VIP

Молчанов неопределенно пожал плечами.

– Чего им бояться? Всё проще. Думаю, им заплатили. Только не спрашивайте кто. Даже думать об этом не хочу.

– И всё-таки, – вернулся Панкратов к прежней теме. – Лежнёва вы не получили. И всё же передали дело в суд. Почему?

– Так вышло. Как-то само собой, по инерции. Все сроки следствия прошли, нужно было или закрывать дело или выходить на суд. Решили рискнуть. И вот, рискнули. Такого позорища я не испытывал никогда в жизни. Надеюсь, что никогда больше не придётся.

– Не зарекайтесь, – усмехнулся Панкратов. – Кстати, какой запрос вы направляли в Интерпол?

– Просил проверить, не проходил ли Лежнёв, он же Леже, по другим криминальным делам. Ответили, что такого в их базе данных нет. Я удивился: как это нет? А ДТП со смертельным исходом под Парижем в 2003-м году? Послал новый запрос, на него вообще не ответили.

– Кто подписал ответ на первый запрос?

– Какой-то майор Старостин.

X

Судя по содержанию файлов в его компьютере, Сергей Старостин был не очень активным пользователем Интернета. Книги скачивал в основном серьезные, по философии и современные мемуары, в «Одноклассниках» переписывался с несколькими однокурсниками по МГУ. Некоторые заметки, которые он делал для себя, были на русском языке, но большинство записей на английском, французском и немецком. Ни английского, ни французского Панкратов не знал, а от немецкого, который он много лет учил в школе, а потом сдавал «тысячи» в университете, в памяти осталось всего несколько слов – «ауфвидерзеен», «видерхолен» и подпись под рисунком, на котором был изображен котенок под шляпой: «Мютце, мютце, вохин гейтс ду аляйн?» – «Шляпа, шляпа, куда идёшь ты одна?» Поэтому изучением ноутбука занимался Игорь Касаев с его тремя языками, которыми он свободно владел, а Панкратов решил встретиться со свидетелями, изменившими на суде свои показания.

Подполковник-отставник по фамилии Клямкин, ночной сторож строительной техники на Ново-Рижском шоссе, жил в собственном доме в деревне километрах в пяти от шоссе. По вечерам он садился на велосипед и добирался до своего вагончика-бытовки. По утрам, когда приходили строители, возвращался домой. Дом у него был основательный, двор обнесен крепким забором. И сам он был крепкий, как гриб-боровик, не намного старше пятидесяти лет, с большой лысоватой головой, в армейском камуфляже, сохранившимся, вероятно, со времен службы. Панкратова он встретил с любопытством, с каким люди с небольшим кругом общения встречают незнакомых. Но когда узнал, что того интересует, помрачнел.

– Ваши показания на суде могли быть переломными, – сказал Панкратов. – Если бы вы подтвердили, как на предварительном следствии, что узнали Лежнёва в человеке, которого накануне видели на месте ДТП, приговор, возможно, был бы другим. Не обязательно, но не исключено. Дело прошлое, меня интересует, что было на самом деле. Узнали вы Лежнёва или не узнали?

– Не узнал, – отрезал подполковник. – Ну суде я сказал что было. А на следствии – то, что хотел услышать следователь Молчанов.

– Лежнёва трудно спутать с кем-то другим. Прическа, усы.

– Я его не разглядывал.

– Вы видели его два раза.

– Ну и что? Мало ли людей останавливается на обочине? Передохнуть, отлить. С какой стати мне к ним приглядываться?

– Ещё вопрос. К вам кто-нибудь приезжал перед судом? Может быть, угрожали?

– Угрожали? Чем? Чего мне бояться?

– Предлагали деньги?

– За кого вы меня принимаете? – возмутился подполковник. – Я русский офицер. То, что меня отправили в отставку, хотя я мог еще служить и служить, не отменяет для меня понятия офицерской чести. Русские офицеры не продаются. И вот что я вам, любезный, скажу. Я не знаю, на кого вы работаете и знать не хочу. Я сказал на суде то, что сказал. И не жалею об этом. Адвокат прав: дело заказное. Эта девочка не могла быть организатором убийства мужа. Вряд ли здесь политика, но бизнес точно. Кто-то очень хотел прибрать к рукам медиахолдинг. Про такие истории мы слышим каждый день. Во что превратилась Россия? Многомиллионные афёры, рейдерство. В Советском Союзе такого не было. Много чего было, но такого не было. На этот раз обломилось. И я этому рад. А теперь извините, мне нужно заняться хозяйством.

Так Панкратов и уехал, ничего не узнав. Он был почти уверен, что ничего не даст и встреча с диспетчером подстанции скорой помощи, на суде тоже отказавшейся от своих показаний, данных на следствии, но всё же решил поехать. Хуже не будет. Не даст – значит, не даст. А вдруг даст? По опыту он знал, что нужная информация иногда всплывает совершенно неожиданно.

Подстанция, обслуживавшая поселки по Ново-Рижскому шоссе, в их числе и Княжье озеро, занимала крыло в одном из старых корпусов городской больницы. К нему одна за другой подъезжали машины скорой помощи, хмурые врачи в синей униформе получали направления и уезжали на вызовы. На телефонах в диспетчерской дежурили две женщины в белых халатах, одна молодая, другая постарше, лет сорока. На её бейджике значилось: «Зоя Николаевна Смирнова». Она и была свидетельницей на суде. На звонки отвечала всегда одинаково, не то чтобы раздраженно, но тоном, не располагающим к разговорам:

– Скорая, слушаю… Что с вами?.. Сколько вам лет?.. Диктуйте адрес… Записала. Вышлем бригаду, ждите. Пусть кто-нибудь повесит на калитку газету… Обыкновенную газету, чтобы водителю не искать… Когда ждать? Как только освободится машина…

Дождавшись паузы в телефонных звонках, Панкратов наклонился к ней.

– Зоя Николаевна, мне нужно с вами поговорить. Я не отниму у вас много времени.

Она настороженно оглянулась.

– Вообще-то посторонним здесь находиться нельзя.

Но вид Панкратова её успокоил. Серый плащ, черный свитерок под горло, Немного сонное, но спокойное доброжелательное лицо. Приличный человек.

– Ладно, пойдёмте. – Попросила напарницу: – Возьми мою линию, я недолго.

На крыльце закурила, пожаловалась:

– Сумасшедший дом. И так каждую смену, чаю некогда попить. И хоть бы платили нормально.

– Платят мало? – посочувствовал Панкратов.

– Пятнадцать тысяч. Это что, много? О чём вы хотите говорить?

Накануне Панкратов долго думал, как ему построить разговор со свидетельницей. На прямые вопросы она не ответит, будет повторять то, что говорила на суде, и встреча окажется такой же безрезультатной, как с подполковником Клямкиным. Нужно было что-то придумать, чтобы вызвать её на откровенность. То, что ему удалось придумать, ему самому не понравилось, но ничего лучшего в голову не пришло, Он положил в конверт тридцать тысяч рублей пятитысячными купюрами и сунул конверт в карман, вовсе не уверенный, что реализует свою идею. Что ни говори, а это очень походило на провокацию, а провокаций Панкратов не любил, хотя иногда приходилось к ним прибегать. Но теперь, угадав в Зое Николаевне человека, замотанного жизнью с мужем-неудачником или вообще без мужа, с отбивающимися от рук детьми, с небольшой зарплатой и большими тарифами ЖКХ, понял, что стоит рискнуть. Ошибся – ну, извинится.

Он достал конверт и протянул его Зое Николаевне.

– Меня попросили передать вам это.

Она заглянула в конверт, увидела деньги и испуганно сказала:

– Зачем? Мне уже заплатили.

– Считайте, что это бонус, – успокоил её Панкратов. – Вы хорошо выступили на суде.

Она оглянулась по сторонам и быстро спрятала конверт в карман халата.

– А теперь расскажите, что с этим вызовом скорой было на самом деле, – попросил Панкратов. – Вызов был?

– Нет. Все звонки записываются и обязательно регистрируются. У нас с этим строго. В ту ночь никто из Княжьего озера не звонил и скорую не вызывал.

– Почему вы показали на суде, что забыли зарегистрировать вызов?

– Мне сказали, что это мелочь, но она может привести к осуждению невиновного человека. Я тоже не поверила, что эта женщина способна на такое. Я не люблю таких дамочек, с жиру бесятся, не знают, чего им ещё нужно. Но организовать убийство мужа – нет, не верю.

– Кто вам это сказал?

– Приезжал какой-то молодой человек. Он не назвался.

Панкратов показал ей фотографию Сергея Старостина – такую же, какая была в овальной рамке на кресте на Троекуровском кладбище.

– Посмотрите внимательно. Это он?

– Он. Только он был не в форме.

XI

Игорь Касаев позвонил Панкратову поздно вечером. По голосу чувствовалось, что он чем-то взволнован.

– Михаил Юрьевич, нашел кое-что очень интересное. Можно к вам приехать?

– Сейчас?

– Сейчас.

– Ну, приезжай. Ты откуда звонишь?

– Со службы. Буду у вас минут через сорок.

Он ввалился в квартиру с ноутбуком Сергея Старостина. Не раздеваясь, пристроил его на письменном столе, включил и только потом оставил в прихожей куртку. На этот раз не «косуху» с заклепками, а обычную кожаную куртку какой-то хорошей фирмы. Панкратов с интересом смотрел, как на мониторе появляется рабочий стол с десятком иконок.

– Ну-ну, что ты нашел? – поторопил он Игоря.

– Сейчас покажу. Но сначала – вот.

Он открыл текстовый файл и выделил две строчки, которые затерялись в заметках на английском и французском. Панкратов прочитал:

«Клямкину – $5000.

Смирновой – $3000».

– Я не понял, что это значит. Кто такие эти Смирнова и Клямкин?

– Это свидетели, которые изменили на суде свои показания. Теперь мы знаем, за сколько.

– Какое отношение к ним мог иметь Сергей?

– Он передал им деньги.

– Что вы такое говорите, Михаил Юрьевич? – возмутился Игорь. – Сергей подкупал свидетелей?

– Чему ты удивляешься? Он пообещал Ирине, что вытащит её из тюрьмы. И делал для этого всё. Всё, что мог.

– Откуда у него такие деньги? На наше жалованье даже тысячи долларов не накопишь. В семье денег тоже не было, жили на пенсию.

– Вряд ли это его деньги.

– Её? Но все её счета были арестованы.

– Значит, не все. Это такое дело, что всё не проконтролируешь.

– Да нет, Сергей не мог этого сделать! – повторил Игорь уже с меньшей уверенностью.

– Мог, – возразил Панкратов. – И сделал.

Он рассказал о своих встречах с подполковником Клямкиным и диспетчером Смирновой.

– Теперь мы знаем, сколько стоит честь русского офицера. Пять тысяч долларов. Не очень дорого, как считаешь? А Смирнова уверенно опознала Сергея по снимку. Это он передал ей деньги. Только он был в штатском. Ладно, показывай, что еще ты нашёл.

На экране появились несколько строк на французском.

– Это из электронной почты Сергея, – объяснил Игорь. – Два письма. Вот первое, отправленное Сергеем: «Ваш мейл мне дала Ирэн. Нужно встретиться, очень срочно. Чрезвычайно важно для неё и для вас. Серж».

– Кому письмо? – заинтересовался Панкратов.

– По электронному адресу не определишь. «Тулон83». Так обычно пишут те, кто хочет остаться неузнанным. В мейле после точки «fr», это Франция.

– Ответ есть?

– Есть. Получен в тот же день. Вот он: «Монмартр, бар «Парадиз» на рю Стейнкерт. Бармен знает, как со мной связаться». Без подписи. Но я, кажется, знаю, кто это.

– Кто?

– Павел Лежнёв. Он же Поль Леже.

– Почему ты так думаешь?

– Я сопоставляю события и вывод напрашивается сам собой. Через три дня после этого письма Сергей улетел в Париж. Эту информацию мне дали в погранслужбе. Вернулся через день. И в это же время Лежнёв поспешно выезжает из своего отеля и скрывается в неизвестном направлении. Буквально за день до появления полиции с ордером Интерпола на его арест. Причём это был не просто ордер, а красный угол…

– Что такое красный угол?

– Так выделятся запросы на особо опасных преступников, обвиняемых и осужденных. Бывает еще белый угол – розыск пропавших без вести. Черный угол – идентификация неопознанных трупов. Желтый угол – похищенные дети. Синий угол – слежка за подозреваемым. Зеленый угол – предупреждение о готовящемся преступлении. Красный угол требует самого быстрого реагирования. Значит, что? Значит, Леже кто-то предупредил. И этот кто-то – Сергей Старостин.

– Логично, – кивнул Панкратов.

– Что же это, Михаил Юрьевич? – растерянно спросил Игорь. – Неужели любовь способна так ослепить человека, что он теряет все представления о долге, о порядочности? Ведь это предательство. Мы ставим на уши международную полицию, а наш товарищ предупреждает преступника об аресте. Я не могу в это поверить.

– Ты забываешь, в каком состоянии он находился. Сергей был уверен, что его возлюбленная ни в чем не виновата, а уголовное дело возбуждено для того, чтобы оттягать у неё бизнес. Так думал не только он. В это легко поверить, когда слышишь о таких историях на каждом шагу. Не вижу, Игорь, причин очень сильно расстраиваться. Это жизнь. А в жизни и не такое бывает.

– Да я не расстраиваюсь, – хмуро отозвался Игорь. – Просто немного не по себе. Я вот о чем подумал. В Париж он летал уже после того, как уволился. Как частное лицо, а не как офицер Интерпола. Может, это не было таким уж предательством? – Он немного подумал и возразил сам себе. – Нет, всё равно было. И он это знал.

– Кстати, почему он уволился? – спросил Панкратов.

– По семейным обстоятельствам. В рапорте написал, что отец очень тяжело болен. Сибирцев подписал рапорт.

– Из полиции так легко уволиться?

– Если бы Сергей окончил Высшую школу милиции, его так просто не отпустили бы. На твоё обучение потратили немалые государственные деньги, так что служи. Но Сергей пришел в Интерпол после МГУ, это другое дело.

– Вы были друзьями. Тебе он что-нибудь говорил?

– Нет, он замкнулся, был уже в своих делах. Теперь мы знаем в каких. Лучше бы мы этого не знали.

Игорь еще немного посидел и пошел в прихожую. Панкратов посмотрел, как он надевает куртку, и снял с вешалки плащ.

– Вы хотите меня проводить? – удивился Игорь. – Мне до машины идти пятьдесят метров.

– Нет, – ответил Панкратов. – Хочу немного погулять. Нужно кое о чём подумать.

– Ночь.

– Ну и что? Ночью хорошо думается.

Тверской бульвар был безлюден, лишь редкие парочки целовались на скамейках. Потоки машин, обтекавшие бульвар, к ночи поредели и не досаждали гулом моторов. Панкратов медленно дошел до памятника Тимирязеву, потом поднялся к Пушкинской площади. Здесь бурлила праздничная ночная жизнь, возле памятника Пушкину тусовалась молодежь, звучала музыка из кафе и баров. Панкратов зашел в какой-то бар, заказал сто граммов коньяка.

– То есть, двойной коньяк? – уточнил бармен.

– А сколько это?

– Восемьдесят четыре грамма.

– Пусть будет двойной.

Бармен зачем-то нагрел пузатый фужер под струёй горячей воды, ловко отмерил в него восемьдесят четыре грамма и поставил фужер на стойку перед Панкратовым. «Вот так можно прожить всю жизнь и не узнать, как полагается пить коньяк», – с усмешкой подумал он.

Одна мысль не давала ему покоя. Она появилась еще тогда, когда он только знакомился с делом, но лежала в сознании без движения, как в анабиозе. То, что адвокат Ирины Керженцевой не верил в её виновность и умело это доказывал, понятно, ему за это платили. Но в это не верили и подполковник Клямкин, и диспетчер Смирнова при всей её нелюбви к таким дамочкам. Даже молодой следователь Молчанов не усомнился бы в её невиновности, если бы не факты. Не тот психотип, не тот характер. А если все факты лишь случайное стечение обстоятельств и она оказалась его жертвой? В жизни бывают и не такие случайности.

Панкратов никогда не видел Ирину Керженцеву, и это мешало ему составить своё представление о ней. Он даже съездил на улицу Правды в центральный офис медиахолдинга, но там сказали, что госпожа Керженцева уехала лечиться за границу и никто не знает, когда она вернётся. И сейчас Панкратов задумался, кто из людей, хорошо знавших Ирину, мог бы его просветить. Никого в голову не приходило. Миры, в которых они жили, никак между собой не соприкасались. И только когда он возвращался домой по тёмному Тверскому бульвару, вспомнил: художник, с которым она жила до замужества с Вознюком и который после разрыва с ней заперся отшельником в своей мастерской. Панкратов однажды видел его на открытии его выставки в галерее Гельмана, куда вытащила его жена, страстная поклонница современного искусства. Фамилия художника была Ермаков, а звали его Артём. Это Панкратов выяснил уже дома, не без труда отыскав в старых бумагах каталог его выставки.

XII

Мастерская Артёма Ермакова находилась в мансарде старого пятиэтажного дома на Новослободской улице. Звонок работал, из-за двери приглушенно доносились его трели, но никакого движения не происходило. Понажимав кнопку минут пять, Панкратов понял, что этим ничего не добьётся. Он осмотрелся. На лестничную площадку было выставлено с десяток пустых водочных бутылок. Пыли на них не было, запах не выветрился. Значит, вынесены недавно. Панкратов спустился вниз, проехал к ближнему универсаму и купил литровую бутылку водки «Абсолют». Прибавив к ней пару нарезок из семги и ветчины, попросил положить покупки в фирменный пакет магазина. Вернувшись к мастерской художника, снова принялся звонить и стучать ногой в дверь. Это продолжалось довольно долго. Наконец внутри что-то зашевелилось, недовольный голос спросил:

– Кто?

– Из универсама, – ответил Панкратов. – Доставка заказов.

Дверь приоткрылась, высунулась голова с густой запущенной шевелюрой и черной бородой, кое-как обкорнанной ножницами.

– Я ничего не заказывал.

– Квартира 35-а?

– Ну?

– Извините, что-то напутали в столе заказов.

– Погоди, мужик, – сказала голова. – Покажи, что привёз.

Панкратов продемонстрировал бутылку. Голова проявила интерес.

– Годится. Давай.

– Но это не ваш заказ?

– Может, и мой. Не помню. Заходи.

Художник провёл Панкратова по темному коридору в просторную мастерскую. В центре её стоял мольберт с холстом, закрытым темной тряпицей, а все стены и простенки увешены портретами. И на всех портретах была Ирина Керженцева. Панкратов понял, что попал куда надо.

Художник выгрузил всё из пакета на захламленный стол, на котором выдавленные тюбики краски валялись вперемешку с грязными стаканами и окурками. Нарезки с рыбой и ветчиной он равнодушно отложил в сторону, а водку открыл, понюхал, повторил:

– Годится. Сколько с меня?

– Заказ оплачен.

– Как это?

– Вы уже заплатили.

– Да? – удивился художник. – Блядь, ничего не помню.

Только сейчас Панкратов его рассмотрел. Он помнил, каким Ермаков был на открытии его выставки в галерее Гельмана: в черном фраке, с ухоженной бородкой, высокий, представительный, с породистым лицом. Сейчас это был совсем другой человек: в синем халате, перемазанном красками, от водки не опухший, а как бы усохший, ставший даже меньше ростом, с лицом какой-то нездоровой смуглоты, на котором горели желтые сумасшедшие глаза. Он налил себе водки в первый попавшийся стакан, другой стакан протер полой халата, предложил Панкратову:

– Посиди, мужик. Набегался небось за день. Прими.

– Не могу, я на машине.

– А я приму.

Раздвинув пальцами бороду, чтобы не мешала, влил в себя водку, как воду, закурил и внимательно посмотрел на Панкратова.

– А ты не похож на посыльного. Надо же, на машине. Ты кто, мужик?

– Пенсионер. Пенсия небольшая, приходится подрабатывать.

– Ну, не хочешь, не говори.

– Давно пьёте? – поинтересовался Панкратов.

– Не помню. С месяц. У меня другим голова занята.

– Завидное здоровье. А меня хватало дней на пять. Иногда на семь. Можно посмотреть картины? Никогда не был в мастерской художника.

– Ну, посмотри, – разрешил Ермаков.

Портретов Ирины Керженцевой было не меньше тридцати. И развешены они были не случайно, а в определенном порядке. Как если бы, закончив одну работу, художник принимался за новую, а законченный портрет, чем-то его не устроивший, вешал на стену. Модель всегда была одна и та же, в зеленом шелковом платье с бретельками, с золотистыми волосами, собранными узлом на затылке, с капризным ртом и большими зелеными глазами, затененными длинными ресницами. От картины к картине менялось лишь её лицо. Первые портреты были словно бы пронизаны легким радостным светом, светом юности и весны. И Ирина на них была сама юность и весна, прелестная в ангельской непорочности. При виде её Панкратов почувствовал что-то вроде тоски по тому, чего в его жизни не было и уже никогда не будет. Это было то, о чём говорил следователь Молчанов. Сама мысль, что эта юная женщина может быть причастна к преступлению, казалась кощунственной.

На других портретах менялось лицо, изгиб губ, выражение глаз. Радостный свет сменялся тревожным, даже мрачным. Казалось, что художник мучительно старается передать на холсте то, чего не понимает сам, но видит, что снова не получилось, и берется за новую работу.

– Сколько времени вы рисовали эти картины? – спросил Панкратов.

– Картины не рисуют, их пишут. Не знаю. Всю жизнь.

– И будете писать до конца жизни?

– Нет, я сделал то, что хотел, – ответил художник. – Я это сделал! – повторил он, и его желтые глаза сверкнули сатанинской гордостью. – Показать?

– Покажите.

Он снял с холста на мольберте закрывавшую его тряпицу и отступил в сторону.

– Смотри!

Панкратов не разбирался в живописи, в молодости она прошла мимо него, а все старания жены приобщить его к этому виду искусства никаких результатов не дали. Но он сразу понял, над чем так долго и мучительно бился художник Ермаков. Портрет Ирины Керженцевой был насыщен тем же радостным светом, что и на ранних работах, таким же прелестным и ангельски непорочным было её лицо, но каким-то непостижимым образом сквозь него словно бы проступало лицо совсем другой женщины – холодной, жёстокой, равнодушной ко всему, что её не касалось. Если в первых портретах кистью художника двигала юношеская влюбленность, то в этом от неё не осталось и следа.

Ермаков вернулся в столу, глотнул еще водки, поинтересовался:

– Ну как?

– Ничего в этом не понимаю, – признался Панкратов. – Но портрет достал. До мурашек по спине. Хотя я человек не сентиментальный.

– Это моя лучшая работа, другой такой уже не будет. И слава Богу.

– Почему?

– Слишком дорого за это платишь. Своей жизнью. Все искусство не стоит того. Но нас не спрашивают. Что выпало на твою долю, то и будет.

– Вы знаете, что Ирину Керженцеву судили за убийство мужа? – спросил Панкратов.

– Слышал, – равнодушно отозвался художник.

– От кого?

– Приходил тут один парень. Её посадили?

– Нет, суд присяжных её оправдал. Мосгорсуд оставил приговор в силе. Сейчас кассацию рассматривают в Верховном суде.

– Выкрутится. Она всегда умела добиваться своего.

– Вы её хорошо знали. Способна она на преступление?

– Мужик, ты видел мою работу. Я в ней всё сказал. Ты ничего не понял?

– Кое-что понял.

– А тогда зачем спрашиваешь?

– Вы сказали, что приходил какой-то парень. Кто?

– Не знаю. Сказал, что его зовут Сергей.

– Когда приходил?

– С месяц назад.

Панкратов показал художнику снимок майора Старостина.

– Он?

– Он.

– Он видел этот портрет?

– Видел, я его только закончил.

– Что сказал?

– Ничего. Он растерялся.

XIII

Он растерялся, увидев портрет Ирины, совсем другой женщины, чем та, в которую был по уши, как мальчишка, влюблён. Зачем он пошел к художнику Ермакову? Не за тем ли, что и Панкратов? Он верил, что она ни в чём не виновата, но какие-то сомнения, вероятно, всё-таки были. Всё же он был не мальчишка, с немаленьким милицейским опытом и умел анализировать факты.

Панкратов не стал рассказывать Игорю о разговоре с художником, но понял, что примерно такие же мысли приходят в голову и ему.

– Сергей работал в отделе аналитической криминальной разведки, – сказал он при очередной встрече. – Это вот что такое. Каждый преступник имеет свой почерк. Каждое преступление попадает в центральную базу данных Интерпола в Лионе. Не мелочь, конечно, серьёзные дела – заказные убийства, ограбления банков, теракты и всё такое. По особенностям почерка иногда удается вычислить преступника и даже предотвратить преступление. Сергей не мог не запросить данные по Полю Леже. Просто не мог, это его работа. То, что он сообщил следователю Молчанову, что таких данных нет, это понятно, хотел отвести подозрения от Ирины. Но сам-то он получил всю информацию. И знал, что автокатастрофа под Парижем в 2003 году и ДТП на Ново-Рижском шоссе имеют слишком много общего, чтобы это можно было объяснить случайным совпадением. Неужели у него не появилось никаких подозрений?

– Возможно, появились, – согласился Панкратов. – Но он запрещал себе об этом думать.

– Но всё-таки думал! Не мог не думать! – горячо возразил Игорь. – По себе знаю, неприятные мысли никакими запретами не отгонишь. Чем больше запрещаешь, тем больше думаешь.