Нумизмат. Роман
Спальня родителей была практически пустой. Куда делась вся мебель и все остальное, Рублев просто не мог понять. Первое, что пришло ему на ум, это мысль о краже, и что родители в отделении милиции дают показания. Ну, позвольте, какая к черту кража?! Кому придет в голову красть кровать со спящими на ней хозяевами? А кому понадобился шкаф? Ладно, мамина ондатровая шуба. Шкаф то зачем!? Одним словом, бред! Нет, тут что-то другое. Кража- невидаль какая! Нет, нет, тут что-то более невероятней. И подтверждением этому явилось письмо. Собственно даже не письмо, записка, клочок бумаге:
«Уехали за город. К обеду не жди».
Рублев прочитал записку и, пребывая в полном замешательстве, не зная, что теперь и ждать, отправился осматривать квартиру, сердцем чувствуя, что исчезновением родителей дело не окончится.
Он открыл дверь в свою комнату, и ему сделалась в тысячу раз тяжелее и, что еще скверней, в миллионы раз непонятней. Так стало нехорошо, что он пошатнулся, взявшись за душку очков. Рублев растерянно смотрел на человека, который неизвестный образом оказался у него в комнате и не мог ничего придумать вразумительного. Явившийся гость стоял возле письменного стола, заложив руки за спину, и с печалью в глазах смотрел на пасмурное небо, которое через запыленное стекло, казалось еще унылее, еще грязнее, чем было на самом деле.
Дело в том, что на протяжении многих лет Николай Александрович никак не мог получить ответ на мучительный вопрос, который ранил его в самое сердце. И ни его густая борода и ничто на свете не смогли бы скрыть душевную боль на его лице. Тучи как будто вздрогнули и выдохнули то, что копили в себе долгие дни, и тяжеленные дождевые капли, вдребезги разбиваясь об стекло, смывая черную пыль, рождали барабанный бой, который был сродни сердцебиению человека, приговоренного к смерти, когда уже приговор приведен в исполнение, и сердце совершает последние удары, захлебывается кровью и затихает.
Рублев вздрогнул. Никакого дождя не было, ему показалось, солнечный зайчик играл на столе, залетев в комнату через окно.
«Что за чертовщина?» – подумал он.
– Самая обыкновенная! – сказал Николай Александрович, и Рублева как будто парализовало. Его сердце замерло в груди и после чего, как будто куда-то провалившись, забилось, как жаворонок в клетке. Жуткий страх вместо крови побежал у Рублева по венам, и на лбу проступили сверкающие капельки ледяного пота.
Рублев что было сил зажмурил глаза. Так сильно, что у него закружилась голова и проступили слезы.
– Не поможет, зря стараетесь! – сказал Николай Александрович.
«Будь что будет» – подумал Рублев и открыл глаза.
– У вас чудный вид из окна, – сказал Николай Александрович и с грустью в голосе добавил:
– Только одно скверно, во дворе не играют дети!
Рублев машинально окинул взглядом детскую площадку.
«Действительно, ни одного ребенка» – подумал он.
– Вы любите детей? – спросил Николай Александрович, продолжая смотреть в окно с какой-то необыкновенной печалью в глазах, и не дожидаясь ответа, сказал:
– Я очень люблю детей!
Он сказал это так, словно в этом была его вина.
Рублев ничего не ответил и, осознав, что ему не угрожает опасность, стал пристально рассматривать человека.
Это был нестарый, но и немолодой мужчина в серой шинели и начищенных до блеска черных хромовых сапогах с бородой, ровным лбом и русыми волосами, аккуратно уложенными на некрупной голове.
Заложив руки за спину и застыв, словно античное изваяние, с глазами полными болезненной печали, мужчина смотрел, как тогда казалось Рублеву, на дождливое грязное небо, которое застыло, окутанное тучами. Какой-то мучительный вопрос, словно почтовый голубь, метался в глазах мужчины, как в клетке. Невидимым движением глаз он распахивал клетку, и птица неслась куда-то высь, чтобы вернуться с таким желанным и спасительным для своего хозяина ответом, даровать ему на миг надежду, во время которой болезненная печаль в глазах отступила бы и ей на смену пришел яркий золотой рассвет. Но голубь не возвращался, а вдребезги разбивался об тучи и, вместо ответа на волнующий вопрос, приносил еще более болезненную печаль, которая сливалась воедино с отчаяньем, вонзалась в сердце, словно пуля, от которой сердце замирало, захлебываясь от боли, и на смену яркому золотому рассвету приходил багровый кровавый закат.
Рублев изо всех сил старался себя переубедить, что человек, который каким-то необыкновенным способом оказался в его комнате, кто угодно, но только не последний российский император. Не сумев побороть в себе этого чувства, он собрался с духом и громко обратился к человеку:
– Николай Александрович?!
– Я вас слушаю, Егор Игоревич, – ответил Николай Александрович и наградил Рублева той самой растерянностью, от которой человек впадает в жуткое отчаянье, перестает чувствовать почву под ногами и летит над пропастью, которой нет ни края, ни дна.
Рублев стоял в шаги от Николая Александровича и не знал, что делать. Произошедшее повергло его в шок, из которого он никак не мог выйти.
– Я бы с вашего позволения выпил кофе, – вежливо попросил Николай Александрович, указывая на кружку с кофе, стоявшую на письменном столе. Это кофе уже час с лишним назад Рублев пил перед уходом из дома. Несмотря на это, из кружки шел пар, как будто кофе было заварено только что.
– Вот, пожалуйста, – сказал Рублев и подал свою кружку. Николай Александрович почему-то закрыл глаза.
Рублев сначала смутился, а потом и вовсе захотел провалиться под землю, потому что абсолютно не представлял, что в таком случае нужно делать по правилам этикета.
Николай Александрович открыл глаза и улыбнулся. Рублев сразу почувствовал себя лучше, заодно отметив, что у его гостя светлая улыбка, но только очень грустная.
И Рублев понял, что поторопился с выводами и был доволен, что все разъяснилось прежде, чем он успел своими оправданиями поставить себя в еще более нелепое положение.
Николай Александрович спрятал улыбку и без неприязни взял из руки Рублева кружку, уже окончательно убедив учителя истории, что его нисколько не коробит допивать за ним кофе.
Император обхватил кружку крепко ладонями, словно хотел согреть руки после прогулки на холодном ветру, и стал мелкими глотками пить ароматный напиток.
Очередная пауза в разговоре подействовала на Рублева угнетающе. В голове закружились вопросы. Волнение с новой силой охватило его, и он почувствовал уже знакомое чувство растерянности. А тут еще случилась, не сколько не предвиденная сколько заурядная вещь. Как тогда почему-то показалось Рублеву, очень даже спасительная вещь. За дверью на лестничной площадке раздались шаги, и в дверь настойчиво постучали.
Рублев никого не ждал, но охотно поспешил открыть, только бы избавиться от мыслей о неожиданном госте.
Рублев открыл входную дверь и оторопел. На лестничной площадке творилось черт знает что. Только представьте себе, что на вас смотрят двенадцать курносых близнецов в шляпах и черных кожаных плащах. А один, так вообще, очень недовольно смотрит, как будто вы ему что-то должны. И этот кто-то наш с вами знакомый, который на одной ноге с людоедами и еще черт знает с кем!
И как-то сразу было понятно, что он у них если не главный, то самый не простой. Дело в том, что на всех незнакомцах, за исключением назвавшегося Лёне Иваном Ивановичем, были серые простые шляпы, а на нем была прямо какая-то необыкновенная шикарная золотая фетровая шляпа с широкими полями. Почему теперь на нем была другая шляпа, когда прежде при первом знакомстве он представал перед нами не в ней, неизвестно. Может, поменялись обстоятельства? Да это по большому счету и неважно. Потому что шляпа сидела на нем, как самая настоящая корона, и настолько ему шла, что теперь даже представить себе не возможно, как бы Иван Иванович выглядел без своего необыкновенного головного убора. И еще, конечно, черные выразительные глаза. В них была такая решимость, и горело такое бесстрашие, с помощью которых можно было сворачивать горы. Ко всему прочему он имел черный плащ с пуговицами из янтаря вместо пластмассовых кругляшек, которые были у остальных.
Из-под верхней одежды, которой был не страшен ни дождь, ни ветер, выглядывали очень мягкие и теплые на вид черные брюки из натуральной козьей шерсти. А на ногах у него были блестящие туфли на высоком каблуке.
Иван Иванович, если вы помните, был маленького росточка. На глаз- метр пятьдесят, но при этом выглядел очень сильным и крепким. У него было гладкое и свежее, как у юноши лицо, густые черные брови срастались на переносице и образовывали что-то вроде наконечника стрелы. И очень трудно было судить, сколько ему лет – ни то двадцать, ни то тридцать. Но самое любопытное, это нос. Он у него был настолько курносым, что напоминал пятачок поросенка и казался по-доброму смешным.
Рублев не то, чтобы не знал, что думать, а даже и не пытался угадать, посчитав всех до одного близнецов вымыслом, иллюзией, если хотите миражем. Да всем чем угодно, но только не правдой.
Учитель истории снял очки и, совершая глубокий вдох, сделал массаж переносицы. Он так всегда делал, когда считал, что над ним подшучивает зрение, но сегодня, выручавшая прежде процедура, не помогла. Курносые близнецы остались на своих местах, а Иван Иванович так вообще сжал кулаки и продолжал смотреть на Рублева, как на должника, который бессовестно обвел его вокруг пальца. Рублев снова повторил спасительную в прошлом процедуру, и тут уже снова произошло черт знает что. И это окончательно лишило Рублев возможности понять, что, собственно, происходит, и что ему кажется, а что действительно имеет место быть в реальности. Курносые близнецы, как по команде, испарились бесследно, а на их месте, черт знает, откуда нарисовался неизвестный господин, на вид не старше сорока лет. Он был высокий и тонкий, в черном костюме из чистейшего льна. У него были невероятные зеленые глаза такие, какие не встречаются у обыкновенных граждан. Более того. Когда он явился перед Рублевым, они горели как у кота, когда тот прогуливается при полной луне. Лунный свет разжигает в кошачьих глазах огонь, вселяющий в сердце страх и обращающий в бегство даже самого лихого смельчака.
Рублеву в голову сразу же полезли какие-то нехорошие мысли, а от дальнейшего рассмотрения незнакомца, в частности его лица в сердце закрался холод, и Рублев почувствовал себя как-то неуютно и даже, зябко. Лицо, черт знает кого, украшали черные, как смоль, ровные брови и алые, как кровь, тонкие губы, и было оно такое белое, и казалось таким твердым и холодным что можно было подумать, что и сам незнакомец не из плоти и крови, а из самого настоящего мрамора или льда.
Манера же держаться у черт знает кого была, скажем, как у литератора девятнадцатого века. По крайней мере так казалось.
– Вы, как я понимаю, тот самый Егор Игоревич? – сказал господин приятным бархатным голосом и с любопытством принялся рассматривать Рублева, как будто с чем-то сверяясь в уме. Так, если бы ему были доподлинно известны его приметы.
– Да! – ответил в замешательстве Рублев, смущенный формулировкой: тот самый.
– Рад встрече, – улыбнулся незнакомец.– Я вас таким и представлял!
Рублев растерялся и ничего на такие слова не ответил.
– Свершилось, как я хочу верить, досадное недоразумение, вы получили то, что желали, а я нет.
Рублев еще больше запутался.
– Ну, как же так, уважаемый! – недоуменно сказал господин, разводя руки. – Состоялся обмен и, следовательно, я имею все законные основания с вас за него спросить.
– Извините меня, но не могли бы вы выражаться ясней? – сказал Рублев, так и не разобравшись в чем собственно дело.
– Иван Иванович! – позвал господин и в ту же самую секунду за его спиной показался наш знакомый в необыкновенной золотой фетровой шляпе.
Рублев округлил глаза и даже сделал шаг в сторону, чтобы посмотреть за спину незнакомцу и убедиться, нет ли там еще одного Ивана Ивановича.
– Нет там больше никого! – сердито сказал Иван Иванович и грозно бросил, как будто Рублев причинил ему страшную обиду:
– Понадобятся, позовут.
Ответ курносого незнакомца насторожил Рублева, если не испугал, и он все так же, не ведая, что от него хотят, уставился теперь уже не на одного, а на двух незнакомцев.
Рублев о чем-то с опаской подумал и занервничал, как человек, у которого черт знает какими вопросами медленно, но уверено выбивают почву из-под ног.
– Справедливости ради будет сказано, к порядочным людям мы и в самом деле не ходим! – сказал господин и велел Ивану Ивановичу что-то подать. Слуга незамедлительно достал из-под плаща темно-бурый кожаный альбом для монет и передал его своему господину.
– Это ваша вещь? – спросил господин.
Рублева словно ударили током.
– Вы хозяин рубля, доставшегося мне при обмене! – радостно воскликнул Рублев, обрадовавшись, как человек, который битый час подряд разгадывал шараду, а разобравшись с головоломкой, собственноручно наградил себя прекрасным настроением.
Нумизмат, руководствуясь открывшимися обстоятельствами, сделал вывод, что незнакомцы, объявившиеся у него на пороге, тоже нумизматы, как и он и, стало быть, близки ему по духу. Он отбросил все опасения в сторону и решил им довериться.
– Проходите, я должен вас посвятить в чрезвычайное происшествие, – взволновано сказал Рублев, приглашая в дом черт знает кого.
В голове у него снова все перемешалось, как только он вспомнил о Николае Александровиче.
– И вы не боитесь вот так, запросто, впускать к себе в дом незнакомцев? – удивился Иван Иванович, закрывая за собой дверь.
Рублев опешил и растеряно спросил:
– Вы что, не нумизматы?
– Не хочу вас огорчать, уважаемый Егор Игоревич, но деньги в любом своем обличии, если они только не больше, чем просто деньги, ни меня, ни моего слугу не интересуют.
– Но вы же сами мне дали понять, что рубль ваш!
– Рубль наш! – решительно подтвердил Иван Иванович.
– Вот и хорошо, это главное, – успокоился Рублев.
– Справедливо! – подметил господин.– Но о коком происшествии вы говорили?
– Вот полюбуйтесь, это что-то невероятное! – захлебываясь от волнения, сказал Рублев и распахнул дверь своей комнаты, где, как и раньше, продолжал находиться Николай Александрович.
– Здравствуйте, Николай Александрович! – с почтением сказал Иван Иванович и слегка даже что ли сконфузился, наверное, оттого, что никак не ожидал встретить за дверью мужчину с бородой и в серой шинели, а господин, напротив, и бровью не повел, как будто, так и надо.
– Вы знакомы? – изумился Рублев.
– Как само собой разумеющееся! – ответил господин.
– Они все с нами одной веревкой связаны! – выкрикнул Иван Иванович.
– Иван Иванович, не перегибайте палку.
– Ну, рубли же наши?!
– Правильно, они все вкупе своей заслужили быть в нашем альбоме, а не у Него. Чего только кружка с пряником стоит! Да, Иван Иванович?
– Да, мой господин. Треск ломающихся костей под ногами, сдавленные предсмертные крики и дикие вопли, когда толпа подминала под себя очередную жертву халатности государя.
Рублев побледнел.
– Хорошо, Иван Иванович, но нужно, чтобы картина была ясней, и больше сочных красок.
– Слушаюсь, мой господин.
– Дело тут не в послушании, а в даре, данном свыше. Если осла бить дубиной, он все равно не поскачет, как конь. Ваша мысль может лететь как штормовой ветер и сбивать с ног! Не превращайте ее в черепаху. И больше эмоций!
– Слушаюсь, мой господин. Казаки машут шашками и умывают кровью лошадей. Люди просят пощады и, превозмогая боль, до последнего вздоха верят, что царь батюшка, их верная опора и последняя надежда, не вышел к ним на встречу и не наказал виновных, потому что не ведает о бесчинствах и где-то печется об их благополучии, а не отсиживается, как предатель за городом.
Рублеву все больше становилось не по себе и у него на лбу засверкали капельки пота.
– Иван Иванович, страшно, но здорово!
– Спасибо, мой господин, но я не люблю этой жути, хоть и порой прикладываю к ним свою руку. Я люблю добрые и волшебные сказки, как у Андерсена.
– Это замечательно. Иван Иванович, однозначно из вас выйдет толк.
– Какой, мой господин?
– Время покажет. Николай Александрович, вы не обиделись?
– Ничуть! – отрешенно от всего белого света ответил Николай Александрович, продолжая смотреть в окно.
– Как, собственно, всегда! – сказал господин и улыбнулся.
Иван Иванович прокашлялся.
– Иван Иванович, полно! На свете есть вещи, которые не стоит оживлять с помощью слова. Тысячи людей задыхающиеся от газа и гниющие заживо в окопах не за отчизну, не за свой народ, а потому что государь оставил свой автограф на бумаге, как раз относятся к этим вещам.
– Слушаюсь, мой господин.
– И все бы ничего, – продолжил господин, – но было слабоволие!
– И пляска под мою дудку! – радостно сказал Иван Иванович.
Господин нахмурился и строго посмотрел на слугу.
– Что-то не так, мой господин? – осторожно спросил Иван Иванович.
– Не причисляйте себе сомнительные заслуги шарлатана, который так любил пирожные, что променял на них собственную жизнь. У вас же есть подвиги достойные пера, вот про них и надо говорить.
– Как я душил фашистов!
– Иван Иванович, предполагаю, что эстетического удовольствия это никому не доставит.
– А как же я?
– Вы автор и не считаетесь! Теперь помолчите, я закончу.
– Слушаюсь, мой господин.
– И как следствие, все выше перечисленное привело к отречению от престола!
«Кем угодно могут обернуться. Может быть как я – историки?» – подумал Рублев.
– Мы не изучаем историю, мы ее делаем! И что значит, кем угодно? – возмущенно сказал Иван Иванович.
Рублев лишился дара речи.
Картина вырисовалась малоприятная, и господин поспешил разрешить ситуацию, наверно, лучше других, зная об амбициях своего слуги.
– Иван Иванович, что вы такое говорите? Егор Игоревич! – Не принимайте близко к сердцу – Иван Иванович шутит. А обиделся, потому что ему все кажется, что пройдет время и о нем никто не вспомнит. Ерунда! Его будут помнить всегда! По секрету, у него есть чудесные рассказы.
– Вы, правда, так считаете, мой господин?
– Определенно! Что же касается до причисления Николая Александровича к лику святых великомучеников, тут мы не при чем. Справедливости ради хочется спросить, если Николай Александрович, скончавшийся мгновенно от пуль, великомученик, тогда кто его народ, который заживо гнил на просторах родной земли, охваченной огнем?
– Я не просил! – сказал Николай Александрович.– Какой мне прок от этого? Или может быть есть прок оставшимся в живых, которым нашим возведением в святые попытались утихомирить пожар негодования в сердце и унять душевную боль за свою династию?
– Какие у вас могут быть родственники? – усмехнулся господин. – Если только что седьмая вода на киселе! Я предполагаю, что дело обстоит намного прозаичней.
– Да, мой господин. И ничего с этим не поделаешь, – усмехнулся Иван Иванович, – будете святым, раз Бог так патриарху на ушко шепнул. Никому не слухом, не духом, а ему самолично!
– Не паясничайте, Иван Иванович, – строго сказал господин и сверкнул зелеными глазами.
– Слушаюсь, мой господин.
– Но от чего же, пускай, таков удел шута! – сказал Николай Александрович и Иван Иванович обиделся и раскричался: – А удел монархов – заваливать Бога вопросами. Желаете знать почему вы в нашим альбоме, а не с семьей? Ответ Его – ваши вопросы. Да, да, ваши вопросы. Если вы спрашиваете, значит, не понимаете всю тяжесть своих поступков. Истинно покаявшемуся человеку, не нужны никакие ответы и не спрашивает он, а безропотно принимает лишения и невзгоды. Принимает как дар, потому что и лишения надо еще заслужить.
– Иван Иванович, такие вещи не растолковываются, к ним нужно приходить, как вы говорите: «самолично!» – сказал господин и покачал головой.
– Он первый начал и еще обзывается!
– Не обижайтесь на императора, Иван Иванович. Шут испокон веку самая светлая голова пре дворе. И как правило, светлее, чем у того, кому он служит!
Иван Иванович с открытым ртом посмотрел на того, кому он служил.
– Это не про вас, не обольщайтесь!
– Слушаюсь, мой господин.
– Мало мне в это верится, да некогда вас наставлять, потому что если Николай Александрович здесь, значит все остальные, кто так или иначе имеют к нам отношение, разгуливают по городу.
Иван Иванович опустил голову в знак того, что чувствует свою вину.
– Да, Иван Иванович, вы снова отличились!
– Кто мог подумать! – воскликнул Иван Иванович. С виду порядочный гражданин, даже говорил, что адреса может достать.
– Они что же еще остались, что вам адреса обещали? – удивился Николай Александрович.
– Не перевелись сволочи! – сердито ответил Иван Иванович, сжимая кулаки.– До того обнаглели, что маршируют по улицам с лысыми головами.
Николай Александрович улыбнулся, и на мгновение показалось, что болезненная печаль в глазах императора отступила.
– Правильно, бритые наголо, и никак иначе! – поправил господин своего слугу. – Если вы решили стать настоящим писателем, а не абы каким, надо не только учиться писать литературным языком, но и говорить на нем!
Рублев был в полном замешательстве, но, как первоклашка на первом в жизни уроке заглядывает в рот учителю, не спускал глаз с гостей, жадно ловя каждое слова. Он до боли в голове продолжал лихорадочно пытаться найти ответ, кем в действительности являются незнакомцы. Кое-какие мысли были, но он изо всех сил гнал их прочь, как тогда, когда хотел скрыться от мыслей о Николае Александровиче. Надо сказать, что Ивана Ивановича это уже начинало порядком раздражать, а у Николая Александровича вызвало такое недоумение, что он не выдержал.
– Имею вам честь представить, – тяжело, без огня и радости, сказал Николай Александрович, как арестант, на долю которого выпало представлять тюремное начальство. – Самый настоящий черт и его господин, не нуждающийся в особом представлении.
– Благодарю вас, Николай Александрович, за столь исчерпывающий ответ, – поблагодарил господин.
Рублев не поверил.
– Говорил я вам, мой господин, надо обозваться иностранцами.
Господин улыбнулся.
– Сегодня, Иван Иванович, от этого мало кто голову теряет. Но, справедливости ради, надо признать, вы, Иван Иванович, несомненно, правы. Человек готов поверить во что угодно, но только не в истину. Это, Егор Игоревич, вам может сказать Николай Александрович. У него в этом большой опыт.
Николай Александрович промолчал.
Иван Иванович усмехнулся:
– Наверно, чересчур большой!
– Иван Иванович, еще раз вам говорю, не паясничайте, – строго сказал господин.– Не надо много ума, чтобы заклеймить, а вот что-либо исправить – это под силу не всем. Лучше развеяли бы сомнения Егора Игоревича.
– Слушаюсь, мой господин, – сказал Иван Иванович и снял свою необыкновенную шляпу. Рожки, как у молодого козлика, окончательно лишили Рублева порядка мыслей и главное равновесия. У него подкосились ноги, и он стал садиться там, где стоял, и если бы не стул, который ловко подставил Иван Иванович, то Рублев непременно грохнулся на пол.
Чтобы лучше понять разворачивающуюся картину, представьте себе самую обыкновенную кухню со столом, газовой плитой, холодильником и стульями. У газовой плиты стоит господин. У него все на виду, и когда это необходимо, он переводит разговор в другое русло или вовсе его прекращает. Иван Иванович выбрал себе место в самом центре и не выманить его оттуда никаким калачом. Николай Александрович так и остался стоять в соседней комнате, наблюдая за всем, что происходит на кухне одним глазом, как некоторые большие чиновники, у которых представлении о мире складывается из окна рабочего кабинета. И как бы они не скрывали, у них написано на лице, что заботы других их по большому счету не волнуют, а если когда и трогают, они с большой помпой берутся за дело, но, к сожалению, выходит из этого всегда черт знает что. Рублев, как чумной, сидит на стуле и постепенно теряет рассудок от сотен вопросов, которые точно, рой диких пчел с невероятным гулом кружились у него в голове. Отчего его голова не переставала шуметь и с каждой минутой становилась все тяжелее и тяжелее.
– Не так страшен черт, как его малюют! – сказал господин. – Но что, скажите на милость, станем делать? Взгляните на Егора Игоревича.
Учитель истории не то чтобы продолжал не верить, он верил, но еще как-то по-особому, как будто пребывал во сне. И все ждал, что он сейчас проснется и все станет на свои места, но проходило время, а он все никак не мог проснуться, потому что не спал. И постепенное осознание этого одновременно и будоражило рассудок вплоть до помешательства и приоткрывало в душе невидимую дверцу, за которой в самых недрах человеческой души хранится истина. Та самая главная духовная истина, что все равно рано или поздно настигает человека, и нет, не обязывает и не принуждает уверовать в высшую силу, а твердо, раз и навсегда, ставит человека перед неоспоримым фактом ее существования.
