннего кармана пальто чистый носовой платок и протянул его Хелле.
– Она любит его, – продолжала Хелла, с трудом сдерживая рыдания. – А когда я выйду за него замуж, она возненавидит меня и навсегда захочет вычеркнуть меня из числа своих сестёр! Ох, Адам! Что же делать?
Я сразу догадался, о ком идёт речь. Аннелиза была влюблена в Ганса. В их характерах действительно было много общего. Аннелиза, как и Ганс, отличалась скромностью и молчаливостью, но также, как и он, могла вспыхнуть праведным гневом из-за любой, по её мнению, несправедливости. Однако я бы не сказал, что юная Штибер способна на глубокую и долговременную злобу. И вряд ли она поступила бы так радикально, как описывала Хелла, полностью разорвав отношения с сестрой. Скорее всего, это были преувеличенные страхи Хеллы, подпитанные её собственными эмоциональными переживаниями.
– Она тебе сама сказала, что возненавидит тебя? – мягко спросил я, пытаясь прояснить ситуацию.
Хелла отрицательно мотнула головой, не отнимая рук от лица, будто боялась, что я увижу её слезы и сочтёт её слабой.
– Но ведь ты не хочешь этого брака? – продолжал я свою линию допроса.
– Не хочу, – всхлипнула Хелла, и её голос прозвучал глухо из-за прикрывавших лицо ладоней.
– И ты не любишь Ганса? – задал я следующий, самый важный вопрос.
– Не люблю! Никогда не полюблю! – выкрикнула Хелла, и её плечи затряслись от рыданий. Она больше не пыталась сдержаться.
– Значит, и переживать незачем, – сказал я уверенно, стараясь придать ей сил. – Если тебя выдадут замуж за него, это будет вина наших родителей, но никак не твоя. Да и Аннелиза слишком любит тебя, чтобы из-за этого полностью отказаться от вашей связи. – Я аккуратно убрал её руки от лица и вложил ей в ладонь свёрнутый платок.
Я бы не хотел представлять Ганса злым и жестоким. Он таким не был. Более того, он пользовался заметным успехом на балах. Его задумчивое, аристократичное лицо с характерной бледностью притягивало внимание. Тонкие губы, правильной формы нос и густые, медно—рыжие волосы создавали впечатление утончённости и благородства. К тому же, Ганс отличался исключительной вежливостью, галантностью и доскональным знанием всех этикетных тонкостей. Все эти качества, безусловно, импонировали дамам, и он часто ловил на себе восхищённые взгляды. Поэтому меня ничуть не удивила симпатия Аннелизы. Меня скорее смущал необоснованный, на мой взгляд, страх Хеллы перед ним. Если у меня были свои причины относиться к Гансу с прохладой, то он всегда проявлял к Хелле исключительное дружелюбие и внимание.
Единственным логичным объяснением этого страха было, пожалуй, то, что Хелла считала Ганса неискренним в своих проявлениях. Но разве можно винить человека, выросшего в атмосфере лицемерия и постоянного порицания любых человеческих слабостей, в том, что он научился искусно скрывать свои истинные чувства и намерения? Возможно, его вежливость была лишь маской, защищающей его от окружающего мира, а не проявлением подлинного расположения.
До сих пор я намеренно не упоминал о том, что мысли о той странной и неприятной встрече с «дядей» не давали мне покоя. Они возвращались снова и снова, словно навязчивая мелодия. Несколько раз после этого инцидента меня мучили кошмары, после которых я подолгу ворочался в постели, не в силах уснуть. Мне все время вспоминался его хриплый голос, похожий на голос человека, страдающего тяжёлой хронической ангиной. Оскал белых клыков в полумраке казался ещё более устрашающим. И каждый раз, выходя на веранду, я непроизвольно бросал взгляд туда, откуда была высунута его голова, обмотанная какими—то грязными тряпками.
Мне не стыдно признаться, что он меня действительно испугал. И образ этого человека, прочно засевший в моей памяти, пугал ещё больше. Но я отчётливо понимал, что этот «дядя» – самый опасный скелет в мамином шкафу. И мне очень хотелось знать, что же она такого натворила, что теперь в долгу перед ним оказалась вся наша семья…
Я продолжал пополнять свой дневник новыми записями, когда услышал лёгкий шорох под дверью. Все моё внимание мгновенно сосредоточилось на маленьком клочке бумаги, который проталкивался в узкую, миллиметровую щель между дверью и полом.
Любопытство, смешанное с предчувствием чего-то важного, заставило меня тут же подняться со стула и подобрать записку. Я развернул её, немедля ни секунды. Возможно, её хозяин все ещё стоял около двери, ожидая моего ответа, но выяснять это я не стал.
В записке было написано: «Я знаю, что ты был у Неё. Скажи, как её самочувствие? Говорила ли она что—нибудь обо мне?»
Думаю, не стоит и пояснять, от кого была эта записка. Имя Ганса буквально висело в воздухе. Какое—то время я раздумывал над тем, чтобы написать что—нибудь язвительное в ответ, задеть его самолюбие, но эта мысль быстро исчезла, раздавленная тяжестью упавшей на плечи усталости. В конце концов, я написал лишь короткую фразу: «Мичи лучше». И все. Никаких лишних слов, никаких эмоций. Просто констатация факта.
Запись 8
Мне исполнилось тринадцать. Хелла, как всегда, была первой, кто поздравил меня с днём рождения. Она ворвалась в мою комнату вместе с первыми лучами солнца, которые пробивались сквозь щели в ставнях, и на мгновение замерла на пороге, удивлённо рассматривая замысловатую паутину из игрушечных железнодорожных путей, раскинувшуюся по всему полу.
Я уже не спал. Пробудившись от очередного ночного кошмара, я лежал на кровати, смотрел в потолок и вёл бесконечный мысленный монолог о собственном взрослении. Я видел в нем исключительно положительные стороны, поскольку уже давно считал, что моё детское тело – это своего рода многолетняя клетка для моего резко повзрослевшего сознания. А надзирателями этой клетки выступали взрослые, погруженные исключительно в собственные проблемы и обстоятельства, не замечающие или не желающие замечать моих переживаний и мыслей. И с каждым днём все отчётливее проступали в нашей семье особенности этих странных отношений: с одной стороны, коллегиальные, почти равноправные отношения между супругами, с другой – отношения начальства и подчинённых между родителями и детьми. Эта иерархия казалась мне несправедливой и удушающей.
– Это же самые настоящие рельсы! – воскликнула Хелла, её голос звенел от восторга. Это восклицание, наконец, заставило меня оторваться от своих мрачных размышлений и подняться с кровати.
Я ничего не ответил, молча наблюдая за кузиной, которая с нескрываемым интересом изучала мою необычную комнату. Казалось, ей было интересно абсолютно все: каждая книга на полках, каждая картина на стенах, каждый уголок этого небольшого пространства. Мне было приятно видеть её восхищение. Я действительно приложил много усилий, чтобы моя комната отличалась от других, при этом, чтобы она была отражением моего внутреннего мира. Я хотел вдохнуть в неё жизнь, наполнить её смыслом и индивидуальностью.
Я задумчиво рассматривал книжный шкаф, перебирая в памяти названия понравившихся произведений и размышляя о том, какие книги могли бы дополнить мою коллекцию, создать ещё более уютную и вдохновляющую атмосферу. Мой взгляд скользил по корешкам, от старинных книг в расписанных переплётах до современных изданий в ярких обложках. Каждый том хранил в себе целый мир, полный приключений, загадок и открытий. В этот момент я чувствовал себя настоящим исследователем, собирающим свою собственную библиотеку знаний и впечатлений. Именно в этот момент задумчивости Хелла оторвалась от своего исследования комнаты. Она подошла ко мне лёгкой, бесшумной походкой, словно не желая нарушать моё уединение. И, остановившись совсем рядом, неожиданно крепко обняла меня.
– С днём рождения, Адам! – прошептала она мне на ухо. – Я хочу, чтобы наша дружба оставалась крепкой ещё очень долго. Ты самый замечательный человек, которого я знаю. – Хелла не спешила размыкать объятия, уткнувшись лицом в мою жилетку. И я, тронутый её искренностью, тоже обнял её в ответ.
Мир не меняется в дни рождения. Не происходит никаких чудес, не сбываются заветные мечты. Даже само взросление наступает почти незаметно. Оно подкрадывается медленно, неуловимо, как тень, которая постепенно удлиняется с заходом солнца. И в один момент, совершенно неожиданно для себя, ты смотришь на своё отражение в зеркале и с грустью констатируешь сломавшимся голосом, что детство окончилось. Я был ещё далёк от этого дня, но не сомневался, что он наступит так же быстро, как я преодолел расстояние, отделяющее глупого, доверчивого мальчика от скрытного, молчаливого подростка.
Я не питал никаких иллюзий по поводу своего дня рождения. Не ждал подарков, не рассчитывал на праздник. Единственным моим желанием было, чтобы этот день прошёл спокойно, без семейных скандалов и выяснения отношений. Эта мысль казалась мне гораздо более привлекательной, чем любые праздничные сюрпризы.
Однако Хелла, лучась праздничным настроением, попросила меня спросить у мамы, будет ли сегодня какой—нибудь банкет по случаю моего дня рождения. И я, не желая её расстраивать, нехотя направился в сторону маминой комнаты. Предпочитая не афишировать цель своего визита, я старался делать вид, будто просто прогуливался по коридору, задумчиво рассматривая висевшие на стенах картины. В мои планы входило незаметно прошмыгнуть на горничную лестницу и, обойдя пару коридоров, оказаться в гостиной, где я мог бы случайно столкнуться с мамой и как бы между прочим задать ей вопрос Хеллы.
Но едва я заглянул в коридор, где располагалась родительская спальня, как заметил мелькнувший в полумраке силуэт Бернда. Он как испуганный кролик, стремительно нырнул в большую, массивную дверь единственной комнаты в этом коридоре – спальни моих родителей. Это показалось мне странным и заставило насторожиться.
Что он мог там забыть? Отец уже был в своём кабинете, я видел его, когда мы с Хеллой выходили из моей комнаты. На его лице не было ничего примечательного, только его обычная, привычная меланхолия, которая уже давно не вызывала никакого удивления и не заставляла обращать на себя внимание.
А вот Бернд шёл совсем по—другому – лёгкой, уверенной походкой, которая резко отличала его от всех остальных слуг, почтительно трепещущих перед моей властной матерью. В его движениях чувствовалась некая фамильярность, неприемлемая для человека его положения.
Не желая больше терзаться догадками и подозрениями, я решительно подошёл к массивным дверям родительской спальни и, стараясь двигаться как можно тише, осторожно приоткрыл их. Мама сидела за своим письменным столом, разбирая утреннюю почту. Она уже была при полном параде, в одном из своих изысканных платьев. Мама обладала удивительной способностью читать невероятно быстро. Ей достаточно было бросить беглый взгляд на страницу, чтобы понять содержание письма. И я был ей искренне благодарен за то, что, несмотря на всю свою строгость в воспитании, она обучила этому полезному навыку и меня.
Листы с государственными печатями, скорее всего, очередные благодарности за её щедрые инвестиции в городские проекты, лежали в одной стопке. Рядом с ними – письма от деловых партнёров, наполненные сухими фразами и цифрами. И, наконец, отдельной кучкой были отложены письма от «попрошаек», как презрительно называла их сама мама – людей, обращавшихся к ней с просьбами о финансовой помощи или покровительстве. Её пухлые, маленькие пальчики проворно перебирали каждое письмо, беспощадно рвали ненужное и откладывали в сторону то, что требовало её внимания.
А Бернд стоял молча, немного в стороне, словно смиренно ожидая, когда ему соизволят объяснить причину вызова. По моему опыту, сейчас он должен был легка покашлять, как бы ненавязчиво напоминая о своём присутствии. Мама, поглощённая чтением, скорее всего, не обратила бы на это внимания. А дальше все зависело от её настроения. Если бы он задал свой вопрос слишком тихо, и она бы его не услышала, ему пришлось бы повторить его громче. И тогда мама, раздражённая его настойчивостью, обязательно накричала бы на него за то, что он посмел повысить голос в её присутствии.
И вот, как я и ожидал, Бернд приглушённо кашлянул. Но, вопреки моим размышлениям, мама тут же подняла на него взгляд и отложила в сторону все письма.
– Звала? – спросил он ровным, спокойным голосом. Я даже невольно попытался прочистить уши, подумав, что их заложило. Мне показалось, что я ослышался. Бернд говорил с ней абсолютно на равных, без тени привычного страха и почтительности.
– Бернд, – заискивающе улыбнулась мама, и в её голосе прозвучали необычно мягкие, ласковые нотки. – Как твоей семье здесь? Расположились?
– Да, Марья вполне довольна, – ответил Бернд спокойно и уверенно, без малейшего намёка на то подчинение, которое он обычно проявлял по отношению к маме.
– Я всё ждала, когда ты придёшь, – мама встала из-за стола и подошла к Бернду. Мой отец был довольно щуплым и невысоким человеком, но даже на его фоне мама выглядела маленькой и хрупкой. А рядом с крупным, широкоплечим Берндом она и вовсе потерялась, словно нежный цветочек рядом с могучим дубом.
Они обнялись. Это было совершенно неожиданно и даже странно. Я привык видеть их отношения строго формальными, почти деловыми. Однако в этих объятиях не было ничего дурного, ничего такого, что могло бы навеять подозрение на нечто непристойное. Это было похоже на объятия родных брата и сестры, близких и дорогих друг другу людей. Ни в коем случае это не были объятия любовников.
– Так чего звала-то? – спросил Бернд, отстраняясь и встречая взгляд мамы спокойным, равнодушным взглядом. В его голосе не было ни малейшего признака подчинения или угодливости.
– Могу ли я тебе верить на все сто процентов? – мама наклонила голову, смотрит на него в лицо своим необыкновенно красивым, обезоруживающим взглядом. Мичи умела смотреть точно так же. Завораживающий и безусловно гипнотизирующий взгляд. Перед такой женщиной были бессильны все мужчины, у них просто отнимался дар речи.
– Конечно, – ответил Бернд коротко, голосом хриплым от недавнего молчания. В этом «Конечно» не было уверенности, только измученная покорность.
Мать сидела напротив, её лицо было бледным, но глаза горели тревожной искоркой. Она вглядывалась в своего кузена, стараясь прочесть правду на его лице, в глубине его глаз.
– Тогда, скажи мне, ты видел своего брата? Стэн, как он? «Вышел из тюрьмы?» —спросила она, её голос был спокойным, но в нем слышалась стальная твёрдость. Она не отводила от него своего взгляда, словно пыталась проникнуть сквозь его защитную оболочку.
Бернд замолчал, его взгляд ушёл в даль, в прошлое, полное горьких воспоминаний. Он с трудом произнёс: – Стэн? Это имя я лет десять не слышал. Его голос звучал задумчиво, растерянно, словно он пытался восстановить забытые фрагменты своей памяти. Но в его глазах мелькала скрытая вина.
Тишина сгустилась в комнате, тяжёлая и давящая. Только тихий скрип старого стула оживлял картину. Мать не отрывала своего взгляда от Бернда. Её лицо исказилось глубокой печалью, глаза наполнились слезами.
– Брат мой, – прошептала она, её голос срывался, словно на грани рыданий. – Только не лги мне. Я для тебя и твоих детей сделала так много добра. Ты знаешь, я боюсь и ненавижу этого человека. Он угроза мне и моим детям. Я даже представить не могу, что он сделает с Гансом и Адамом. Слезы потекли по её лицу, оставляя за собой следы горькой безысходности. Бернд обнял её, в его объятиях чувствовалась напряжённость.
– Я не лгу тебе, Клэр, – сказал Бернд, его голос был низким и хриплым. – Я ничего не знаю о Стэне. Фрици думает, что он погиб. Знаешь же, всякая чахотка, сырость, блохи… Кто от такого выживет? Да и всякие дурни там обитают. Тюрьма лишь калечит людей. Он говорил быстро, словно стараясь убежать от своих собственных переживаний. Но его слова звучали неубедительно, оставляя после себя тяжёлое чувство недоговорённости. В комнате снова воцарилась тишина, ещё более тяжёлая и пронзительная, чем прежде.
Мама нервно заметалась по комнате. Темные волосы, выбившиеся из строгой причёски, обрамляли лицо, словно растрёпанные перья. Руки, сжимавшие края платья, дрожали
– В том и дело, Бернд! – вскричала мама, голос сорвался на истеричный крик, слова вырывались из неё рывками, как из разорванного мешка. – Он здесь, я знаю это и чувствую! Он! Он сплошное зло! Он убьёт моих детей! Он… – Она замолчала, задыхаясь, руки прижаты к груди, защищая сердце за стеной рёбер. Её глаза были широко раскрыты, в них отражалась паника.
Бернд, наблюдавший за этим зрелищем с видимым безразличием, попытался успокоить её. Его тон был спокойный, даже немного издевательский.
– Почему он должен убить твоих детей? Благодаря Стэну ты здесь, уважаема и любима, – перебил он её внезапные вздохи, голос его звучал ровно и холодно, как звон стекла. Он опустил глаза, заметно улыбаясь уголками губ.
Этот комментарий подействовал на маму, как искра на пороховую бочку. Её рука с ударной силой вылетела вперёд, нанося Бернду резкую, звонкую пощёчину. Звук раздался резко и неприятно в тихой комнате. мама задышала тяжело, её грудь быстро поднималась и опускалась.
– Благодаря ему? Благодаря своим мозгам! И только им! – прошипела она, её глаза блеснули яростным светом. Красные пятна на щеках контрастировали с бледностью её лица, подчёркивая её бушующее возмущение. Она отшатнулась от него. В своей огорчённой она напоминала кобру, готовую к броску. Длинная шея вытянулась, тело приготовилось к атаке.
Бернд, нисколько не смутившись полученной пощёчиной, опустил глаза и тихо промолвил, в его голосе проскользнула колкая усмешка:
– Но ведь это он потратил деньги на твоё обучение, – его тон был спокойным, но в нем скрывалась жестокая ирония. Он наслаждался её страхом и бессилием, и это было видно в его спокойном лице. Слова парили в воздухе, отражая горькую правду о сложных и переплетённых отношениях между кузенами. – Он кормил тебя и воспитал, взял тебя к себе, хотя ты сама знаешь какой он человек по своей натуре. Ту же Марью вспомни. Или то, в каких условиях ты жила? Он обращался с тобой, как с принцессой, Клэр.
Бернд наслаждался моментом. Мама стояла, застыв от изумления, а он, словно хозяин кукольного театра, управлял её эмоциями. Его лицо выражало спокойное самодовольство, в его глубоко посаженных глазах блестело холодное удовольствие. Он получал явное удовлетворение от того, что присмирял её бушующие эмоции, напоминая себе и ей, благодаря кому у неё есть всё то, что она имеет. Он уверенно держал ситуацию под контролем, наслаждаясь её бессилием.
– Как ты смеешь?! Тебе показать твоё место? Стэн убийца и насильник! И ты такой же? Ты его оправдываешь! Ты тоже такой! – мама, с неистовым криком, толчком отбросила Бернда от себя, как ненавистного врага. Её тело дрожало от неконтролируемого гнева, вызванного внезапной правдой. Вот ещё один скелет – мать до ужаса боялась вернуться в прежнюю жизнь.
Отвернувшись к окну, она сжала кулаки, пытаясь сдержать бурю своими слабыми руками. Её план был простым и выверенным: разорваться в рыданиях, чтобы вызвать сочувствие Бернда, заставить его пожалеть её.
В холодной комнате повисло молчание. А затем прозвучало тихое, сдавленное рыдание. Плечи опустились, её фигура сжалась, словно она стала ещё меньше, ещё беззащитнее. Её хрупкость была удручающе явна. Она одиноко стояла напротив большого окна, задрапированного тяжёлыми темно—бордовыми шторами, обнимая себя за плечи и пытаясь согреться от ледяной несправедливости обвинений.
– Он насиловал меня на протяжении всего времени, что я жила у него. Бил. Таскал за волосы, пугал. Вот какой твой братец, Бернд. Разве не ты Марью выхаживал от этого чудовища? Теперь ты защищаешь его?
– Я не такой, – спокойно сказал Бернд, его голос прорезал тишину, словно тонкий нож. – Я… Я понял твой страх.
Но мама не ответила. Она даже не повернулась, продолжая вглядываться в темноту за окном. Её спина казалась бесконечно хрупкой. Бернд, с очевидной тревогой, наблюдал за ней. Определённо, его слова задели что—то глубоко запрятанное в её душе, что—то болезненное, пульсирующее. В этом молчании скрывалась горькая правда, о которой он, возможно, даже не догадывался. Определённо Мичи стоило бы ещё поучиться, ведь однажды даже Ганс перестанет верить в её истерики.
Бернд, смяв в руках шапку, проговорил с глубоким сожалением:
– Клэр, я не хотел. Ляпнул не подумав, прости.
Мама почти прошептала, и наш неожиданный родственник подался вперёд, чтобы расслышать:
– Уничтожь его. Убей, разорви, отрави чем-нибудь, но, чтобы я никогда больше его не видела. Никогда!
Бернд изумлённо прошептал в ответ:
– Убить? Отравить? Брата?
– Разве он когда-нибудь был твоим братом? – голос мамы звенел от сдерживаемой ярости. – Он только и мог, что лезть в самую яму, связываясь с никчёмными бандитами. Ни Фрици, ни ты ему никогда не были нужны, иначе он бы пришёл к вам, а не ко мне, и не начал бы пугать моего сына.
Я заметил, как Бернд замер. Видимо, мама не хотела этого говорить, но решилась, чтобы окончательно закрепить свою правоту. Бернд сразу понял, что речь идёт обо мне, и, судя по всему, за то время, что мы занимались с ним, он крепко ко мне привык, хоть и никак не обозначал этого.
– К-как? Адама? Он его трогал? – воскликнул Бернд.
– Мальчик отделался лёгким испугом, – проговорила мама, – но ты понимаешь, что в любой момент этот сумасшедший убьёт его?
Она радовалась, найдя слабое место своего кузена, но радость эту тщательно скрывала. Даже отражение в окне не выдавало её истинных чувств.
Бернд был молод и крепок, широкоплеч с лёгкой, едва пробивающейся бородкой на лице. Большие голубые глаза, обычно искрившиеся уверенностью и нахальством на грани вседозволенности, сейчас смотрели с непривычной серьёзностью. В них читалась прямота, граничащая с детской наивностью. Этот англо-немец, выросший в старой деревушке под Кёнигсбергом, своим появлением сразу вызвал переполох среди горничных. До этого единственным объектом их внимания был старый мажордом Гидеон, чьи ухаживания ограничивались скупыми комплиментами и постоянными обещаниями сладостей. (Гидеон, кстати, должен был выпороть Мичи несколько дней назад за ту провинность с матерью, но так и не появился, проспав зовы хозяйки в своей крохотной келье.) Конюший и садовник вызывали у девушек лишь смех и шутливые перешёптывания, а вот Бернд… Бернд был другим. Высокий, статный… Он обещал стать новым центром всеобщего девичьего внимания. Каково же было их разочарование, когда он, попросил одну из горничных отнести письмо на почту… своей жене. Меня же Бернд подкупил совершенно другим. Я искренне восхищался его знаниями о жизни, захватывающими рассказами о рыбалке на побережье моря, о том, как он босоногим мальчишкой бегал по пляжу, собирая крабов для семьи. За внешней грубоватостью Бернда Смита скрывался нежный, сочувствующий человек. И мне совершенно не хотелось, чтобы он ради меня или маминых манипуляций убивал своего брата, тем более что я знал: Стэн оказался в таком отчаянном положении из-за неё. Даже если это была правда, что сказала мама, умирать он был не должен. Но как предупредить Бернда? Как уберечь его от непоправимой ошибки?