Графиня поневоле. История продолжается

Болезнь Лизаветы была настолько серьёзна, что она не желала есть, спать и её непрестанно мучил кашель и, явившийся доктор, выслушав Вахрушу, выразил опасность ситуации, нагнав страху на маменьку Лизаветы. Осмотрев больную, он прописал на латыни на бумаге какие-то пилюли, снадобья, должные заставить отступить симптомы болезни и придать организму стимул к выздоровлению.

– Это малая толика из медицинских препаратов, имеющих своим предназначением облегчить течение болезни, – сказал он, вручая бумагу Вахруше.

При этом он заметил, что данные микстуры ещё не всё, что придётся применить в борьбе с болезнью. Как человек всей душой преданный медицине, он не оставался в стороне от открытий, что сделаны в мире в этой области, правда в той мере, в которой сие было доступно человеку того времени, с некоторыми выводами научных светил, как практикующий доктор он был не согласен, только что он мог сделать из провинции.

Болезнь Лизаветы усугубляло ещё и то, что не было вестей от Александра, неизвестна судьба братишки. И нравственная составляющая довлела больше, нежели физическая боль, которую можно утихомирить применением препаратов, а душевную чем облегчить? Эту боль приходится носить в себе и после того, как произойдёт полное физическое выздоровление.

Но доктора, как бы ни были они образованны, они видят лишь ту часть, что доступна им и прописывают снадобья от физических недугов, они готовы удовлетворить человеческой потребности на облегчение, надежды на улучшение и потребности сочувствия, испытываемого больным, в то время, как человек помимо физических болей страдает ещё и от душевных.

Да и вся деятельность докторов состоит в лечении и ответном получении денег за свою работу и только лишь. Они тоже всего лишь такие же люди, получившие соответствующее образование, о чём свидетельствует диплом доктора. И, наверное, поэтому Лизавета иной день не желала принимать очередную микстуру, горькую и противную на вкус, коими потчевали её с утра и до вечера. Каждый новый день начинался с того, что Вахруша, интересовался течением болезни Лизаветы, и узнав, что она не желает принимать снадобье, выговаривал любимой дочери:

– Лизавета! Доктора надобно слушать, иначе так никогда не выздоровеешь и не станешь на ноги. Нужно принимать предписанное доктором, – сокрушался Вахруша, видя исхудавшее лицо дочери.

Марьюшка, маменька Лизаветы, почти не отходила от постели дочери ни днём, ни ночью, подавая ей пилюли точно вовремя. Она не считала это каким-либо долгом, достойным восхищения, как оно может происходить в аристократической семье, где малое недомогание может служить поводом для сбора консилиума врачей, для многочасовых совещаний между собой, когда они, исчерпав словарный запас или желая продемонстрировать свои познания переходят на немецкий язык, с него на греческий, пока не упрутся в латынь, она просто выполняла свой материнский долг. Также, как выполняет свой долг любая мать на земном шаре, оберегая своё дитя.

Каждое утро доктор заявлялся к ним в одно и то же время, справлялся о здоровье Лизаветы, уже успевшей подумать, что о ней пекутся едва ли не с той же важностью и вниманием, присущим более уходу за императрицей. Она так давно не болела, что вся эта суетливая возня с одной стороны веселила её, с другой тяготила тем, что она не может участвовать вместе со всеми в этой трагикомедии, лишь безучастно взирая на всё с постели.

Но доктор, смерив пульс и общее её состояние, позволял иногда остроты в разговоре с Лизаветой, но только лишь для того, чтобы затем уже в другой комнате за закрытыми дверями выражать тревогу в разговоре с родителями и в который раз выписывал новый рецепт ещё одного чудодейственного средства. Верил ли он в целебную силу этих пилюль или всего лишь исполнял долг? Наверняка верил, как верят африканские колдуны в свою магическую силу.

Но не все пилюли давали Лизавете, а кровопускание Вахруша запретил делать по причине слабости дочери. И его счастье, что доктор был один, будь их несколько, они бы всенепременно настояли на своём решении. Да ещё собирали бы консилиумы, где говорили на чуждом языке, что ничего не понять из их речи.

Банки ставили и, возможно, именно в них и заключалось, что здоровье Лизаветы стало улучшаться, а не в микстурах, склянок и флакончиков от которых собралось изрядное количество. Что впору составлять коллекцию.

И каждый раз он выражал надежды на пилюли, что давали Лизавете, говорил о необходимости ждать, что ни одно лекарство не способно сиюминутно проявить свою целительную силу. Силой убеждения он обладал в совершенстве, что Вахруша Бахметьев проникался вниманием к его суждениям, в чём и заключалось то, что он скупил пилюль и микстур на несколько сотен рублей. И из всех этих снадобий едва ли хотя бы половина имела решающее значение в выздоровлении Лизаветы.

И всё же молодость, да и воздух более свежий нежели в Санкт-Петербурге, вершили своё дело. Спустя полмесяца, Лизавета пошла на поправку, болезнь хоть и давала ещё о себе знать, но уже не была такой мучительной и переходила в фазу, называемую прошлым. В этом каждый неизменно пытался выделить себя, кроме маменьки Лизаветы, нёсшей на своих хрупких плечах все невзгоды. На лице Лизаветы снова проступил румянец и, пролежав около месяца, она встала на ноги.

На улице с каждым днём становилось теплее и уже ближайший лес выступал чёрной громадой на ещё белом фоне, почерневший снег с каждым днём всё больше и больше отступал в овраги и лес, в укромные места, где его не могли достать солнечные лучи. На реке с громким грохотом, схожим с артиллерийской канонадой, раскрывался лёд и, нагромождаясь друг на друга плыли льдины. Иной смельчак, положившись на удачу, выходил на плывущие льдины и перебегая с одной льдины на другую, в отдалении сходил на берег.

По улице с звонким журчанием текли ручьи, и малые детишки пускали щепки с насаженным на спичку парусом из бумаги. День ото дня становилось теплее и теплее, уже на гористой части, на пригретых местах появились первые несмелые ростки зелёной травы, предвестницы лета.

Слабость во всём теле ещё присутствовала, Лизавета ближе к обеду выходила на улицу, когда солнце начинало припекать. Ефремушка с Петрушей оказывали посильную помощь Вахруше по хозяйству с самого приезда, да и по купеческим делам Ефрем немало помогал. Что им оставалось-то делать? Лизавета начала заводить разговоры о поездке, на что маменька тут же отвечала:

– Лизавета, доченька, какая поездка может быть сейчас? Ты ещё слабая, тебе необходимо подкрепиться, а после, когда увижу, что уверенно стоишь на ногах, можно и речи заводить о поездках.

Её поддерживал Вахруша, не желавший отпускать Лизавету в нынешнем состоянии. До южных границ добираться, – о том, что она собирается поехать вызволять братишку, разговор был почти по приезду, – сколько времени понадобиться, а ежели ещё в море выходить?

– Нет, Лизавета. Покуда не окрепнешь окончательно, речи даже не может быть о том.

Лизавета разузнала от тятеньки про сложности в дороге, дорогу же она намечала посмотреть по карте, коих у графа Апраксина в кабинете было приличное число. Неужто среди десятков карт не найти карту европейской части российской империи в подробностях?

Спутником она уже определила для себя Ефремушку, как наиболее сообразительного и способного находить общий язык с городскими ли или дорожными грабителями, а нет так и противостоять ему не впервой. Не с пустыми руками выедут, а с ружьишком. И что, что Ефремушка неважный стрелок, ружье в руках уже само по себе привносит страх в душу человека, даже самого бесстрашного в этом сомневаться не приходится.

– Тятенька, скажите мне как ехать, какие могут возникать препоны по дороге, Вы же не раз ездили на ярмарки да за товаром. Вам, как никому другому известны все эти хитрости…

– Лизавета, что могу сказать, всяко бывало в дороге, когда и денег приходится подсунуть, дабы беспрепятственно или без излишней волокиты проехать, а когда и до нужных людей обращаться, разве предугадаешь все? Может быть, лучше дождаться Александра? У него и шансов и возможностей поболе будет…

– Так от него уже который месяц никаких вестей, что я вся теряюсь в догадках: не случилось ли с ним чего?

– Александр, он не пропадет, у него жизненная хватка есть, дочка, – Вахруша, как умел успокоил дочь и еще в нескольких словах объяснил отдельные тонкости, с которыми возможно могут столкнуться в пути. – Я сам бы поехал, если б не нездоровье, да и лета тож дают о себе знать.

Вахруша Бахметьев за эти годы заметно сдал, седина явно обозначилась на голове, и морщин прибавилось на лице. Только недавно, казалось бы, легко ступа

О том же Вахруша предупредил Ефремушку, которого Лизавета запросто могла подговорить отправиться в дорогу.

– Господин Бахметьев, да разве я могу каким-нибудь образом ослушаться? Благословите на дорогу, тотчас и отправимся.

– Вот это по-мужски, – похлопал Вахруша Ефремушку по плечу своей крупной пятернёй.

И только в конце апреля месяца, они наконец-то, собравшись выехали в обратный путь, чтобы, решив некоторые вопросы в Санкт-Петербурге, отправиться уже дальше. Дороги подсохли и, если они приехали на санях, в обратную дорогу вышли на колёсах. И данный факт был одним из удержавших надолго факторов: искали мастера способного вскорости поставить карету на колёса.

Расходы, понесённые Бахметьевым за переделку экипажа, Ефремушка обещался возместить по приезду в столицу, но Вахруша только отмахнулся:

– Ефремушка, карета-то, для моей же дочери, какие могут быть финансовые обязательства? Даже слышать о том, не желаю…

– В таком разе, премного вам благодарны от всего сердца и души…

– Взаимно, Ефремушка. Ты мне тоже немало помог в бумажной рутине…

Но ещё с неделю они погостили и в одно утро выехали в дорогу. Экипаж сработанный на совесть, шёл легко, не издавая привычных стонов и скрипов, вечных спутников старых экипажей, когда небольшая выбоина перекликается во всех углах кареты…

Глава 7

Лизавета возвращалась от Мейера, когда на безлюдной улице ее карету окружила шайка разбойников. Слышала она про лиходеев, но и все равно выехала одна и вот он результат ее беспечности. Нелюди препятствовали проезду, стащили с облучка Петрушу, едва ли способного хоть как-то оказать сопротивление разбойникам после удара чем-то схожим на дубинку, распахнув дверцу кареты, они потребовали Лизавете выйти.

О том, что она одна, знали заранее или догадывались, поскольку об аресте и высылке Апраксина в Санкт-Петербурге не знал только ленивый. Страх завладевший Лизаветой мешал думать, да и что бы она могла сделать против нескольких опьяненных возможностью наживы разбойников? Да почти ничего.

– Какая краля! Ты посмотри, – протянул гнусавым голосом ближний разбойник, разглядев Лизавету и, найдя её прехорошенькой. – давненько наше общество не украшала дама столь хороших форм.

– Ты каменья ищи, деньги, остолоп хренов, – прикрикнул на него другой, зная, что в любую минуту могут появиться стражники или еще кто, способный помешать разбою. В силу возраста он давно потерял интерес к прекрасному полу, но скрывая свою немощь в этом деле, предпочитал переводить тему в иное русло. Как и лисица из древней басни, что, не дотянувшись до гроздей винограда, отмахнулась, сославшись на не дозрелость ягод.

– Так я и о том не забываю, – в ответ огрызнулся товарищ, а глазами так и сверлил Лизавету. Только какая-то неведомая сила сдерживала его от того, чтобы предпринять что-либо по отношению к ней. Не страх перед Богом, о том он едва ли когда задумывался и уж тем более не страх перед людским судом останавливал его от того, чтобы от слов перейти к дальнейшему. Он и сам был в полном неведении, но руки будто онемели у него, когда Лизавета взглянула ему прямо в глаза своими синими глазами.

Может быть вспомнил кого из родных сестёр, возможно зазнобу, которая была у него когда-то. И пока Лизавета стояла ни жива, ни мертва, разбойники перевернули карету верх дном в поисках ценного, как она упрекала себя в эту минуту. Что не додумалась дождаться возвращения Ефремушки, чтобы взять его с собой, знала же, что Александр, и тот не выезжал без него.

Один из бандитов, орудовавших внутри кареты, отыскав лишь небольшую сумму денег, с ругательствами вынырнул оттуда и, подойдя к Лизавете, рванул за материю и порвал на ней лиф платья, обнажив ей грудь, при этом громко цокнув от восхищения, но воспользоваться ею им, возможно, и удалось бы, если не возникшие из ночной тьмы два всадника, что прискакали на своих аргамаках и один из всадников, не останавливая коня, на полном скаку хлестнул бандита, стоящего рядом с Лизаветой, взвывшего от боли.

Она не знала и не могла знать, что у всадника хлыст на конце имел небольшую хитрость, именуемую в простонародье кошкой, разорвавшей на разбойнике безрукавку, и, оставившей неизгладимый след на спине последнего, что и вызвало столь впечатляющий крик боли. Второй всадник успел сбить с ног еще одного, остальные в это время успели скрыться в ближайших дворах.

– Простите великодушно мадемуазель, что не подоспели вовремя, – принес свои извинения улан, статный молодой человек. Вся его внешность демонстрировала смелость и благородство, на юном лице красовались щёгольские усики, непременный атрибут уланов и гусаров. А форма, вся в золотых и серебряных галунах, поблёскивающих и в ночной темноте, плотно облегая их торсы, выдавала крепких ребят. Всё, как того требовал Устав: пуговицы, галуны и шнуры на доломане и ментике были золотыми, золотом же поблёскивала крышка лядунки. Извиняясь, он не сдержался, чтобы не продемонстрировать клинок шпаги, блеснувшей сталью, свисающей на боку.

– Да даже то, что вы подоспели сейчас на помощь одинокой мадам, к вашему сведению, – поправила Лизавета, – уже за одно это вам премного благодарна, – проговорила она, дрожащими пальцами, поправляя рваный лиф на груди, отчего испытывала немалое смущение, укоризненным взглядом посмотрела на второго улана, что стремительно отвел глаза. Даже в темноте можно было различить его лицо, имеющее женственно мягкие черты и, как показалось Лизавете, схожий характер.

– Прекрасная барышня, позвольте вас проводить до дома дабы избежать неприятностей, никто ведь не сможет утвердительно сказать, что эти лиходеи не предпримут следующую попытку напасть на вас, да и нам не придется укорять себя, что оставили вас одну в ночное время, как говорится на съедение волкам.

– О, это так любезно с вашей стороны. Могу я полюбопытствовать, если сие не покажется вам вызывающим, кому я обязана своим спасением?

– Да разве это настолько важно, сударыня? Но поспешу удовлетворить ваше любопытство, улан фельдъегерского полка Андрей Балашов. И позвольте узнать ваше имя, если не обременительно для вас?