– … потому что он рассчитывал победить, и, если бы не скандал, он бы победил, – убеждал Егор. – На тот момент он объективно был первой ракеткой.
Оля склонялась к нему, натягивая скатерть в другую сторону:
– Но если его дисквалифицировали за допинг, значит, по-честному он бы не победил.
– Я же не спорю, что это было ошибкой. Может быть, они перестраховались. Но объективно, на тот момент он был лучшими и без допинга.
Оля смеялась. Голос её лился через край. Я тронул её за локоть:
– Поехали?
– Устал? – она повернулась ко мне. Краем глаза я заметил, как поспешно Егор встал и отошёл в глубь зала, словно пойманный с поличным.
– Да. Тебе хочется остаться?
Секундная пауза ответила за Олю – ей хотелось остаться. Терапевт Лодыжкин сказал мне, что она хочет этого не ради Егора, а потому что это очень хороший вечер, и отец гордится ей, и всё это так напоминает детство. Но она тряхнула головой:
– Действительно, уже пора. Васька совсем перевозбудился.
Она встала, прощаясь со всеми. Зал снова задвигался. Люди пробирались к нам, обнимали Олю, кивали мне или жали руку. Кто-то предлагал остаться, кто-то звал в гости. Подошёл Егор и стал что-то долго объяснять Оле, а когда я попытался вмешаться, не обратил особого внимания. Он звал её играть в теннис. Он делал это настырно, и хотя мысли Оли были заняты чем-то другим, Егор шёл в лобовую атаку.
Я взял его за отворот рубашки, сжал кулак, а когда он начал дёргаться, приставил к его шее лезвие широкого ножа, оставившего на коже след взбитых сливок. Егор затих.
– Понял? – спросил я.
Я уже ослабил хватку, когда саблезубый тигр Чудин сжал мне запястье так, что нож вывалился из рук и, падая, разбил бокал с вином. Красное пятно расползлось по скатерти.
Чудин свёл мои локти назад и потащил в прихожую, втолкнул и прикрыл дверь. Его кривое лицо не выражало злобы. Скорее, ему было любопытно.
– Ты чего? Напился? – спросил он, удерживая меня за рукав.
– Чудин, отпусти! – сказал я, одёргивая рубашку. – Мы уже закончили. Ты же видишь, я нормальный.
Чудин меня понимал. Через дверной просвет я слышал суету в зале и возгласы тёщи.
Скоро всё стихло. Глухой голос тестя навёл порядок. Я встал.
– Извинись там за меня, – сказал я. – Особенно перед Юрием Петровичем извинись. Я домой поехал. Оле скажи, пусть остаётся.
Чудин кивнул и проводил меня до двери, возле которой страдал пёс Чифир. Я потрепал его по большой голове.
Оля догнала меня во дворе. Машина стояла под снегом.
– Я на такси уеду, – сказал я, шаря по карманам в поисках телефона. – Завтра пригонишь машину.
Она потянула меня за ворота и вызвала такси сама.
* * *
Оля сидела на кровати, прижав колени к груди, и мерно раскачивалась. Я лежал на полу, наблюдая за её кривым отражением в окантовке полочной лампы.
Я не хотел извиняться. Я готов был извиниться только перед её папой. Придёт время – извинюсь.
Оля всхлипнула, принялась растирать нос, а потом долго сморкалась. Я повернул голову вбок. Её мокрые волосы заострились на висках. Она только что вышла из душа, закутанная в мой огромный халат. На лице её была невыносимая горечь, но это горечь была направлена внутрь неё самой, словно она раскусила чёрный перец.
– Иногда я вижу больше, чем хотел бы, – сказал я. – Почему ты не нападаешь на меня? Такое впечатление, что я прав.
Она молчала.
– Вы не особо скрывались, – сказал я. – Хотели показать, как всё обстоит на самом деле? Главную мысль я уловил. Правда, мне непросто смириться, сама видишь. Мне в самом деле хочется его убить. Но, возможно, я могу с этим справиться.
– Да ничего не было! – разрыдалась Оля, похожая в этом халате на молодой бутон.
– Я тебе верю. Мы ведь говорим в сослагательном наклонении: что было бы, если бы… Своими действиями я лишь приближаю это «бы». Но бездействие приближает его ещё скорее. Какой-то тупик, ей богу. Васька спит?
– Ничего не было! – снова разрыдалась она.
– Кое-что было, но ты можешь не рассказывать. Не думаю, что меня обрадуют подробности. Завтра я смогу убедить себя, что это не имеет значение.
Оля распрямилась и заговорила быстро:
– Это никак не связано с твоей болезнью. Просто я ему нравлюсь, вот и всё. Ты и раньше знал, что я нравлюсь мужчинам. Это что, преступление? Ничего не изменилось. Он ещё год назад мне строил глазки. Не принимай на свой счёт.
– Я и не принимаю. Но его глазки довольно настырны, и ты, по-моему, слегка засомневалась. Он правда того стоит? Я без сарказма спрашиваю. Он похож на Буратино.
– Хочешь правду? – заявила она с вызовом.
– Не хочу, но раз уж у нас такой доверительный разговор…
– Мне действительно предлагают подумать о нём! – выкрикнула она.
– Я даже знаю, кто тебе предлагает.
– Мы ужинали один раз! Понятно?! Всё! Мы только друзья. Просто некоторые считают, что он…
– Предсказуемый и надёжный, – продолжил я. – Самое паскудное, что я тебя понимаю.
– Что ты понимаешь?! – завопила она, вскакивая.
Шершавая подушка больно хлестнула меня по лицу.
– Псих ненормальный! – орала Оля, метеля меня подушкой. – Я сказала, что ничего не было! Не было ничего!
Скоро она выдохлась и упала на кровать. Я сел, закрывая ладонью ожог на щеке.
– Тебе предложили подумать, – повторил я. – Так ты подумала?
– Я не знаю.
– Это ведь тоже ответ.
Она взорвалась:
– Ты пропадаешь постоянно! Мы тебе не нужны! У тебя одни теории на уме! Я не знаю, что думать. Я не психиатр. Что с тобой происходит? Мы не понимаем друг друга. Я не давала ему никаких поводов! Я не давала…
Оля зарылась в подушку и зарыдала. На секунду мне захотелось разворошить её халат и заняться примирительным сексом, но это было как-то мелко. Её халат набухал теплотой, но эта теплота предназначалась не только мне. Я жуткий эгоист. Я единственный ребёнок в семье. Я не привык делиться.
Я нашёл под махровым воротником её лицо и поцеловал в горящую щёку:
– Не давала, и чёрт с ним. Папе извинения передай.
В клинику я вернулся в полтретьего ночи. Дежурная Марьяна выглядела сонной, потусторонней и совсем не удивлённой, словно приведения вроде меня возникают на пороге клиники регулярно.
* * *
Вечером воскресенья меня перевели в одноместную палату на втором этаже.
Ситель, объясняя резоны, выглядел сбитым с толку, отчего голос его звучал громче и задорнее, чем следовало бы.
Он не говорил об инциденте, но я догадался, что это звенья одной цепи. Кто-то ему рассказал. Может быть, тёща умоляла примотать меня к койке.
Новая комната располагалась на втором этаже недалеко от вип-номеров и семейной палаты. Окна выходили в торец здания, открывая вид на физиотерапевтический корпус и мрачную пятиэтажку диспансера. Через коридор была комната отдыха.
Палата оказалась маленькой, светлой и, в общем, уютной. Её стены были отделаны особым материалом, похожим на туристическую пенку. Окна открывались на миллиметровую щель. После десяти вечера палата закрывалась на ключ, а для вызова персонала имелись большие красные кнопки. Вода в умывальнике текла небольшими порциями после нажатия на рычаг.
– Вы же сами чувствуете, что ещё не готовы вернуться к полноценной жизни, – объяснял Ситель. – Но мы видим ваш прогресс, поэтому карантин не продлится долго.
В мой рацион добавили пару новых таблеток, причём одна из них была довольно интересной, с чётко отпечатанным клеймом – ювелирное изделие, а не таблетка.
Отсутствие в палате розеток Ситель ловко увязал с необходимостью хранить мой смартфон в подсобке возле комнаты отдыха, где были специальные ящички и множество розеток, чтобы санитары следили за их зарядкой. Пользоваться смартфоном мне разрешили по часу в день и только в комнате отдыха. Чайника не было. Вместо него – кулер с тёплой водой в коридоре.
В первую ночь я долго не мог заснуть из-за фонаря, который светил в окно. Я хотел передвинуть койку ближе к другой стене, но она оказалась прикрученной к полу.
Я лежал и думал о произошедшем. Ситель упоминал заведующего диспансером Цвикевича, который «готов помочь в силу своих возможностей», не уточняя, о каких возможностях идёт речь. Я вообразил, какую порку от Минздрава получил Цвикевич за то скандальное видео, которое опубликовал «Дирижабль», и мысленно отказался от его помощи, что бы он там ни предлагал.
Утром я принялся разбирать сваленные на столе вещи, которые вечером перенёс из старой палаты. Примитивный плеер, авторучка, несколько блокнотов, пакеты с чаем и быстрорастворимой лапшой, папка, которую передал Скрипка и фотография Оли с Васькой, сделанная летом пошлого года. Я полез в карман толстовки, чтобы найти наушники от плеера, и нащупал капсулу с радием, от которой нужно всё-таки избавиться, пока она не потерялась сама собой.
Мой переезд в новую палату не остался незамеченным. Утром в столовой Гарик громко анонсировал этот факт и через весь зал спросил, привязывают ли меня на ночь и удобно ли мне на месте короля. Его компанию это очень смешило.
Среди его кодлы я заметил новое лицо – парня примерно моих лет, бывшего военного, который попал в клинику с тяжёлым эмоциональным расстройством. Медсёстры звали его «лейтенантик» и говорили о нём сочувственно. Несмотря на тяжёлое потрясение, полученное, по слухам, в Сирии, лейтенант довольно яростно смеялся шуткам Гарика и смотрел на меня с таким презрением, словно я его крупно подвёл.
У выхода из столовой я встретил Галю и спросил её о Меце. Она посмотрела на меня в своей внимательной манере, словно видела мою ауру:
– Медсёстры говорят, заболел он. Совсем плохо стало.
– Плохо? В смысле?
– Сердце, наверное, – она приложила руку к своей груди и замерла, пытаясь расслышать под ней пульс Меца.
Чёрт возьми, Мец! Неужели это всё из-за того урода на внедорожнике? Так не должно быть. Вся твоя злоба – она не настоящая. Эта чужая злоба досталась тебе от твоего отца или братьев, как одежда, которую нужно доносить. Почему ты не хочешь её снять?
Этого не понять тем, кто не имеет злобы. Тем, кто родился без чёрных мыслей.
Я пошёл в курилку, подставил табурет и сунул руку за трубу. Нож был на месте. Мец вернул его. Значит, он планирует вернуться. Просто ему нужно время.
* * *
Я лежал на кушетке и мочал. Говорить не хотелось. Танцырев ждал, и своим молчанием создавал нужную интенсивность вакуума, в который мои признания польются сами собой.
– Начните описывать вечер субботы, – попросил он. – В котором часу вы приехали?
В котором часу… Старомодное выражение, столько же неубедительное, как венская обстановка танцыревского кабинета. Я даже не помню, в котором часу.
– Вы думаете о чём-то сейчас. Расскажите. Всё что угодно.
– Рассказать? – переспросил я. – Хорошо. Я думаю, что вы шарлатан. Продолжать?
– Конечно.
– Видите? Вас даже не задевает. Разве это нормальная человеческая реакция? Вы не воспринимаете меня всерьёз. Кто я? Ещё один идиот с богатыми родственничками. Просто случайный попутчик.
– Я так не думаю.
– Думаете, думаете. Вы думаете: «Как интересно, у него появилось сопротивление. Какой любопытный симптом! Мы наверняка близки к разгадке». А вы не считаете, что ваши интерпретации и выводы – это просто фантазии? Что нет никакого символизма?
– Иногда банан – это просто банан, – согласился голос Танцырева.
– Иногда? Всегда! Если дать человеку выговориться, ему станет легче. В этом весь метод. А вся психоаналитическая мура нужна только для того, чтобы брать побольше денег. Вы продаёте людям овёс по цене пармезана, упаковывая его, как пармезан. Мне надоело вам подыгрывать.
– Разговор действительно является хорошей терапией. Но иногда нужно читать между строк.
– Вы даже не слушаете меня. Вы думаете о своём доме, который построите следующим летом, угадал? Вот ваша настоящая страсть.
Танцырев усмехнулся:
– Вы ревнуете к моему будущему дому?
– Нет. Но вы ведь не женаты? Для кого вы строите эти хоромы? Для медсестричек?
– Некоторые ваши слова действительно меня задевают.
– Ну и что? Вы сами напросились. Я не понимаю, как нормальный человек может стать психоаналитиком. Слушать чужие бредни про эрекцию, поллюции, мастурбацию…
– Это тоже часть нашей жизни. Хирурги не испытывают отвращения от вида кишок.
– У вас на всё готов ответ! А я знаю, что вас привлекло. Вас привлёк этот венский кабинет. Посмотрите на себя: причёска, как у доктора Фройда, борода, как у доктора Фройда. И деньги! Много денег! Вы ведь даже получили диплом какого-то немецкого университета. Кстати, а почему не венского? Какой нелепый просчёт.
Я услышал движение за спиной. Танцырев вышел из-за стола, поставил напротив кушетки стул и сел на него верхом, облокотившись на спинку. Я поднялся рывком. Закружилась голова.
Танцырев несколько секунд смотрел на меня. Кажется, мне удалось его задеть. Он заговорил:
– Я поступил на факультет психологии, потому что думал, что психология – интересная наука. Я быстро разочаровался и перевёлся в другой институт. В психоанализ я попал случайно благодаря одному старому профессору. У меня состоятельные родители. Я действительно учился в Германии. В молодости я считал себя знатоком человеческой натуры, но это оказалось заблуждением. Мне понадобилось много времени и сил, чтобы разобраться со всем и найти своё место. Большая часть работы психоаналитика – это извлечение пустой породы. От этого действительно устаёшь. Но единственный драгоценный камень стоит всех усилий.
Он отпил воды и продолжил.
– Вы правы: мне хорошо платят. Психоанализ в моде. Я действительно строю дом и много думаю о нём. Иногда я спрашиваю себя: остался бы я в профессии, если бы мне платили меньше? И отвечаю: остался бы. Вы считаете себя случайным попутчиком, но я смотрю на всё по-другому. Люди кажутся одинаковыми лишь при поверхностном знакомстве. Чем больше узнаёшь человека, тем больше в нём уникальности. И, поверьте, случаев вроде вашего в моей практике ещё не было.
Он так разгорячился, что даже покраснел.
– Спасибо, что объяснили, – ответил я, глядя в пол.
Мне стало слегка стыдно.
– Стоп! – Танцырев привлёк моё внимание жестом.
Он смотрел прямо на меня. Прямые брови держали на весу его тяжёлый косоватый взгляд, словно крылья самолёта.
– Вы ещё злитесь. Продолжайте злиться. На кого вы злитесь?
– На вас. Вы же пристаёте.
– На кого ещё?
Я пожал плечами. Танцырев вдруг стал резким, как военрук:
– Ну-ка, сосредоточьтесь! О ком вы подумали? Продался за деньги? Борода, как у Фройда? Ну? Посмотрите на меня – у меня нет бороды.
Он провёл рукой по гладкому подбородку.
– О ком вы думали? – допрашивал он. – Кто из ваших знакомых носил бороду? Ну? Человек с бородой? Кто это?
– Отец?
– Вот, – подытожил Танцырев, обмякая.
Шея его покрылась аллергической краснотой. Я повалился на кушетку и сказал мухе:
– Отец носил бороду, но он никому не продавался. Он в университете преподавал.
– За что же вы на него так злы?
– Это ложный след.
– Ладно, – выдохнул Танцырев. – К этому мы ещё вернёмся. Поговорим о субботнем вечере.
Моя строптивость куда-то исчезла. Я пересказал Танцыреву всё, что произошло, стараясь не упускать деталей, вплоть до момента, когда я приставил нож к горлу Егора. Танцырев попросил описать Егора.
– Не знаю… – задумался я. – Клерк с болезненным эго. Болтает всякую чушь. Он вроде важная шишка. Целый коммерческий директор. Что ещё? Клеился к моей жене. По-моему, он не в её вкусе, но сейчас я уже не уверен. По крайней мере, она его не гонит.
– Что вас спровоцировало?
– Он влез на мою территорию, меня это взбесило. Это наша природа. Инстинкт.
– Это сделали вы или некая «природа»? – последнее слова Танцырев произнёс с презрением, словно бы я сказал ужасную глупость.
– А где граница? Где я и где моя природа? Что такое я в дистиллированном виде? Мы смотрим на мир через тысячи разноцветных стёкол. Вы говорите: давайте уберём стекла. Хорошо, давайте уберём. И что останется? Как выглядит абстрактное «Я», лишённое всякой окраски? Если я вижу мир в розовых или багровых тонах, кто в этом виноват: я или цветные стёкла? И откуда они берутся? Это я их вынимаю или природа сделала нас такими?
– Вы уклоняетесь от ответа.
– Я не уклоняюсь. Я пытаюсь разобраться. Если вам нужен крайний, я готов взять ответственность. Мне и сейчас хочется вспороть ему брюхо.
– Хорошо, подождите, – Танцырев молчал несколько секунд, а потом попросил: – Представьте себя сидящим на том диване. Ваша супруга Ольга танцует с Егором. Представили? Расскажите мне. Любые ассоциации.
Я погрузился в воспоминание. Розовый блик скользил по Олиной спине, превращаясь в руку Егора.
– Ревность, – сказал я. – Банальная ревность. И возбуждение. Почему-то меня это возбуждает. Как будто я ощущаю то, что ощущает он. Ощущаю через него. Это какой-то бред.
– Что вокруг вас?
– Оглушительная музыка. Воздух спрессован. Плотный тяжёлый воздух. В зале очень душно. Под потолком вращается такой блестящий шар, как на дискотеках.
– Что вы описываете?
– Это выпускной после одиннадцатого класса в школе. После смерти отца. Парни пьют водку, а девчонки красное вино. Мерцает стробоскоп. Контуры танцующих похожи на кривые деревья.
– Что произошло на вашем выпускном?
– Да ничего особенного.
– А всё же?
– Не знаю. Напился и переспал с одноклассницей. Утром обоим было неудобно. Вот и всё. Её звали Женя. Да, Женя Остапшина. Глупо получилось.
– Хорошо, Женя Остапшина. Опишите её.
– Она была племянницей нашей учительницы литературы Инги Михайловны. Мы с Женей проучились лет восемь, но я её почти не знал. Она казалась немного шальной. Может быть, в семье что-то не ладилось.
– Почему она привлекла вас тогда?
– Я не помню. Она танцевала с кем-то, я подошёл, мы заговорили. Всё как-то само получилось.
– Вы чувствовали ревность? Возбуждение?
– Конечно. Я пьяный был. Мы нашли пустую комнату с коробками, стали целоваться, а потом… Это очень плохо было, поспешно и неуклюже.
– Такая импульсивность нехарактерна для вас?
– Вероятно. Женька мне особенно не нравилась. Мне иногда хочется найти её, чтобы извиниться. Я надеюсь, она отнеслась к этому легко. У неё потом был какой-то парень.
– Какая связь между этими инцидентами: вашим нападением на Егора и случаем на выпускном?
– Я не знаю. Никакой, наверное.
– Почему вы об этом вспомнили?
– Просто вспомнил.
– Это сделали вы или не вы? Вспоминайте. Статью о «Заре» выложили вы или не вы?
Я надолго замолчал. Время сеанса подходило к концу.
– О чём вы сейчас думали? – спросил Танцырев. Каким-то образом он всегда угадывал перемены моего ума.
– Об Алисе. Она заходила недавно. Здесь нет никакой связи. Давайте прервёмся. Я правда устал.
* * *
Вечером я вышел в комнату отдыха и попросил у дежурного телефон. Тот долго копался в подсобке и безразлично протянул мне аппарат, на обратной стороне которого был яркий стикер с временем выдачи. Телефон нужно было вернуть через час.
Я вышел из комнаты отдыха, отыскал тихий угол и набрал Олю. Я был почти уверен, что трубку она не возьмёт и не перезвонит.
– Алло, – услышал я довольно быстро.
За эти годы я научился определять её настроение, и, если ждал новостей, одного Олиного «Алло» было достаточно, чтобы понять, хорошие они или плохие. Сейчас «Алло» было нейтральным и, может быть, чуть удивлённым – так отвечают, когда внезапно звонит близкий друг, с которым не виделись много лет. В этом «Алло» было и облегчение, и настороженность, и теплота, и немного усталости.
Я настраивался на разные сценарии. Я готовился отражать Олины упрёки или мириться с её молчанием, но это тянущее «Алло» сбило меня с толку. Она сразу отдала мяч на мою половину.
Разговор получился спокойным и ровным. Так Оля объяснялась с пациентами, если они звонили в неурочное время.
Мне хотелось свернуть к теме, которая волновала обоих, но в цепочке необязательных фраз не нашлось разрыва. Оля обещала заехать в среду.
Я вернулся в комнату отдыха и несколько минут листал новостные сайты, не понимая ни одного заголовка. Я машинально кликал на знакомые слова, например, на фамилию Братерского, но смысл написанного ускользал. Губернатор, госконтракт, помощник депутата, 200 миллионов рублей, концессия, выборы…
По телевизору шёл репортаж про Керченский мост. Фёдор, игравший в шахматы с незнакомым пациентом, то и дело отвлекался, чтобы швырнуть порцию аргументов в вертлявого Колю. Тот стоял посреди комнаты, раскидывал в стороны руки и напоминал садовое пугало. Он порывался уйти, оставив за собой последнее слово, но очередная словесная оплеуха Фёдора вынуждала его разрядить ещё одну обойму:
– Какая инфраструктура? – голос Коли звучал фальцетом. – Вы давно были в российской глубинке? Люди живут в нищете, потому что вместо дорог, школ и больниц вся страна корячится на Крымский мост!
Фёдор разворачивался к нему в анфас, довольный, как Шалтай-Болтай, и с армейской чеканностью выгружал на Колю штабель доводов, загибая на руке толстые пальцы. Деньги, пущенные на Крым, не имеют отношения ни к дорогам, ни к больницам, доказывал Фёдор, вызывая у Коли приступ истерического смеха. Выключив звук, их можно было принять за пару друзей.
Минут через десять спорщики форсировали Керченский пролив и оказались по ту сторону моста, разлагая на молекулы сам Крым. Коля кричал, что во всём мире нас считают оккупантами, и, глядя на него, несложно было представить почему. Тощий, взлохмаченный Коля выглядел драматично, как фриц с карикатуры времён советской пропаганды.
– Мы ещё от имперских грехов не отмылись, а нас уже снова ненавидят! – кричал он.
– Это вас ненавидят. И каких ещё имперских грехов? Вы историю поучите, уважаемый. Россия никогда не была агрессором.
– А Прибалтика? А Чехословакия?
– Вы посчитайте, сколько электростанций, школ и дорог мы построили в сопредельных государствах за годы Советской власти! Да Средняя Азия до сих пор бы жила в Средневековье! Так выглядит оккупация?
От их возгласов мне стало тошно. Я стал думать о том, как чувствует себя ребёнок, когда ссорятся отец и мать. Ребёнок понимает обе стороны, но не понимает, почему они видят только разность, но не видят общности. Это задевает его, потому что, отрицая общность, они отрицают и его самого. Ребёнок слышит в голосах родителей аргументы бабушек и дедушек, коллег по работе и друзей, которые через его родителей ведут заочный спор. Пропасть становится такой, что держать за руки обоих становится всё сложнее. Но они этого не замечают.
Мои родители ссорились не так часто. Может быть, я чувствую чужую досаду? Может быть, это досада Васьки? Как он смотрит на наш с Олей разлад? Замечает ли он трещины?
Всё, что нужно ребёнку, – это дом, полный любви. Когда-то у меня был такой дом, но он распался. Я думал, что нашёл другой дом для своего сына. Теперь рушится и он.
Мы преуспели в умении рушить. Блабериды – это кислотная среда, которая растворяет всё вокруг. Наши позы важнее смыслов, наши амбиции важнее любви. Мы – прожорливая ненасытная масса, которая пожирает собственный термитник. Мы растворяем всё: от глобального миропорядка до отдельной семьи. Мы хотим быть богами, но в этом желании отдаляемся от Бога всё дальше.
Братерский бы сказал, что в мире происходит некий процесс, и, может быть, он похож на плавление металла перед заливкой его в новую форму. Меня вполне устраивает это объяснение за исключением того, что я ощущаю это плавление в себе, и оно выжигает меня изнутри.
Это плавление не кончится. Они уничтожают друг друга. Патриоты и либералы, физики и гуманитарии, логики и мистики. Если бы их спросили, какой частью мозга они готовы пожертвовать, что бы они ответили? Они бы не отдали и квадратного миллиметра. У мозга нет правильных и неправильных частей. Он работает как единое целое. Но здесь они готовы отсечь целое полушарие, потому что это полушарие думает не так, как они. Это даже не лоботомия – это шизофрения. Глухота одних нейронов к другим.
Я вернул телефон санитару и пошёл в палату, где у лестничной клетки наткнулся на Турова. Он спускался с третьего этажа.
– Ваши жилищные условия улучшились? – спросил он хитро, кивая на дверь моей новой палаты.
– Ну, как сказать, – ответил я неопределённо.
Турову хотелось поговорить.
– Полагаю, вас ждёт ещё несколько повышений? – спросил он, подходя ближе.
Он намекал на моё знакомство с Братерским. Я ответил сухо:
– Таких разговоров не шло.
Он оживился:
– Не шло, так пойдут. А вы сами как настроены?
Я ответил, что не думал, и стал открывать дверь. Моё нежелание говорить Туров интерпретировал по-своему и понимающе кивнул.
– Я завтра уезжаю, – доложил он. – Возвращаюсь в большой мир.
