Нумизмат. Роман

– Что расселся, а ну вставай! – прохрипел мужчина. – Надо готовиться, дорогих гостей встречать.

– Это кого, Лену что ли? – заикаясь, спросил Лёня, покрываясь холодным потом и послушно вставая на ноги

– Нет, гвардеец, не Лену! – сказал мужчина и, подойдя вплотную к Лёне, трясущемуся от страха, шепнул, хрипя изо всех сил и напрягая голосовые связки:

– Чернова Ивана Ивановича.

Лёня подумал о том, что он где-то это имя уже слышал, но вот где именно и при каких обстоятельствах, хоть убей, забыл.

– Они тебе напомнят, не переживай! И про чужие рублики, что себе присвоил, и про крест золотой матери покойницы, который ты продал, а деньги просадил с Галей!

Лёня еще больше побледнел и жалобно через высохшие и полопавшиеся от перенапряжения губы выдавил:

– А вы кто?

Как только он это сказал, перед его глазами невидимый художник за считанные секунды изобразил картину, на которой стройный молодой парень в окружении черт знает кого говорит:

– Отречение и только?

– Да, только отречение! – отвечали черт знает кто с ухмылкой на губах.

– Он там, пойдемте, я покажу! – говорил парень и показывал черт знает кому куда-то рукой. Черт знает кто вбегали черт знает куда и в лунном свете кого-то били табакеркой по голове, валили на пол и душили.

– А теперь Леонид Олегович, шагом марш! – прохрипел мужчина, и Лёня с перекосившимся лицом и животным страхом в глазах замаршировал, словно бравый солдат.

У мужчины в руках, откуда ни возьмись, объявились смоченные в воде длинные розги, которыми он беспощадно принялся хлестать Лёню.

– Давай, сукин сын, ты же можешь лучше! – говорил мужчина, обрушивая на Лёню град ударов.

– За что? – жалобно вскрикивал Лёня и старался маршировать еще лучше.

– А чтобы было, как в Пруссии! – отвечал мужчина и все яростней опускал на спину и плечи Лёни длинные смоченные в воде розги,

– Слышишь, Лёня, бубенцы звенят? – с хрипом в голосе спрашивал мужчина и продолжал хлестать Лёню по плечам и спине.

Боль и абсолютное непонимание, почему он марширует против своей воли, оглушили Клюева, и он не слышал, о чем хрипел человек с розгами, не говоря уже о бубенцах, которые и вправду пели звонкую песню. Потом как по команде смолкли, и через мгновенье входная дверь с треском сорвалась с петель и с грохотом рухнула на пол.

Сметая все на своем пути, в квартиру стали врываться слуги Дмитрия Сергеевича. Те самые, что были как две капли воды похожи на Чернова Ивана Ивановича, только не в золотых фетровых шляпах, а в черных, обыкновенных. Они забегали друг за другом и, как яблоки, рассыпались по комнатам. Повсюду даже в ванной комнате раздавались крики: «На пол! Лицом вниз я сказал! Держи руки так, чтобы я их видел!»

С размаху Клюева ударили прямо в глаз. Повалили на пол и, заломив руки за спину, надели наручники.

Когда вошли Дмитрий Сергеевич и Рублев, все в комнатах стояла вверх дном. Повсюду была разбросана одежда, валялись книги, журналы. Посреди гостиной, неизвестно зачем, в кучу сложили три стула и два стола, один из которых был кухонный, квадратный, другой – журнальный, прямоугольный, лакированный.

Один из слуг даже умудрился опрокинуть холодильник, так что его дверь смотрела в потолок. От царящего в квартире бардака Рублев лишился дара речи. Он видел подобное в криминальной хроники, но наяву все оказалось куда страшней и привело учителя истории в оцепенение. Наверно, все оттого, что Рублев полагал, что самая страшная вещь на свете – это педсовет!

– Это что еще такое?! – воскликнул Дмитрий Сергеевич увидев разгром.

Он был в черной как у судьи мантии, в накрахмаленном парике и почему-то в сапогах. Под левой подмышкой он держал черную папку и ярко алый как кровь альбом с вышитым золотом гербом дома Романовых. В правой руке Дмитрий Сергеевич нес золотую фигуру, изображающую правосудие.

– Иван Иванович, – позвал Дмитрий Сергеевич, и Иван Иванович явился из воздуха в золотой шляпе и черном плаще с солнечными пуговицами, собственно, в том же самом облачении, когда впервые предстал пред Рублевым.

– Да, мой господин.

– Что да! Вы полюбуйтесь, на что это похоже. Сколько можно вам говорить громить мебель для острастки – это дурость.

Все присутствующее слуги во главе с Иваном Ивановичем виновато опустили головы.

Дмитрий Сергеевич вздохнул.

– Лёня хоть живой?

Иван Иванович кивнул.

– Вот и славно. А как Павел Петрович себя чувствует, не зашибли ненароком?

– Не имеете права: я убиенный! – прохрипел Павел Петрович.

– Да больно вы нам нужны. Мы не заговорщики! И справедливости ради будет сказано: убиенный убиенному рознь! Вы лучше скажите, почто секли Лёню?

– А чтобы было, как в Пруссии!

– Да я смотрю, у вас патология, и время вас не лечит. На дворе 21 век, а вы, Павел Петрович все, – чтобы как в Пруссии, чтобы как в Пруссии. Пора с этим заканчивать, а то так и до потери рассудка не далеко. Но, а в принципе, чего нет, то и терять не страшно. Полезайте-ка обратно в альбом, милостивый государь.

– А что в России уже стало, как в Пруссии? – спросил Павел Петрович.

– Справедливости ради будет сказано, в России никогда не станет, как в Пруссии, так что давайте в альбом. И потом я вам не Теплов, и тем более, не Панин, чтобы с вами нянчиться. Поздно уже, большой! – ответил Дмитрий Сергеевич и, заполучив из рук Ивана Ивановича рубль 1796 года, спрятал монету в альбом. Павел Петрович громко захрипел и растворился в воздухе.

– Что вы сделали с Лёней? – прорезался голос у Рублева.

Егор Игоревич самолично монету отдавал, – шепнул Иван Иванович своему близнецу. Вот что значит порядочный человек.

– Не может быть! – не поверил тот.

– Как так не может, если я свидетель! – возмущался Иван Иванович.

– Но это же невероятно! – продолжал гнуть свое близнец Ивана Ивановича.

– И я про то.

– Все равно не верю!

– Я же сказал, что я тому свидетель!

– Иван Иванович, что за дебаты вы устроили, разводите костер! – попросил Дмитрий Сергеевич, приструнив обоих слуг.

– Как костер? Какой костер? – воскликнул Рублев.

– Не надо, я больше не буду! – жалобно сказал Лёня. Надо знать, что у него были довольно приятные и очень любопытные черты лица. Не надо думать, что он был чертовски очарователен и необыкновенен как, например, Иван Иванович. Дело в другом. Такие люди как Лёня без особого труда добиваются всего, чего только желают, и все оттого, что у них как будто на лице написано, что им можно верить. Да, именно так. Откуда берутся такие лица, неизвестно. Но они визитная карточка, к сожалению самых настоящих жуликов и аферистов.

– На это мы и рассчитываем, – говорил Дмитрий Сергеевич, – что, превратившись в обугленную головешку, вы больше не сможете совершать противозаконные действия.

– Я больше не буду, – снова и снова трясущимся губами повторял Лёня и в завершении всего расплакался.

– Он и вправду больше не будет! – воскликнул Рублев. – Он раскаивается, опустите его.

– Куда, в Лондон? – саркастично уточнил Иван Иванович.

– Уважаемый Егор Игоревич, одумайтесь, если вы и дальше станете прощать отпетых воров, в России ничего не останется!

Мебель, сваленная в кучу, вдруг вспыхнула ярче бензина. Языки пламени стали облизывать потолок, ясно и понятно показывая, что они проголодались и не прочь перекусить.

– Так нельзя! – говорил Рублев и по его взъерошенным волосам на голове, и отчаянью в глазах можно было сделать вывод, что его самого, а не Лёню, собираются

сжечь на костре.

– Фашисты! – закричал Лёня и стал биться об пол как рыба об лед.

– Напрасно вы усугубляете свое и без того незавидное положение. Иван Иванович страсть как не любит фашистов, по причине чего кое-кого по сей день изводит газом, – сказал Дмитрий Сергеевич.

– Пускай гордится, что его, как Орлеанскую деву, – сказал Иван Иванович.

– Что я вам сделал? – закричал Лёня.

– Ты еще спрашиваешь?! Ну, паразит! – возмутился Иван Иванович.– Мой господин, можно я этому ворюге в здоровый глаз дам?

– Не надо, Иван Иванович, воровство насилием не искоренить, а вот огнем извести возможно.

– Я больше не буду! – снова стал жалобно просить Лёня.

– В этом мы не сомневаемся! Иван Иванович, приступайте.

Лёня позеленел от страха, и до конца осознав, что с ним не шутят, а на самом деле подвергнут страшной казни, лишился чувств.

– Так даже лучше, – сказал Дмитрий Сергеевич, – меньше беспокойства соседям!

– Это самосуд! – воскликнул Рублев и хотел справиться о самочувствии Лёни, но ему преградили дорогу близнецы Ивана Ивановича.

– Это что еще за выходки, пропустить Егора Игоревича! – очень строго сказал Дмитрий Сергеевич, и слуги беспрекословно подчинились.

Рублев бросился к Лёни и, склонившись над приятелем, взволновано сказал: «Он же без сознания, снимите с него наручники!»

– Милосердие – противоположная сторона благородства, – сказал Иван Иванович своему близнецу.

– Не может быть! – воскликнул близнец Ивана Ивановича и развел руки в стороны.

– Еще как может, и Егор Игоревич тому подтвержденье.

– Вы так думаете?

– Что значит, думаете, я уверен наверняка! – снова пришел в не себя Иван Иванович.

– Что вы опять сцепились! Делайте, что велел Егор Игоревич, да поскорей, – рассердился Дмитрий Сергеевич.

Иван Иванович снял наручники и спрятал их под плащом.

Под душещипательные стоны очнувшегося Лёни в квартиру вошла приятная особа в светлом чудном пальтишке.

Сидевший до этого на диване Дмитрий Сергеевич встал. Близнецы Иваны Ивановичи расступились. Рублев, склонившийся над стонущим приятелем, рассеянно поздоровался.

Кукольное фарфоровое личико исказил страх, голубые глаза заволокло пеленой и блондинка, стройная, как веточка вербы, упала в обморок. Нет, позвольте, просто уснула!

– Это радикально меняет дело! – сказал Дмитрий Сергеевич.

Лёня не видел, как вошла девушка, но слышал тяжелый удар чего-то об пол, и окончательно придя в себя, повернул голову на звук, где, как он догадался, что-то случилось.

Его знакомая, свернувшись калачиком, сладко спала, производя на свет через миленький носик прелестнейшее сопение, при звуке которого у молодого человека, не соединившего еще себя узами брака, учащенно бьется сердце, а у отцов почтенных семейств нервно дергается левый глаз и рука тянется за ножом.

– Лёня, вы любите Лену? – вдруг спросил Дмитрий Сергеевич.

– Нет! – буркнул Лёня, рассматривая подружку, с которой некогда приятно проводил время.

– Признаюсь, мне иногда больно слышать правду, и это как раз такой случай. Одно успокаивает, что, может быть, и в самом деле вы больше не станете присваивать не только чужие вещи, но и чувства.

– Не буду! – сказал Лёня и опустил голову.

– К этому вопросу мы еще вернемся, а сейчас Иван Иванович, затушите костер и возьмите это чудеснейшее создание, без которого жизнь мужчины была бы никчемной и унылой безделицей, и унесите домой. Да сделайте так, чтобы когда Лена проснулась и вышла на улицу вдохнуть аромат осенних листьев, она познакомилась с порядочным молодым человеком и больше никогда не тратила свои лучшие годы на таких аферистов, как Лёня!

– Протестую, – выкрикнул Леня.

– Еще чего не хватало, – сказал Дмитрий Сергеевич, разжигая огонь негодования в зеленных глазах.

– Я больше не буду, – побелел от страха Лёня и спрятался за спиной Рублева.

– Ну, кто он, если не паразит! – сказал Иван Иванович.

– Мне стыдно за тебя, – тяжело и печально сказал Рублев и отошел в сторону.

Лёня упал на колени и стал снова кричать, что он больше не будет.

– Такие как вы неисправимы, но попробуем, – сказал Дмитрий Сергеевич и, открыв черную папку с которой пришел, стал громко читать обвинительный приговор, в котором была исчерпывающая характеристика таких людей, как Лёня.

– Клюев Леонид Олегович, для друзей и знакомых просто Лёня, из тех самых людей, которые живут одним днем. Люди подобные Лёне занимают крупные суммы, оформляют кредиты под баснословные проценты, даже не задумываясь, чем они станут расплачиваться. Они ведут праздную жизнь и им абсолютно на всех наплевать, кроме себя. Их нисколько не трогает, что о них могут подумать и чем в сердцах других они отзовутся. Когда у них спрашивают: « А что же завтра, когда придут и за все спросят?» Они отвечают разными словами, смысл которых в конечном итоге сводится к тому, что неприятности на них обрушатся завтра, а сегодня они на коне и море им по колено, – сказал Дмитрий Сергеевич и захлопнул папку.– Но справедливости ради будет сказано, что черное завтра для таких людей, как Лёня, порой не наступает никогда и они, ни в чем себе не отказывая, проживают счастливую жизнь и умирают не от возмездия, а от старости, с улыбкой на устах. В отличие от тех, кто каждый раз не находил себе места, когда до него долетали слухи, что кто-то шепнул о нем скверное слово, кто откладывал каждую копеечку на потом, не позволяя себе ничего лишнего, и в конечном итоге умирал злым, скрючившись не столько от физической боли, сколько от душевных страданий, оттого что жизнь растворилась в заботах и хлопотах, а не в сладостных мгновеньях, которые если и были, то раз-два и обчелся. Но так бывает не всегда! Иван Иванович, отправьте, пожалуйста, Лёню на острова, к людоедам, пускай они приготовят из него сочный бифштекс.

Лёню, продолжавшего кричать, что он так больше не будет, подхватили на руки и куда-то унесли, и нельзя исключать, что людоеды не принялись накрывать на стол. Соседи, сбежавшиеся на крики, потребовали объяснений: кто они такие, что взяли и утащили Клюева в неизвестном направлении. Иван Иванович попросил тишины и растолковал, что они избавляют общество от паразитов, и раздал всем свою визитную карточку, где четко и ясно было написано:

Чернов Иван Иванович – Почетный дезинфектор.

Все соседи со словами, что у них паразитов нет, разбежались по своим квартирам, наказав домашним что, мол, если кто будет стучать, не открывайте. Это «эпидемстанция» травит паразитов. Навоняют и уйдут, а тараканы как были, так и останутся.

Квартиру в одну секунду привели в порядок, так что все сверкало и блестело лучше прежнего. Уже перед самым уходом Ивана Иванович произвел ревизию холодильника и, как вы сами понимаете, остался этим очень доволен. Он спрятал под плащом банку с черной икрой и осетрину. Кто его знает, что их ждет впереди?!

А раки с пожеланиями, чтобы их в Дону было столько же много, как раньше, были отпущены на свободу, но раков перехватили на набережной владельцы кафе и ресторанов. Раки не донесли до собратьев наказ Ивана Ивановича, сложив свои хвосты в угоду чрезмерному аппетиту отдыхающих.

Выйдя на улицу, Дмитрий Сергеевич отметил, что погода изменилась к лучшему, ветер разогнал по сторонам дождевые черные тучи и на город пролился теплый яркий солнечный свет.

Рублев уселся в коляску. Перемена погоды ему не помогла. Учитель истории был очень опечален тем, что случилось с Лёней. Лицо его было серым, и горестная дума о дальнейшей судьбе приятеля застряла в голубых глазах.

– Пожелайте, и все станет по-другому, – сказал Дмитрий Сергеевич, который больше всего на свете не переносил хандру.

– Я бы попросил переделать Лёню, но боюсь, что даже вам это не под силу.

– Вы правы.

– Поэтому я ничего не стану просить. Пусть дальнейшее зависит от него самого.

– Мудрое решение, – сказал Дмитрий Сергеевич и у него, откуда ни возьмись, в руках объявилась тонкая ореховая трость и он, коснувшись ею слуги, попросил:

– Пусть скорость разгонит хандру или, по-современному, депрессию. Названия меняются, смысл – никогда!

Коляска сорвалась с места и под резвое ржание и звон бубенцов понеслась по улицам города быстрее ветра.

Мантия исчезла, и на Дмитрии Сергеевиче оказался черный костюм из какого-то сукна. Брюки как будто были обыкновенные, а вот пиджак – необычный. Он был узок и по длине самую малость не доставал до колена. Пуговицы располагались до пояса, сзади пиджак имел разрез. Сегодня в таком стиле выполняют не пиджаки, а пальто, и это считается очень модным.

Парик куда-то улетел и тут же на его месте из воздуха объявился самый настоящий черный цилиндр. Вместо сапог на ногах засияли лакированные зеленые туфли под свет сверкающих изумрудных глаз.

Рублев ахнул.

– Привыкайте, Егор Игоревич, привыкайте.

Учитель истории в ответ улыбнулся и снял очки, чтобы насладиться скоростью, которая все ближе и ближе приближала его к таким заманчивым и невероятным приключеньям.

– Какой русский не любит быстрой езды?! – крикнул слуга.

– Николай Васильевич умный человек – сказал Дмитрий Сергеевич.– Но справедливости ради добавлю: Какой человек не любит приключения?! А, Егор Игоревич?

Глава пятая. Допрос с гастрономическим и политическим пристрастием.

Дивный по своей красоте остров, как оазис дарующий благодать в пустыне, располагался посередине Тихого океана, словно точка на огромном листке бумаги и был бы раем на земле, если бы не одно но!

– Изверги проклятые, чтобы вы все окочурились! Режь, все ровно не скажу! Ну что, что ты смотришь на меня рожа людоедская? Сволочи, почему вы меня не застрелите?! Повесьте меня, закапайте живьем, есть- то зачем?! Я свинкой болел! Чтобы вы мной подавились, гады размалеванные! – кричал Лёня и рыдал навзрыд, пытаясь горькими слезами затушить разгорающийся костер. Леня, абсолютно голый, подвешенный за руки и за ноги на огромную кость, висел на берегу голубой лагуны, где любой пожелал бы жить и умереть, но только не Лёня и только не такой жуткой смертью.

Кость, служившая вертелом, как была уже сказано выше, была гигантской. Что значит гигантской? А то, что если очень постараться, на нее можно было бы подвесить с десяток таких ненадежных граждан как Лёня и еще бы место осталось.

Раскрашенные под хохлому людоеды, облизываясь и пуская длинные слюни с надпиленных для удобства зубов, обдували почетного дезинфектора широкими косовыми листьями. Иван Иванович сидел поодаль от импровизированной кухни на табуретке из косовых орехов за огромным черным камнем неизвестного происхождения. Людоеды с нетерпением ждали, пока Лёня начнет покрываться хрустящей запашистой корочкой, задолго до готовности разделив его между собой. Щеки с пухлыми губами и растопыренные ноздри дикарей были проколоты какой-то дрянью, похожей на побеги бамбука.

– Говори паразит, иначе прикажу, чтобы съели живьем! – сердито сказал Иван Иванович.

– Нет, сначала отпустите!

– Куда, Лёня? Кругом же вода, а ты плавать не умеешь!

– Пожалуйста, я научусь.

– А как же людоеды? Они же вымирающий вид, не покорми их и они все, как один, вымрут. Потом с зелеными разбирайся!

Между тем костер разгорелся, и языки пламени, словно дикие осы, стали жалить несостоявшегося олигарха.

– Я все скажу! – закричал Лёня, и, выгибая спину и крутя ритмично плечами, стал торопливо рассказывать, что почем:

– Коронационный рубль Александра III я продал Мишке за триста.

– Долларов? – перебил Иван Иванович.

– Нет, рублей! – истерически выкрикнул Лёня и стал нервно хохотать, постепенно теряя от жара рассудок.

– Значит, все-таки, долларов, – определился Иван Иванович и окунул кончик разноцветного пера диковиной птицы в чернильницу в виде обглоданного людоедами черепа. Размешал содержимое черепушки, достал перо и стал аккуратно выводить красивые буквы на большом белом листе.

Иван Иванович написал, что следовало и, посмотрев в сторону костра, убавил жар, словно это была газовая печка, а он слегка прикрутил вентиль.

Дикари взорвались, охваченные бурей возмущения.

– Признаю, по отношению к вам, несправедливо, но и меня можно понять. Сжарится Лёня раньше времени, что тогда делать?

– Есть! – хором прокричали людоеды на родном языке.

– Логично! – сказал Иван Иванович. Но господа, я, взываю к вашей совести.

Людоеды переглянусь.

– Зажарится, позову. Вы что мне не доверяете?

Людоеды закивали.

– Невозможно работать! – вздохнул Иван Иванович. Ну, хотите, я дам вам в залог Ленин окорок.

Людоеды облизнулись.

– Без окорока ничего не скажу! – закричал Леня.

– Вот видите с кем приходиться работать! Вы хоть будьте благоразумны.

Людоеды чинно поднялись с песка, покланялись и удались в непроходимые джунгли.

– Вот видишь Леня, даже с людоедами можно договориться.

Иван Иванович усмотрев, что Лёня расслабился, даже заимел в глазах что-то наподобие смелости, подул в сторону костра, и информация полилась как вода из перевернутого ведра.

– Мишка живет где-то на улице Чкалова, – рассказывал Лёня все, что знал, как на духу. – Рубль Александра II я продал за пятьсот!

– Почему так дорого? Иза Лялина? – поинтересовался Иван Иванович.

– Портрет ни причем!

– Если не иза Лялина, тогда почему?

– Потому что умные все стали и у каждого каталог, – отвечал Лёня с черной от дыма спиной.

– Краузе?

– И он в том числе, и во всех цены рознятся!

– Тогда скажи, откуда у людей такие деньги? Ладно, Михаил Константинович – у него отец депутат.

– Да оттуда, что все давно уже толком не собирают, а перепродают друг другу в три дорого, или в Москву возят. Если связи есть, такие деньжищи можно заработать, что не поверите!

– И Егор Игоревич возит?

– Нет, этот старой закваски, как Кощей над своими монетами чахнет!

– Ладно, продолжим. Так ты говоришь, Александра II – за пятьсот?

– Да, за пятьсот, Кольке аферисту.

– Это тот, что иностранных граждан дурит?

– Да! В том году сволочь увел у меня немца!

– Прямо-таки и немца?

– Фашиста! – проревел Лёня.

– Лёня, нельзя всех немцев фашистами называть. Берлускони сказал, так на него обиделись, и он прощение просил. Ладно, кто у нас следующий?

– Николай I! Я его свадебный рубль за тысячу москвичу продал.

– Москвич это прозвище, или место жительство?

– Жжет, ой как жжет! – стал кричать Лёня.

– Леонид Олегович, не уходите от ответа.

– Не скажу!

– Имя хоть москвича известно?

– Не скажу!

– Значит так и запишем: ни фамилии, ни имени, ни точного адреса не знает.

И не паразит ты после этого, Лёня Клюев. Это же надо, так низко пасть, чтобы неизвестно кому краденое имущество продавать.

– Так все делают! – злобно крикнул Лёня в оправданье.

– Справедливо, но не будем отвлекаться.

– Александра I пробный оттиск в серебре в размере рубля продал французу за две тысячи.

– Французу?! – яростно воскликнул Иван Иванович, и вскочил и закричал:

– Ты что наделал, сукин сын! Александра Благословенного во главе с народом и Кутузовым, одолевшим Наполеона, за две тысячи французам продал. Да я тебя, паразита, за такие дела на пару с кое с кем газами изведу.

От страха или может оттого, что у почетного дезинфектора слова не расходились с делом, Лёня закричал не своим голосом:

– Пожалуйста, не надо, я все скажу! Александра I я продал за две половиной тысячи, а не за две.

– Это в корне меняет дело! – сказал Иван Иванович и сел обратно на табуретку из кокосов. – Неужели и вправду французу?

– Ни какой он не француз, это такое прозвище.

– Предупреждать надо, а то я по горячности и зашибить могу. Как француза, говоришь, зовут?

– Саня его зовут, живет на улице Пушкина, где не знаю.

– Приметы?

Лёня заржал как конь:

– Бакенбарды!

– Шути, шути, вот вернутся людоеды, потом посмотрим, кто смеяться будет.

Лёня проглотил смех и стал рассказывать: « Маленький, как вы, Иван Иванович».

– Ну-ну, попрошу без оскорблений.

– Я же так только, для сравненья, чтобы было ясней.

– Хорошо, продолжай.

– Курносый.

Иван Иванович побагровел и сжал кулаки.

– Но с усиками!

Иван Иванович провел у себя под носом пальцами и, не отыскав усиков, успокоился.

– Пугачевский рубль, – продолжил рассказывать Лёня, – я отдал под реализацию Витьке, потому что монетка дорогая, а он имеет связи.

– Пугачевский рубль это, стало быть, Екатерины II.

– Да. Он был выпущен 1771 году и совпадает с восстанием Емельяна Пугачева, поэтому и называется у нумизматов Пугачевским рублем.

– Да помню, жуткая история. И до Пугачева серебренник добрался.

– Какой серебренник? – удивился Лёня.

– Не твоего ума дело! Будешь нос совать, куда не следует, я тебя как Пугачева в клетку посажу.

– Я просто спросил, а вы сразу – в клетку.

– А я просто и посажу, чтобы не спрашивал!

Лёня закрыл глаза и заплакал. Он плакал не оттого, что языки пламени облизывали его спину, не от боли блуждающей по всему телу. Клюев плакал, оттого что осознал свою вину перед Леной, перед Рублевым и еще десятком людей, о которых история умалчивает. Ему не было жалко себя, он до боли в сердце пожалел упущенную возможность прожить, пускай хоть и скромную, но честную долгую жизнь.