Фрау Беата и её сын
Она стояла у нижнего конца сада, скрестив руки на прутьях забора, и глядела вниз, где мелькали огни городка. С озера доносилось пение катавшихся на лодке, и звуки долетали до нее с изумительной ясностью по тихому воздуху. С церковной башни пробило девять. Беата вздохнула, затем повернулась и, медленно пересекая луг, направилась в дом.
Стол на веранде был, по обыкновению, накрыт на троих. Она велела девушке подать ужин и села за стол без аппетита, с чувством какой-то неясной грусти. Во время еды она взяла в руки книгу, – это были записки французского генерала, еще менее интересовавшие ее сегодня, чем прежде. Пробило половину десятого, и так как ей становилось все более тоскливо, то она все-таки решила уйти из дому и присоединиться к обществу в Seehotel'e. Она поднялась, накинула поверх платья длинное пальто из тюссора и вышла из дому. Проходя мимо дома баронессы, у озера, она заметила, что в окнах было темно. И ей вспомнилось, что она не видела Фортунаты уже несколько дней. Уж не уехала ли она со своим заморским капитаном? Но когда Беата еще раз повернула голову назад, ей показалось, что из-за закрытых ставней виднеется свет. Впрочем, не все ли ей было равно? Она перестала думать о баронессе.
На террасе отеля, расположенной на некотором возвышении, уже потушен был электрический свет. Общество, к которому направилась Беата, сидело за столом, тускло освещенном двумя лампами. Еще прежде, чем подойти к столу, чувствуя, что у нее слишком серьезный вид, она изобразила на лице пустую улыбку. Ее встретили очень сердечно, и она всем по очереди подала руку: директору, архитектору, двум женщинам и Фрицу Веберу. Кроме них, никого не было.
– А где же Гуго? – спросила она с некоторой тревогой.
– Он только что ушел, – ответил архитектор.
– Как это вы его не встретили? – прибавила его жена.
Беата невольно взглянула на Фрица, который с глупой улыбкой опустил глаза на стакан с пивом и явно старался не глядеть ей в лицо. Затем она села между ним и женой директора и, чтобы заглушить неотступно преследующие ее мысли, стала разговаривать с чрезмерной живостью. Она выразила сожаление, что директорша не участвовала в их прелестной экскурсии, спросила, где Бертрам и его сестра, и наконец рассказала, что за ужином дома она читала французские мемуары, которые ей показались необычайно интересными. Она прибавила, что вообще читает только воспоминания и письма великих людей: романы перестали ее интересовать. Выяснилось, что все присутствующие разделяют ее вкусы.
– Любовные истории интересны для молодежи, – сказал архитектор, – то есть я хочу сказать – для детей: молоды-то мы еще все.
Но даже Фриц заявил, что он предпочитает читать научные книги, а больше всего любит описания путешествий. Говоря это, он все более приближался к Беате и как бы случайно коснулся ее колена: его салфетка упала при этом на пол; он нагнулся, чтобы поднять ее, и дрожа дотронулся до ноги Беаты. – Что этот мальчишка, с ума сошел?
Он продолжал говорить со сверкающими глазами. Вот когда он сделается доктором, заявил он, то непременно примет участие в какой-нибудь экспедиции в Тибет или в глубь Африки. Все присутствующие снисходительно улыбались его словам, только директор глядел на него с мрачной завистью. Когда все поднялись, чтобы идти домой, Фриц заявил, что хочет погулять один по берегу озера.
– Один? – спросил архитектор. – Этому можно верить или не верить.
Но Фриц сказал, что обожает летние прогулки ночью и что он еще недавно вернулся домой около часа вместе с Гуго, который тоже любит гулять в лунные ночи. Когда он увидел направленный на него тревожный и удивленный взгляд Беаты, он прибавил:
– Очень возможно, что я встречу Гуго на берегу; а то, может быть, он поехал кататься на лодке, он ведь это очень любит.
– Вот новости! – сказала Беата, утомленно качая головой.
– Да, эти летние ночи! – вздохнул архитектор.
– Нечего, нечего болтать! – загадочно остановила его жена.
Жена директора Вельпонера, которая спустилась несколько раньше других со ступенек террасы, остановилась; она с каким-то ищущим видом подняла глаза к небу и снова опустила их с выражением странной безнадежности. Директор молчал, но в его молчании чувствовалась ненависть к летним ночам, к молодости и к счастью.
Как только они все дошли до берега, Фриц, как бы шутя, вдруг убежал и исчез в темноте. Беату проводили домой Вельпонеры и архитектор с женой. Они все медленно и с трудом поднялись по крутой дорожке. «Почему убежал Фриц? – подумала Беата. – Действительно ли он встретится с Гуго на берегу? Правда ли, что он ночью катается с ним в лодке на озере? Есть ли между ними какой-нибудь уговор? Знает ли Фриц, где Гуго в настоящую минуту? Знает ли? – И она должна была остановиться, так сильно забилось у нее сердце. – Как будто я сама не знаю, где Гуго! Как будто я этого не знала уже много дней!»
– Было бы хорошо, – сказал архитектор, – если бы здесь устроили зубчатую железную дорогу.
Он вел под руку свою жену, чего на памяти Беаты он никогда раньше не делал. Директор и его жена шли рядом ровным шагом, сгорбившись и ничего не говоря. Подойдя к своему дому, Беата сразу поняла, почему Фриц убежал от них. Он не хотел войти с нею одни ночью в дом при других. И она почувствовала благодарность к рыцарскому такту юноши. Директор поцеловал руку Беате. «Что бы теперь с тобой ни случилось, – слышалось ей в дрожи его молчания, – я это пойму, и ты будешь иметь во мне друга». – «Оставь меня в покое», – отвечала Беата также безмолвно. Вельпонеры и Арбесбахеры расстались. Директор с женой быстро исчезли в темноте, в которой расплывались лес, горы и небо. Арбесбахеры пошли по дороге с другой стороны, где открывался более широкий вид и где над мягкими высотами расстилалась синяя звездная ночь.
Когда за нею закрылась входная дверь, Беата подумала: «Не пройти ли в комнату Гуго? Зачем? Я ведь знаю, что его нет дома. Я знаю, что он там, откуда мерцает свет из-за закрытых ставней». И ей вспомнилось, что она проходила мимо этого дома и что он казался ей таким же неосвещенным, как и другие дома. Но она уже более не сомневалась, что ее сын был теперь в той вилле, мимо которой она прошла, ни о чем не думая и все же полная предчувствий. И она знала также, что виновата в этом она – только она. Как она допустила, чтобы это свершилось? Она думала, что, посетив Фортунату, она выполнила этим все свои материнские обязанности и с тех пор предоставила все на произвол судьбы. Она сделала это из лени, из усталости, из трусости; ей хотелось ничего не видеть, не знать, ни о чем не думать. Гуго был теперь у Фортунаты – и, вероятно, не в первый раз. Ей представилась картина, от которой она содрогнулась, и она закрыла лицо руками, точно для того, чтобы прогнать видение.
Она медленно открыла дверь в спальню. Ее охватила печаль. Она точно рассталась с чем-то, что никогда более не вернется. Прошло время, когда ее Гуго был ребенком, ее ребенком. Теперь он юноша, человек, живущий своей жизнью, о которой он не может говорить матери. Никогда более она не будет гладить ему щеки и волосы. Никогда более она не сможет так целовать его милые детские губы, как прежде. Только теперь, когда она потеряла и его, она почувствовала себя действительно одинокой. Она села на постель и начала медленно раздеваться. Когда он вернется? Может быть, он останется там на всю ночь. А на заре, тихонько, чтобы не разбудить мать, он пройдет украдкой в свою комнату. Как часто это уже случалось? Сколько ночей он уже провел у нее? Сколько? Нет, вероятно, еще немного. Ведь он даже уходил в горы на несколько дней. Но сказал ли он ей тогда правду? Он ведь уже не говорит ей правду, давно не говорит. Вот зимой он играл в бильярд в пригородных кофейнях; и как знать, где еще он бывал. У нее мелькнула мысль, от которой кровь быстрее потекла в ее жилах. Неужели он был любовником Фортунаты уже тогда, когда она явилась со своим нелепым смешным визитом на виллу у озера? Неужели баронесса разыграла перед нею тогда гнусную комедию, а потом высмеивала ее вместе с Гуго, прижавшись к нему?.. Очень возможно, что это так и было. Разве она что-либо знает теперь о своем мальчике, который сделался мужчиной в объятиях потерянной женщины? Ничего… ничего она не знает.
Она подошла к открытому окну, оперлась на подоконник и выглянула в сад и дальше, на мрачные горные вершины за озером. Резко очерченный, высился там тот утес, на который даже доктор Бертрам не решался взобраться. Как странно, что его не было в Seehotel'e. Если бы он мог предположить, что она все-таки придет, он, наверное, явился бы. Не странно ли, что она еще возбуждает желание? Она, мать юноши, проводящего ночи у своей возлюбленной? Но почему странно? Она ведь молода, гораздо моложе, чем Фортуната. И вдруг, с мучительной ясностью и вместе с тем с болезненной радостью, она стала ощущать очертания своего тела под тонкой одеждой. Послышался легкий шорох, и она вздрогнула. Это был Фриц, вернувшийся домой. Где же он пропадал до сих пор? Неужели и у него есть какая-нибудь маленькая любовная интрига здесь, в городке? Она грустно улыбнулась. Нет, с ним этого не могло случиться. Фриц ведь даже немножко влюблен в нее. Да и что в этом, в сущности, удивительного. Она как раз в том возрасте, когда женщина может понравиться такому молодому мальчику. Он, наверное, хотел успокоиться в ночной прохладе, и она пожалела, что небо так тяжело и туманно нависло над миром в эту ночь. И вдруг она вспомнила такую же летнюю ночь давно минувшего времени, ночь, когда муж увел в сад ее, сопротивлявшуюся, из нежной таинственности брачного покоя, чтобы там, в ночной тени деревьев, прижавшись грудью к груди, осыпать ее бурными ласками. Она вспомнила и о прохладном утре, и о тысячах птичьих голосов, которые разбудили ее, охваченную сладкой и тяжелой печалью.
Она задрожала. Куда все это девалось? Ей казалось, что сад, в который она теперь глядела, вернее сохранил память о тех ночах, чем она сама, и что он может каким-то таинственным образом выдать ее людям, которые умеют слушать безмолвие. Ей казалось, что сама ночь стояла теперь в саду, призрачная и таинственная, и что каждый дом и каждый сад имеет свою собственную ночь, каждый другую, более глубокую и более близкую, чем бессознательная синяя тьма, которая в непостижимой выси расстилалась теперь над спящим миром. И та ночь, которая принадлежала ей, стояла, полная тайн, перед ее окном и смотрела слепыми глазами ей в лицо. Невольно протянув руки вперед отстраняющим движением, она ушла в глубь комнаты, затем повернулась спиной к окну, опустила плечи, подошла к зеркалу и стала распускать волосы. Было, вероятно, уже за полночь. Она устала и вместе с тем чувствовала себя странно бодрой. Что предпринять? Но к чему придумывать, вспоминать, мечтать? К чему бояться и надеяться? Надеяться? Разве была еще надежда для нее? Она снова подошла к окну и тщательно закрыла ставни. «И отсюда виднеется свет в ночном мраке, во мраке моей ночи», – подумала она. Она заперла дверь, которая вела в коридор, затем, по привычке, открыла дверь в маленькую гостиную, чтобы заглянуть еще и туда. Вдруг она с ужасом отступила назад. В темноте посреди комнаты стояла мужская фигура.
– Кто это? – крикнула она.
Фигура зашевелилась. Беата узнала Фрица.
– Простите, фрау Беата, – шепнул он. – Но я… я не знаю, что мне делать.
– Это очень просто, – ответила Беата. – Идите спать.
Он покачал головой.
– Да идите же, идите! – сказала она, направляясь обратно к себе в комнату и собираясь запереть за собою дверь. Вдруг она почувствовала, как он тихо и неловко коснулся ее шеи. Она вздрогнула, но невольно обернулась и протянула руку, словно для того, чтобы оттолкнуть Фрица, но он снова схватил ее руку и прижал к губам.
– Фриц! – сказала она мягче, чем хотела.
– Я сойду с ума, – шептал он.
Она улыбнулась:
– Да мне кажется, что вы уже сошли.
– Я всю ночь провел бы здесь без сна, – продолжал он. – Я ведь никак не ожидал, что вы откроете дверь. Я хотел только быть здесь, фрау Беата, здесь, около вас!
– А теперь отправляйтесь к себе в комнату, скорее… Или я действительно рассержусь.
Он прижал обе ее руки к своим губам:
– Пожалуйста, фрау Беата!
– Не делайте глупостей, Фриц. Довольно, выпустите мои руки. Вот так! А теперь идите.
Он отпустил ее руки, и она почувствовала его дыхание на своих щеках.
– Я с ума схожу! Я уже раз сходил с ума здесь, в этой комнате.
– Как так?
– Да, я провел здесь почти полночи, пробыл здесь почти до утра. Я не виноват. Я хочу быть постоянно около вас.
– Да не говорите глупостей!
Он опять пробормотал:
– Я молю вас, фрау Беата… Беата… Беата!
– Теперь, однако, довольно. Вы действительно с ума сошли. Вы хотите, чтобы я крикнула? Ради Бога опомнитесь… Гуго…
– Гуго нет дома. Нас никто не слышит!
Она почувствовала на мгновение жгучую боль в сердце. Потом она вдруг со стыдом и ужасом поняла, что рада отсутствию Гуго. Она ощутила на своих губах горячие губы Фрица, и в ней проснулись желания с такой силой, какой, ей казалось, она не испытывала и в минувшие времена. «Кто может меня осудить? – подумала она. – Кому я обязана отчетом?» И, протянув руки, она прижала к себе пылающего страстью юношу.
III
Когда Беата вышла из лесной чащи и снова очутилась под открытым небом, она увидела перед собой дорогу, облитую горячим солнцем, и пожалела, что ушла из парка Вельпонеров так скоро после обеда. Но так как хозяйка, как всегда, сейчас же после обеда пошла прилечь, а сын и дочь хозяев, даже не извинившись, исчезли, то Беате пришлось бы остаться наедине с директором, а после опыта последних дней она хотела во что бы то ни стало избежать этого. Он слишком очевидно добивался ее расположения, и по некоторым его намекам Беата могла понять, что он готов был ради нее расстаться с женой и детьми. Может быть, союз с Беатой улыбался ему просто как спасение от ставших совершенно нестерпимыми семейных уз. Своим болезненно обострившимся за последнее время чутьем Беата подметила, что брак Вельпонеров был глубоко надорван и что когда-нибудь, без всякого внешнего повода, он вдруг распадется. Ей много раз бросалась в глаза та чрезвычайная осторожность, с которой супруги обращались друг с другом. Трепещущий гнев притаился у обоих стареющих супругов в жестких складках у рта и мог в каждую минуту разразиться злыми непоправимыми словами.
Но главное – самое невероятное, чему она еще не верила, – то, что Фриц рассказал ей в минувшую ночь: слух о бывшей любовной связи между женой директора и ее умершим мужем вызывал у Беаты глубокое сочувствие к директору. За обедом во время простых равнодушных разговоров слух этот казался ей совершенно неправдоподобным, по теперь, когда она шла одна вдоль луга, овеянная сверкающим летним воздухом, когда все живое, казалось, пряталось от зноя в тень закрытых комнат, грубые намеки Фрица живо и мучительно проснулись в ее душе. «Почему, – спрашивала она себя, – заговорил он об этом и почему именно в эту ночь? Не из мести ли за то, что когда он утром собрался в Ишль к родителям, она полушутливо попросила его лучше там остаться вместо того, чтобы вернуться вечером, как он предполагал? Или в нем проснулось ревнивое чувство, страх, что при всем обаянии своей молодости он для нее только красивый и свежий мальчик, которого, когда забава кончится, отошлют домой? Или просто он поддался своей склонности к сплетням. Она его уже несколько раз за это бранила, в особенности когда он вздумал рассказывать ей подробности свидания Гуго с Фортунатой. Или, может быть, весь этот разговор между родителями Фрица, который он будто бы подслушал, был просто вымыслом его фантазии; ведь и его рассказ в первый вечер о посещении анатомического театра оказался простым хвастовством. Но даже если представить себе, что он сказал правду о разговоре родителей, все же он мог неверно расслышать или неверно понять то, что слышал». Последнее предположение было наиболее вероятным, так как до Беаты никогда не доходил ни малейший отголосок подобного слуха.
С такими мыслями Беата вернулась домой. Гуго отсутствовал под предлогом экскурсии, а девушка была отпущена на воскресный день.
Беата была одна в доме. Она разделась в спальне; отдаваясь тупой усталости, которая теперь часто овладевала ею в дневные часы, она легла на постель. Сознательно наслаждаясь одиночеством, тишиной и мягким приглушенным занавеской светом, она долго лежала с закрытыми глазами. В косо стоявшем против нее трюмо она увидела большой поясной портрет своего умершего мужа, висевший над ее кроватью. Но теперь от всего портрета видно было только тускло-красное пятно; она знала, что оно изображает гвоздику в петличке. В первое время после смерти Фердинанда этот портрет продолжал вести для Беаты свою, обособленную, жизнь: она видела его улыбащимся и грустным, веселым и печальным; иногда даже ей казалось, что в изображенных красками чертах странным образом отражалось отчаяние или равнодушие к собственной смерти. С течением лет портрет, правда, сделался слепым и замкнутым; он был только расписанным красками холстом, и больше ничем.
Но теперь, в этот час, он снова ожил, и, хотя она в зеркале не видела ярко обрисованных черт, все же ей казалось, что портрет смотрит на нее с некоторой насмешкой; и в ней проснулись воспоминания, невинные или даже веселые сами по себе, но вдруг превратившиеся как бы в издевательство над нею. И вместо одной, на которую направили ее подозрения, перед нею прошел целый ряд женщин, отчасти с изгладившимися из памяти чертами, но, быть может, все, как она теперь думала, любовницы Фердинанда: его поклонницы, которые приходили к нему за карточками и автографами, молодые артистки, бравшие у него уроки, дамы из общества, у которых он бывал в салонах вместе с Беатой, подруги по сцене, падавшие в его объятия в ролях жен, невест, соблазненных любовниц. Быть может, сознание своей виновности, хотя и не особенно мучившее его, и внушало ему снисхождение к возможной измене его памяти.
И вдруг, точно сбрасывая ненужную и неудобную маску, которую он так долго носил при жизни и после смерти, он предстал перед ее душой как умный актер, с красной гвоздикой в петличке, как человек, для которого она была только хорошей хозяйкой, матерью его сына и женой, которую он иногда и обнимал, когда в теплую летнюю ночь их охватывали тусклые чары непосредственной близости. И вместе с переменой в его образе странно переменился и его голос. Он потерял прежнее благородство, звучавшее в ее воспоминании прекраснее всех живых голосов, и вдруг зазвучал пусто, фальшиво и деланно. Но тотчас же, с испугом и вместе с тем с облегчением, она поняла, что голос, прозвучавший в ее душе, был голос не ее мужа, а другого человека, осмелившегося на днях, здесь, в ее доме, передразнить голос и жесты умершего.
Она поднялась в постели, оперлась рукой на подушку и стала с ужасом вглядываться в полумрак комнаты. Теперь только, в полном уединении ночного часа, случившееся предстало перед нею во всей своей чудовищности. Приблизительно неделю тому назад, в воскресенье, как и сегодня, она сидела в саду вместе с сыном и – она с ужасом произнесла про себя это слово – с любовником; вдруг появился молодой человек высокого роста, с сверкающими глазами, в костюме туриста, с зелено-желтым галстуком. Она его не узнала, но радостные приветствия двух молодых людей напомнили ей, что перед нею стоит Руди Бератонер, несколько раз приходивший зимой к Гуго за книгами; она знала, что он был одним из тех юношей, которые провели минувшей весной ночь в Пратере с продажными женщинами. Он приехал прямо из Ишля, где тщетно искал Фрица в доме его родителей. Его, конечно, задержали обедать. Он был очень весел, немного шумлив и без устали рассказывал охотничьи анекдоты; его два младших приятеля, казавшиеся совершенными детьми в сравнении с его чрезмерно ранним развитием, таяли от восхищения. Он обнаружил также редкое в его годы умение пить. Так как друзья не хотели отставать от него и даже Беата выпила больше, чем обыкновенно, то вскоре настроение сделалось гораздо более непринужденным, чем обыкновенно в ее доме.
Беате было приятно, что, несмотря на общую веселость, гость был очень почтителен с нею; она была ему за это благодарна. Но все же у нее, как часто бывало в последние дни, возникло такое чувство, точно все, что происходило и в реальности чего она не могла сомневаться, окажется сном или, во всяком случае, чем-то поправимым. Наступила минута, когда она, как часто в прежнее время, обняла Гуго за плечи и стала нежно играть его волосами; вместе с тем она с нежным призывом глядела в глаза Фрица и была растрогана и сама собой, и всем светом. Потом она заметила, что Фриц о чем-то шептался с Руди Бератонером и его в чем-то убеждал. Она шутливо спросила, о чем это молодые люди так таинственно совещаются и очень ли это опасный разговор. Бератонер отмалчивался, но Фриц заявил, что не понимает, почему не сказать, в чем дело. Оказалось, что Руди, при всех своих качествах, отличается еще особенным талантом: он великолепно подражает голосам знаменитых актеров, не только живых, но – тут он запнулся. Беата, глубоко взволнованная и в каком-то странном опьянении, быстро обернулась к Руди Бератонеру и спросила его хриплым голосом:
– Может быть, вы умеете говорить голосом Фердинанда Гейнгольда?
Она назвала знаменитое имя так, точно оно принадлежало чужому.
Бератонер стал отказываться. Он заявил, что вообще удивляется Фрицу. Зачем было его подводить? Прежде он иногда этим забавлялся, но теперь уже давно это забросил, голоса же, которых он не слышал годами, совершенно пропадают для его слуха, в горле у него нет их звука. Если уж непременно хотят, он лучше пропоет куплеты, подражая одному комику, любимцу публики. Но Беата настаивала. Она ни за что не хотела упустить подобного случая. Она дрожала от желания снова услышать любимый голос, хотя бы в отражении. Что в этом желании было нечто нечестивое, не приходило ей в голову в том отуманенном состоянии, в каком она находилась. Наконец Бератонер согласился, и Беата, с сильно бьющимся сердцем, выслушала сначала монолог Гамлета «Быть или не быть», прозвучавший в ясном летнем воздухе в героических тонах Фердинанда, затем стихи из «Торквато Тассо» и его другие давно забытые слова из какой-то давно забытой пьесы: она вновь услышала подъем и замирание горячо любимого голоса и впивала его, закрыв глаза, как чудо. А потом вдруг раздались произнесенные все еще голосом Фердинанда, но уже его обычным будничным тоном, слова: «Здравствуй, Беата!»
Она с глубоким ужасом раскрыла глаза и увидела близко перед собой дерзкое и все же смущенное лицо и губы, на которых еще замирала улыбка, призрачно напоминавшая улыбку Фердинанда; затем она встретилась с растерянным взглядом Гуго, с глупой гримасой на лице Фрица и услышала, точно издалека, себя же, выражающую в вежливых словах одобрение прекрасному имитатору. Молчание, которое последовало за этим, было мрачное и томительное; все были не в силах его долго выдержать, и сейчас же раздались безразличные слова о солнце и о приятных прогулках.
Беата быстро поднялась, ушла к себе в комнату, села расстроенная в кресло и сразу заснула глубоким сном. Она спала менее часа, но проснулась с таким чувством, точно вынырнула из мрака бездонной ночи. Когда она потом снова вышла в ночную прохладу сада, молодых людей там не было. Они вскоре явились без Руди Бератонера и с явной преднамеренностью более о нем не упоминали. Беате сделалось несколько легче оттого, что и сын ее, и любовник старались своей деликатностью и нежностью изгладить мучительное впечатление от того, что произошло.
И теперь, когда Беата захотела в тишине уединения вспомнить в полутьме истинный голос мужа, ей это более не удавалось. Она все снова и снова слышала голос незваного гостя и глубже, чем когда-либо, поняла, какой тяжелый грех она совершила перед памятью умершего – больший, чем все, в чем бы он ни был виновен перед нею. То, что она сделала, было более трусливо и более непоправимо, чем неверность и измена. Он превратился в прах в подземном мраке, а его вдова позволила глупому мальчишке глумиться при ней над дивным человеком, который любил ее, только ее, вопреки всему, что было, так же как и она любила только его и не могла бы полюбить никого другого. Она теперь только это поняла – с тех пор как у нее был любовник… Любовник! О, если бы он никогда более к ней не возвращался… Если бы он исчез из ее глаз и из ее крови и она осталась бы, как прежде, одна со своим сыном в отрадной мирной тиши их виллы. Как прежде? Но если Фриц и уедет – разве сын ее вернется к ней? Разве она имеет право ожидать этого? Разве она в последнее время думала о нем? Не радовалась ли она тому, что он занят собственной жизнью? И она вспомнила, как недавно, во время прогулки с Арбесбахерами, она увидела сына не более чем в ста шагах от нее, на опушке леса, в обществе Фортунаты, Вильгельмины Фаллен и какого-то чужого господина. И ей даже почти не было стыдно… Она только заговорила со своими спутниками для того, чтобы они не заметили Гуго. А вечером того же дня, вчера – да, это действительно было вчера; как непонятно медленно тянется время! – она встретила на морском берегу Вильгельмину одну с тем чужим господином. Со своими черными мягкими волосами, сверкающими белыми зубами, английскими усами и костюмом из тюссора с красной шелковой рубашкой, он был похож на циркового наездника, на жулика или на мексиканского миллионера. Так как Вильгельмина наклонила голову, приветствуя Беату со своей обычной ненарушаемой серьезностью, то и он приподнял соломенную шляпу – зубы его засверкали, и он окинул Беату дерзким взглядом, от которого она покраснела при одном воспоминании. Что за странная пара! Они казались ей способными на всякие преступления. И это были друзья Фортунаты, люди, с которыми ее сын ходил гулять, с которыми он проводил время!
