Самые знаменитые расследования Шерлока Холмса

– Прошу, не приносите мне извинений, – сказал лорд Сент-Саймон с горечью.

– Нет-нет. Я знаю, что обошлась с вами очень плохо и мне следовало поговорить с вами, прежде чем уйти, но я была в таком расстройстве, ведь едва я увидела Фрэнка, вот его, снова, то просто не понимала, что делаю и что говорю. Понять не могу, как я не хлопнулась без чувств перед алтарем.

– Может быть, миссис Мултон, вы предпочтете, чтобы мы с моим другом покинули комнату, пока вы будете объяснять, что произошло?

– Если я могу высказать мое мнение, – вмешался неизвестный джентльмен, – так мы уже сильно переборщили с секретностью. Сам я хотел бы, чтобы про это услышала вся Европа и вся Америка.

Он был невысоким, мускулистым и загорелым, с умным лицом и энергичной манерой держаться.

– Ну так я сразу расскажу нашу историю, – сказала леди. – Фрэнк, вот он, и я познакомились в восемьдесят первом в старательском лагере Маккуайра у Скалистых гор, где у папаши была заявка. Мы были помолвлены, Фрэнк и я, но тут папаша наткнулся на жилу, нагреб денег, а заявка бедняги Фрэнка осталась пустышкой. И чем папаша становился богаче, тем Фрэнк становился беднее, и под конец папаша больше слышать не хотел про нашу помолвку и увез меня во Фриско. Только Фрэнк не отступился и поехал за мной туда и виделся со мной, а папаша и не знал ничего. Он только взбесился бы, если б узнал, а потому мы должны были сами все устроить. Фрэнк сказал, что опять возьмется за дело и тоже разбогатеет и что не вернется жениться на мне, пока не будет богат не хуже папаши. Ну, тогда я обещала, что буду ждать его до скончания века, и обещала ни за кого другого не выходить, пока он жив. «Так почему бы нам в таком случае не пожениться прямо сейчас? – сказал он. – И тогда я буду уверен в тебе, хотя не буду называться твоим мужем, пока не вернусь». Ну, мы все обсудили, а он даже заранее обговорил это дело со священником, и тот нас уже ждал, так что мы тут же и поженились, а потом Фрэнк отправился ловить свою удачу, а я вернулась домой к папаше.

Затем я получила весточку от Фрэнка из Монтаны, а оттуда он отправился искать золото в Аризоне, а потом я получила весточку от него из Нью-Мексико. А потом в газете была напечатана длинная история, как на лагерь старателей напали индейцы апачи, и среди убитых назвали моего Фрэнка. Я упала без чувств, а потом много месяцев болела. Папаша подумал, что у меня чахотка, и показывал меня всем докторам во Фриско. Больше года никаких вестей не приходило, и я верила, что Фрэнк взаправду мертв. А тут во Фриско приехал лорд Сент-Саймон, и мы поехали в Лондон, и брак был решен, и папаша был страшно доволен, но я все время чувствовала, что никому на земле никогда не занять у меня в сердце место, отданное моему бедному Фрэнку.

Тем не менее, выйди я за лорда Сент-Саймона, то, конечно же, свято исполняла бы долг его жены. Над нашей любовью мы не властны, но можем управлять своими поступками. Я шла с ним к алтарю в полной решимости быть ему настолько хорошей женой, насколько в моих силах. Но вообразите, что я почувствовала, когда, подходя к алтарной ограде, я оглянулась и увидела, что у первой скамьи стоит Фрэнк и смотрит на меня. Сперва я было подумала, что вижу его призрак, но посмотрела опять, а он все стоит там и смотрит на меня с вопросом в глазах, будто спрашивая меня, рада я ему или не рада. Не понимаю, как я не хлопнулась в обморок. Помню, все закружилось, а слова священника были будто жужжание пчелы у меня в ушах. Я не знала, что делать. Остановить обряд и устроить сцену в церкви? Я опять поглядела на него, а он словно понимал, о чем я думаю, потому что прижал палец к губам, показывая, чтоб я молчала. Тут я увидела, что он пишет что-то на листке бумаги, и поняла, что пишет он записку мне. И по пути наружу я, проходя мимо его скамьи, уронила букет рядом с ним, и он сунул записку мне в руку, когда отдавал цветы. Это была одна строчка с просьбой, чтобы я вышла к нему, когда он подаст мне знак. Конечно, я ни секунды не сомневалась, что теперь мой первый долг – перед ним, и решила делать все, что он мне укажет.

Когда я вошла в дом, то сразу все рассказала моей горничной, она ведь знала его в Калифорнии и всегда к нему хорошо относилась. Я велела ей никому ничего не говорить, а упаковать нужные вещи и приготовить мое длинное пальто. Я знаю, мне следовало бы поговорить с лордом Сент-Саймоном, да только это было жутко тяжело в присутствии его матери и всей этой знати. Я просто решила убежать, а все объяснить потом. Я и десяти минут за столом не просидела, когда увидела из окна Фрэнка на той стороне улицы. Он меня поманил и вошел в парк. Я выскользнула из столовой, надела пальто и шляпку и поспешила следом за ним. В парке ко мне подошла какая-то женщина и начала что-то говорить мне про лорда Сент-Саймона. Судя по тем немногим словам, которые я услышала, получалось, что у него перед свадьбой был свой секрет. Но я сумела от нее отделаться и скоро нагнала Фрэнка. Мы вместе сели в кеб и поехали на Гордон-сквер к дому, где он снял квартиру, ну, и это была настоящая моя свадьба после всех этих лет ожидания. Фрэнк попал в плен к апачам, спасся, вернулся во Фриско, узнал, что я поверила, будто он убит, и уехала в Англию, отправился за мной сюда и увидел меня в самое утро моей второй свадьбы.

– Я прочел об этом в газете, – объяснил американец. – Там были фамилия и название церкви, но адрес Хэтти не упоминался.

– Тут мы обсудили, что нам делать, и Фрэнк хотел, чтоб все было в открытую, только мне до того стыдно стало, и я почувствовала, что хочу исчезнуть и никого больше из них не видеть, разве что черкнуть папаше строчку, чтоб он знал, что я жива-здорова. Жутко было думать, что все эти лорды и леди сидят за столом и ждут, когда я вернусь. Ну, Фрэнк связал в узел мое подвенечное платье и остальное, чтоб меня не выследили, и бросил в такое место, где их никто не нашел бы. Мы бы завтра, надо быть, в Париж уехали, да только этот добрый джентльмен, мистер Холмс, пришел к нам сегодня под вечер, хотя как он нас отыскал, ума не приложу, и объяснил нам очень ясно и по-хорошему, что я была не права, а прав был Фрэнк и что мы поставим себя в очень скверное положение, если будем скрытничать. Потом обещал устроить так, чтобы мы могли поговорить с лордом Сент-Саймоном с глазу на глаз. Вот мы сразу и отправились к нему на квартиру. А теперь, Роберт, вы все знаете, а я очень жалею, если причинила вам боль, и надеюсь, что вы не будете думать обо мне очень уж плохо.

Суровость лорда Сент-Саймона отнюдь не смягчилась, пока он, хмуря брови, слушал со сжатыми губами этот длинный рассказ.

– Извините меня, – сказал он, – но не в моих привычках обсуждать мои самые личные и интимные дела столь публично.

– Значит, вы меня не простите? Не пожмете мне руки, прежде чем я уйду?

– О, разумеется, если это доставит вам удовольствие.

И он холодно пожал ее протянутую руку.

– Я надеялся, – вмешался Холмс, – что вы присоединитесь к нам за дружеским ужином.

– Думаю, ваше приглашение требует от меня слишком многого, – ответил его милость. – Мне приходится принять такой поворот событий, но едва ли от меня можно требовать, чтобы я веселился по поводу произошедшего. Думаю, что, с вашего разрешения, я теперь пожелаю вам всем самой доброй ночи. – Он включил нас всех в один общий поклон и вышел из комнаты широким шагом.

– Ну, я надеюсь, что хотя бы вы окажете мне честь вашим присутствием, – сказал Шерлок Холмс. – Всегда так приятно встретиться с американцем, мистер Мултон. Я ведь принадлежу к тем, кто считает, что безрассудство монарха и неуклюжие действия министра в давние года не помешают нашим детям в один прекрасный день стать гражданами единой в полмира страны под флагом, соединившим Юнион Джек со Звездами и Полосами.

– Интересный случай, – заметил Холмс, когда наши гости нас покинули. – Он весьма наглядно показывает, каким простым может оказаться объяснение дела, на первый взгляд представляющегося абсолютно загадочным. Что может быть естественней последовательности событий, как ее излагала миссис Мултон, и в то же время более странным, чем исход дела, если взглянуть на него с точки зрения мистера Лестрейда из Скотленд-Ярда.

– Вы сами, значит, ни на секунду не заблуждались?

– С самого начала два факта представлялись мне абсолютно очевидными: во-первых, леди шла к алтарю весьма охотно, а во-вторых, она пожалела об этом, едва бракосочетание завершилось и она вернулась домой. Совершенно очевидно, что утром произошло нечто, изменившее ее взгляд на этот брак. Чем же было это нечто? Она, покинув дом, ни с кем говорить не могла, так как все время жених был рядом с ней. Значит, она кого-то увидела? Если так, то кого-то из Америки, поскольку здесь она пробыла слишком недолго и никто не мог приобрести над ней такую власть, что одного взгляда на него оказалось достаточно, чтобы вынудить ее изменить свои планы столь радикально. Как видите, методом исключения мы уже пришли к выводу, что увидеть она должна была американца. Далее, кем мог быть этот американец и почему он обладал такой властью над ней? Это мог быть любовник, это мог быть муж. Юность, как я знал, она провела в обстановке грубости и в своеобразных условиях. Вот чем я располагал до того, как выслушал рассказ лорда Сент-Саймона. Когда он сказал нам о мужчине на передней скамье, о перемене в новобрачной, о таком напрашивающемся способе получить записку, уронив букет, о ее обращении за помощью к доверенной горничной и о ее столь многозначительном упоминании «слямзить заявку» – на жаргоне старателей это означает захват участка, на который уже есть права у кого-то еще, – ситуация стала абсолютно ясной. Она сбежала с мужчиной, и он был либо любовником, либо предыдущим мужем, причем второе выглядело более вероятным.

– Но каким образом вы их отыскали?

– Это могло оказаться трудным, но друг Лестрейд держал нужные сведения в руке, даже не подозревая об их важности. Инициалы, конечно, были крайне важны, но даже еще ценнее было узнать, что на этой неделе носитель инициалов уплатил по счету одного из фешенебельнейших лондонских отелей.

– Каким образом вы вывели заключение о фешенебельности?

– По фешенебельным ценам. Восемь шиллингов за постель и восемь пенсов за стакан хереса указывали на очень дорогой отель. В Лондоне найдется немного отелей, заламывающих подобные цены. Во втором, который я посетил на Нотрумберленд-авеню, я узнал из регистрационной книги, что Фрэнсис Х. Мултон, американский джентльмен, съехал только накануне, и, просматривая дальнейшие записи под его фамилией, я нашел те же суммы, которые видел в копии счета. А письма ему предлагалось пересылать по адресу: двадцать два б, Гордон-сквер. Ну, я отправился туда и, к счастью, застал любящую парочку дома. Я осмелился дать им несколько отеческих советов и указал, что во всех отношениях будет лучше, если они прояснят ситуацию широкой публике вообще и лорду Сент-Саймону особенно. Я пригласил их встретиться с ним здесь и, как видите, сумел обеспечить, чтобы он приехал сюда.

– Но не с очень хорошим результатом, – заметил я. – Он вел себя не слишком-то любезно.

– Ах, Ватсон, – сказал Холмс с улыбкой, – быть может, и вы поутратили бы любезные манеры, если бы после всех беспокойств с ухаживанием и бракосочетанием вы обнаружили бы, что лишились и жены, и огромного состояния. Думаю, нам следует судить о лорде Сент-Саймоне поснисходительнее и возблагодарить наши звезды, что нам вряд ли когда-нибудь придется попасть в такое положение. Придвиньте-ка кресло поближе и передайте мне мою скрипку, ведь единственная проблема, какую нам еще остается решить, – это найти способ, как коротать унылые осенние вечера.

Приключение в «Лесных Буках»

– Человек, любящий свое искусство ради искусства, – заметил Шерлок Холмс, отбрасывая «Дейли телеграф», развернутую на странице личных объявлений, – часто находит наибольшее удовольствие в наиболее незначительном и пустяковом поводе для его применения. Мне приятно заметить, Ватсон, что вы согласны с этой истиной, и в записях наших дел, которые вы столь любезно ведете, и приходится признать, порой их приукрашивая, предпочтение вы отдаете не столько многим знаменитым делам и сенсационным процессам, к которым я бывал причастен, но главным образом тем случаям, по сути, возможно, вполне тривиальным, но предлагавшим больше простора для дедукции и логического синтеза, составляющих мою особую специальность.

– И все же, – сказал я с улыбкой, – я не могу считать себя полностью невиновным в погоне за сенсационностью, которую ставили в упрек моим записям.

– Быть может, вы и погрешили, – сказал он, доставая щипцами из камина тлеющий уголек и раскуривая с его помощью длинную трубку вишневого дерева, сменявшую глиняную, когда он был склонен не к размышлениям, но к спорам. – Быть может, вы и погрешили, пытаясь вдохнуть красочность и живость в каждое свое утверждение вместо того, чтобы ограничиться задачей запечатлеть то неизбежное выведение следствия из причины, которое одно только и заслуживает внимания.

– По-моему, в этом смысле я полностью воздавал вам должное, – сказал я с некоторой холодностью, так как меня уязвил эгоизм, который, как я неоднократно замечал, был немалым фактором в уникальном характере моего друга.

– Нет, это не эгоизм и не тщеславность, – сказал он, отвечая по обыкновению на мои мысли, а не на слова. – Если я настаиваю на воздаянии должного моему искусству, то потому лишь, что оно менее всего личное, но нечто, существующее вне меня. Преступления обычны, логика – редкость. Вот почему вам следует сосредотачиваться на логике, а не на преступлении. Вы низвели то, чему следовало бы воплотиться в цикл лекций, до уровня побасенок.