Первый Апокриф

– Шалом вам, почтенные. Я эта… А где бы мне рофэ Йехошуа увидеть? – раздался приглушённый голос нашего неожиданного собеседника.

Я уже упоминал, что немало людей, и с каждым днем всё больше, искали меня со своими болячками. Количеством они могли уже конкурировать с жаждущими проповедей Йоханана (а не одна ли это из причин изгнания?), и потому никто не удивился, услышав слова незнакомца.

– Слушаю тебя, добрый человек, – ответил ему, – я и есть Йехошуа.

– Ась? Ой-вэй! Добрый господин хороший, – с поспешной почтительностью склонился незнакомец, – помоги нам, будь добренек! Заставь век Бога молить! Не откажи нам, убогим!

Стараясь не замечать резанувших слух заискивающих интонаций, тем более неприятных, что обращены они именно ко мне, я повернулся к незнакомцу. Из уст кряжистого селянина они звучали совсем уж неуместно. Быть может, многие не обращают внимания на нюансы интонации, а иным подобные нотки просителя даже ласкают слух, повышая их значимость. Мне же вид униженного человека оскорбляет взор – так же, как и заискивание в голосе коробит слух.

– Садись, добрый человек. Успокойся, не волнуйся и расскажи всё подробно.

– Ой, нет, не сяду. Да как же эта? Не смею сидеть…

– Говорю тебе, сядь! – я чуть не вспылил от его манеры, но тут же и спохватился, заметив, как униженно он поспешил исполнить мой приказ.

Разве виноват он в своём подобострастии? А чем я лучше-то, со своим тоном? Щёки мне обжёг румянец стыда, хорошо хоть темнота скрыла смущение. Я продолжил уже другим тоном, ободряющим:

– Расскажи всё по порядку. Как звать тебя?

– Товия меня зовут, добрый господин.

– Почтенный Товия, расскажи, что за беда: кому понадобилась помощь?

Товия, поспешивший опуститься там же, где стоял, положив узловатую палку, заменявшую посох, себе на колени, виновато ссутулился, словно извиняясь за свой высокий рост и пытаясь занять меньше места в пространстве. Отблеск далёкого костра играл бликами на его испещрённом глубокими морщинами лице, на котором блуждала виноватая улыбка.

– Ась? Ну да, ну да… Почтенный Йехошуа, дочу спаси мне. Доча моя дней десять тому упала, а чего, к чему, кто его знает? Так и лежит, и лежит. Оно вроде и пошла, ан нет, опять те лежит. Хучь бы чуток полегчало, а то всё хужеет. И чего ей? Не держат её ноги, и всё. Как прямо тряпичная, не иначе. Оно, может, сглаз какой?

Ох уж мне этот гильадский простонародный! Вот и пойми его криптограмму. И так-то прононс тут одиозный для непривычного уха нашего брата северянина, так ещё и рассказ до того сумбурный, что дешифровальщик нужен, не иначе.

– Упала дочь, говоришь? Сколько ей лет?

– Ась? Лет? Аккурат десять стукнуло. Вот в самый таммуз[156 - Таммуз – четвёртый месяц еврейского календаря при отсчёте от Исхода из Египта и десятый при отсчёте от сотворения мира. Название происходит от имени вавилонского бога, упоминаемого в книге Иезекиля.] и стукнуло.

– Откуда она упала?

– Ну дык… Говорю же, с кровли. Бельё пошла сымать – нет, чтоб под ноги собе… Э-эх, мелкота, мозгов – что курица ногой выгребла.

– Упала с кровли, говоришь? А что себе ушибла?

– Так-то руки-ноги целы. Башкой вроде стукнулась.

– Сознание теряла? Тошнота, рвота были?

– Ась?

– Говорю, сознание теряла? Ну, вроде как спит, а разбудить не получается. Вот такое было, когда упала?

– А кто его знает? Может, и было, да никто не видел за её падение. Мать попозже нашла, когда она уж дома слегла. Мать, слышь ты, муку молола – даже не слыхала, чего там да где…

– А тошнило её с той поры?

– А то как же? Всенепременно тошнило. И посейчас тошнит. Вот оно как.

– Так она с того времени и лежит?

– Она-то? Полежала чуток, да и поднялась, чего ей… Да вот походила-походила день-два и опять слегла, и уж не встаёт. А коли встанет, так и ноги не держат. Чисто куль али пьяная какая – шатает туды-сюды.

– Как далеко твоя дочь, Товия?

– Она-то? Та не, недалеко. Часа четыре пешего ходу. Одначе, ежели эдак рассудить, то и не близко получается. Это там, на восход, – махнул он рукой в сторону, противоположную реке, – в Кафрейне[157 - Кафрейн – деревня, ныне находящаяся в Иордании.].

Я помолчал, обдумывая услышанное. Не то чтобы я колебался, откликнуться ли на просьбу Товии; это было само собой разумеющимся. Но как быть с тем, что мы только что обсуждали – с необходимостью покинуть общину, с планами?

– Товия, не беспокойся и подожди меня у костра. Мне надо кое-что обсудить с друзьями, и потом мы отправимся в дорогу, в… Как ты говоришь, зовётся твоя деревня?

– Ась? Кафрейн. Благодарствую, почтенный Йехошуа – век Богу за тебя молиться буду; а я, слышь ты, отблагодарю. А чего ж? Мы с пониманием… – Товия, опираясь на посох, поднялся и побрёл в сторону костра, но, не дойдя до него, сел неподалёку, не сводя беспокойных глаз с нашей группы.

– Андреас, Йехуда, я должен пойти с Товией. Подождёте меня, пока я не вернусь? Не думаю, что это надолго – пара дней, быть может.

– Конечно, Йехошуа, подождём, сколько нужно, – уверили меня друзья.

– Я вернусь, и мы продолжим наш разговор. Тогда решим окончательно, что дальше делать.

Наплывшая на ещё недавно чистый небосвод сизо-розовая туча, прощальный мазок угасшего заката, при этих словах пророкотала далёким гулом – предвестником то ли грозы, то ли скрытой угрозы. Неужели зарядит? А может, пронесёт? Надо бы поспешить в дорогу, пока ещё сухо!

В заметно сгустившихся сумерках я завязал узлом котомку с инструментами и, привязав её покрепче к кушаку, подошел к Товии. Не мешкая более, мы отправились в путь.

Ночная дорога всегда необычна. Шумят кроны, волны прибрежного тростника стелются под резкими порывами ветра. Нарастает гул всё приближающегося грома в темноте, разрываемой бликами ещё невидимых молний, обозначенных лишь мерцанием каймы по краям насупивших горизонт туч. Но не успели мы отойти от лагеря даже на пару стадий, как редкие, но полновесные капли обожгли нам лица. Дождь продолжал лениво накрапывать, пока мы огибали Бейт-Абару, и, наконец, ближе к крайним домам, зарядил уже с приличной силой. Товия остановился в замешательстве:

– А дождит, слава Богу. А мы как – туды или подождём, того-этого?

Я поёжился. Мокрая симла прилипла к спине. Идти в ночь по размытой дороге под проливным дождём и пронизывающим ветром – сомнительное удовольствие. Но и возвращаться не хотелось – дурная примета. Вдалеке, при свете очередной молнии, замерцали и вновь погасли знакомые очертания поместья Эзры. Этого мгновения оказалось достаточно, чтобы у меня родилась идея, озвученная мной под глухой рокот:

– Товия, тут недалеко, в двух шагах, есть где переночевать: у моих добрых друзей в Бейт-Абаре. Переждём, а поутру отправимся в дорогу. За ночь ничего страшного с девочкой не случится, если уже дней десять прошло.

– Оно так, почтенный Йехошуа, оно конечно, – покорно ответил Товия.

Мы повернули к поместью, срезав путь по целине, по быстро разраставшимся лужам, откликавшимся волнами мелкой ряби на порывы ветра, и подошли к поместью габая, уже успев промокнуть до нитки.

Ворота открыл старый знакомый слуга-грек. Как же его звали-то?

Проводив нас в гостевую пристройку, где я уже не раз оставался на ночь, старик поспешил доложить хозяину, и вскоре, спеша приветствовать нас, прибежал сам Эзра.

– Почтенный габай, позволь нам переждать у тебя непогоду, которая нас застала в дороге. Завтра поутру мы продолжим наш путь. Нам надо как можно скорее прибыть в Кафрейн, к больной девочке.

– Конечно, Йехошуа. Мой дом – твой дом. Располагайтесь оба, высушите вещи. Я распоряжусь принести вам ужин и сам к вам присоединюсь, с твоего позволения.

Мы сняли свои мокрые симлы, развесив их посушиться. Старый грек принес еду, разложил на циновке, а мы расположились вокруг, с удовольствием поедая свежие лепёшки, виноград и инжир, запивая лёгким домашним вином. Эзра сел с нами и, подождав, пока мы утолим первую, самую злую волну голода, засыпал меня вопросами.