На войне как на войне. «Я помню»

В общем, поехали мы на запад. Все было празднично обставлено, едва ли не на каждой станции наш эшелон торжественно встречали с музыкой, маршами. А тут вдруг, кажется, это была станция Ялуторовск, под Тюменью – тишина. И это было настолько необычно, что мы даже удивились. На станции мы вышли и смотрим, что у репродуктора собрались люди и идут такие разговоры – «Война…».

Пошли к коменданту станции, и он сказал примерно так: «Ребята, вы едете на войну…»

– Насколько неожиданным оказалось для вас это известие?

– Абсолютно неожиданным. Причем я вначале даже не поверил: «Да не может такого быть…» Да, в то время было какое-то общее настроение, которое мы воспринимали как какую-то неизбежность, данность, что война непременно будет. Во всяком случае, у нас, военных, было именно так, потому что столько было уже разных конфликтов и всяких провокаций. Но вот почему-то меньше всего мы ожидали, что на нас нападет именно Германия… Потому что до этого политработники и командиры постоянно проводили беседы, что у нас с немцами мирный договор, к тому же и в «Правде» мы постоянно читали, что это всего лишь провокационные слухи, и мы в это по-настоящему верили…

После этого собрали личный состав, и комиссар полка сказал небольшую речь: «… неожиданно, но теперь мы будем выполнять свой воинский долг».

Но надо сказать, что никакого упаднического настроения известие о начале войны у нас не вызвало. Во-первых, потому что нам было всего по двадцать лет, и к тому же нас ведь и готовили к тому, чтобы защищать Родину. А во-вторых, мы ведь ехали с Дальнего Востока, где до этого было много всяких конфликтов, поэтому в этом плане мы уже были морально готовыми ко всему. Мы же еще когда там служили, всё недоумевали, почему это нас в бой не посылают? В общем, боевое было настроение – воевать, так воевать.

Но наш полк не отправили прямо на передовую, а расположили на каком-то стационарном аэродроме в районе Орши. Расположились, начали изучать местность, а линия фронта к нам неумолимо приближалась… И только потом уже начали летать на боевые задания.

– Какие задания вам поручали выполнять?

– Фактически у меня почти всегда было одно и то же задание – не ввязываясь в бой, сопровождать группу бомбардировщиков. Но наша группа сопровождала их только до линии фронта, а уже дальше с ними ходила группа с аэродрома подскока. Так что за линию фронта я сам ни разу не летал, но мы не сразу возвращались, а должны были барражировать какое-то время, минут 20–30, в районе условных ворот. Мало ли что, вдруг они быстро вернутся? Причем я точно помню, что группы самолетов всегда были очень небольшие, не больше пяти-шести.

Но вообще я вас должен сразу предупредить, что после третьего ранения и операции у меня был поврежден участок мозга, и я очень многое забыл.

– Мы об этом еще очень подробно поговорим.

– Понимаете, сразу после операции я совсем ничего не помнил, и только постепенно ко мне начали возвращаться какие-то воспоминания. Я, например, не то что не помнил какие-то события, а даже значения самых обычных слов первое время просто не осознавал. Знал, что есть такое слово, например, шофер, а что оно обозначает, не помню… Мало того, после ранения я даже не сразу вспомнил, кто я такой… Так что какие-то вещи я до какого-то момента и не помнил, но если вдруг заходил разговор на какую-то тему, то у меня сразу всплывали воспоминания на эту тему. В общем, что-то я помню ярко, а что-то уже и позабыл и вспоминаю совершенно неожиданно.

Например, после войны я отдыхал на море, и там оказался один преподаватель из школы МВД, бывший летчик. И вот в разговорах с ним я, например, вдруг сразу многое вспомнил: и марки самолетов, и много всего остального. Причем с чего у нас разговор начался? Он назвал какую-то деталь самолета, которой я не помнил, но подумал, что это что-то мне очень знакомое. И когда он мне начал объяснять для чего она нужна, то я вдруг сразу вспомнил все.

К тому же после того как меня сбили, я довольно болезненно вспоминал свою авиационную карьеру и, честно говоря, не думал о ней много рассказывать, потому что она получилась очень короткой и довольно неудачной. Я ведь даже не могу сейчас вспомнить номер нашего полка, потому что в тех условиях все постоянно менялось и тасовалось. Например, эшелон, который шел за нами с нашей матчастью, немцы разбомбили, поэтому нас сразу переподчинили другой части. Но, честно говоря, нас это и не особо интересовало, ведь задание – полет, задание – полет. Единственное, что помню, что нашим полком вроде бы командовал майор Сердюков.

– А когда вас сбили? При каких обстоятельствах?

– Насколько я помню, это случилось 27 июля 1941 года, и если не ошибаюсь, то это был мой 8-й боевой вылет. А получилось так.

До этого мне уже однажды пришлось участвовать в воздушном бою, но он был групповой и прошел для меня настолько сумбурно, что толком я ничего и не успел понять. Так и запомнил свой первый бой как какую-то круговерть. Мы сбили, кажется, пару немцев, но и они примерно половину наших, хотя у нас с ними были примерно равные силы… Но ведь нужно учитывать, что у немцев было явное преимущество и в технике, и в тактике.

Вообще, я вам должен сказать, что меня очень тяготил такой момент. Когда мы ехали на фронт, то были относительно спокойны, потому что хорошо освоили то, чему нас обучали. Но вот видите, как получилось, приехали, а там оказались совсем другие реалии… К тому же у нас в полку, например, летчиков с боевым опытом вообще не было, и это тоже сказалось, что мы оказались не готовы. Хотя уже на фронте к нам в полк, кстати, приезжал какой-то полковник и преподавал нам новую тактику, но получается, что это мы уже как бы наверстывали по ходу дела.

Именно поэтому я про 1941 год так сдержанно и рассказываю. Просто это надо самому попробовать окунуться в этот год, в эту тяжелую обстановку, тревожное, тягостное моральное состояние… Например, наша эскадрилья приехала с Дальнего Востока и прямо в самый омут…

– Вернемся к вашему первому бою. Вам тогда хоть пришлось пострелять?

– Конечно. И даже помню, что мне удалось пристроиться в хвост немцу, и по моим ощущениям я по нему довольно удачно отстрелялся, но сбил или нет, не знаю, потому что я сразу отвалил в сторону. Про первый бой я отлично помню, что когда пошел в атаку на этот «Мессершмитт», то у меня в голове была только одна мысль: «Папа, ты не со мной!»

Просто у меня во время нашей последней встречи, состоялся серьезный разговор, и отец мне примерно так тогда сказал: «Ты имей в виду – что бы ни случилось, мы тебя всегда ждем и примем любого».

Вот сейчас, кстати, я вспомнил эпизод из интервью Дегена И.Л., которое вы мне дали прочитать, и там есть момент, в котором на его глазах два «Мессершмитта» сбили сразу шесть наших И-16. Не знаю… Мало того, что мне как бывшему летчику это кажется довольно сомнительным, но просто я вообще не помню, чтобы летом 41-го наши самолеты летали такими большими группами, не говоря уже о таком численном преимуществе над немцами. Во всяком случае, у нас все было совершенно по-другому.

Да, у нас тоже были большие потери. За этот небольшой период от нашего полка осталось всего полтора звена… Но ведь нас и не пополняли ни разу, да и летали мы много, обычно по несколько раз в день.

– Насколько тяжело вы переживали такие большие потери?

– Конечно, смерть каждого нашего пилота я тяжело переживал, все же были знакомые… Мы ведь успели хорошо познакомиться, к тому же, насколько я успел заметить, летчики делились на две разные категории: либо молчун, либо говорливый. Прямо не смолкали: ты-ты-ты, у нас это называлось «банковать». И таких веселых и говорливых ребят у нас было много. Поэтому отношения в полку были очень хорошие, и каждый раз потеря как удар, почти стрессовое состояние…

– А вы себя к какой категории относите?

– Я же уралец, и у нас не принято много говорить, поэтому скорее отношу себя к категории молчунов.

– Вернемся к тому бою, в котором вас сбили.

– Как я уже говорил, это произошло 27 июля. К тому времени я был рядовым летчиком, но из-за больших потерь незадолго до этого меня назначили ведущим пары. Надо еще сказать, что все время мы летали с одного и того же аэродрома. Причем, к нашему удивлению, за все это время немцы всего лишь несколько раз бомбили нас, да и то без особых последствий, потому что аэродром был капитальный, и поэтому там были хорошие укрытия, условия для маскировки, и почти никто не пострадал. Лишь один раз, когда нас пробомбили, то пришлось отменить полеты, потому что нужно было зарывать воронки на взлетной полосе. И вот как раз перед последним моим вылетом нас предупредили, что садиться, возможно, придется уже на другом аэродроме.

В общем, на задание мы вылетели вдвоем с моим ведомым и стали барражировать в определенном квадрате. И вдруг я заметил, что прямо под нами, над нашей пехотой летает немецкий корректировщик, который мы называли «горбыль». Я подумал, что у нас есть преимущество в высоте, потому что мы летели где-то на 2000 метрах, а немец всего на 200–300 метрах. К тому же мы были над нашей территорией, поэтому я решил, что мы просто обязаны наказать его за такую неприкрытую наглость.

Я подал условный сигнал Мише, фамилии его уже не помню: «Прикрывай меня», и начал пикировать на немца. Но видно, немецкие летчики успели меня заметить, потому что корректировщик, планируя со снижением, начал от нас уходить. Но мы в этом пикировании так сильно разогнались, что у меня от перегрузок самолет очень сильно затрясло. Поэтому, чтобы сбросить скорость, я перевел машину в горизонт, и вдруг мимо меня пронесся горящий самолет моего ведомого…

Я оглянулся и увидел, что за мной гонятся штук шесть «мессеров» и по мне лупят… У меня задымилась плоскость, но высота была метров пятьсот, и я решил уйти от них на пикировании и при этом на скольжении сорвать пламя. Я так и сделал, и вроде от них оторвался, потому что немцев за мной уже не было, они, видно, подумали, что я тоже сбит, и бросили меня. Но только я выровнял машину, как почти сразу появилось пламя, причем еще более сильное, чем было поначалу. Я совершенно точно знал, что это наша территория, поэтому и решил срочно идти на посадку.

Но мне пришлось садиться на слишком высокой скорости, к тому же на вспаханное поле, и я был уверен, что самолет точно скапотирует и сгорит, поэтому решил покинуть его до этого момента. И, честно говоря, я, когда пошел на посадку, то уже и не думал, что останусь живым, и только в тот момент, когда отстегивал ремни, то помню, что у меня промелькнула такая мысль: «А вдруг все-таки выживу?»

Но только лишь я отстегнул ремни, меня словно из рогатки, буквально выстрелило из кабины, и, сильно ударившись затылком, причем даже не знаю обо что, тут же потерял сознание… И очнулся уже только в доме у колхозников, которые потом на повозке отвезли меня в полевой госпиталь. А оттуда санитарным поездом меня отправили в уфимский госпиталь.

Из-за этого сильного удара затылком я первое время только на фоне окна мог что-то видеть, какие-то контуры, и хотя зрение понемногу восстанавливалось, но из госпиталя меня выписали фактически с клеймом: «К летной работе не допускается».

– Сколько времени вы лечились в уфимском госпитале?

– Месяца два, но, честно говоря, мне там было просто стыдно находиться, потому что кроме проблем со зрением и головных болей все остальное у меня было нормально, и внешне я выглядел абсолютно здоровым человеком. В основном мною занимались окулист и невропатолог. Помню, что мне давали какие-то лекарства, делали массаж затылочной части головы, и я сам делал специальную гимнастику для глаз. Но при этом у меня было такое впечатление, что меня не выписывают только потому, что по правилам у них было так положено, чтобы человек лечился какое-то определенное время. Но нужно учитывать, что это было самое начало войны, и тогда многое еще оставалось, как в мирное время.

В общем, где-то месяца через два меня признали не годным к летной работе, и из госпиталя я поехал прямо домой в Свердловск. А после небольшого отпуска по ранению меня прикрепили в качестве специалиста по авиации к трибуналу Уральского военного округа и военной контрразведке округа. И вот по их линии меня направили в Тюмень на формирование 175-й стрелковой дивизии, где меня назначили секретарем военного трибунала дивизии.

– Сколько вы прослужили в этой дивизии?

– Чуть более полугода. Где-то сразу после ноябрьских праздников 41-го нашу дивизию отправили на Юго-Западный фронт, а в окружение под Харьковом мы попали в мае 42-го.

– А как вас назначили на такую должность, если у вас не было юридического образования? Вообще, чем вы занимались в трибунале, что входило в ваши обязанности? Может, что-то особенно запомнилось, расскажите, пожалуйста.

– Вводили в курс дела меня постепенно и вначале действительно использовали только как специалиста по авиации. Мне дали почитать где-то десяток различных дел, и я давал по ним свое заключение. Помню, мне пришлось присутствовать при допросе одного деятеля, который выдавал себя за летчика, но его сразу же уличили во лжи. И только потом мне уже стали давать читать дела, вообще никак не связанные с авиацией, и спрашивали мое мнение. Причем при этом я даже не знал вначале, на какой должности я там нахожусь. А потом у меня состоялся примерно такой разговор с председателем нашего трибунала: «Вы не будете возражать, если мы вас введем в постоянный штат? Ведь вы все равно по состоянию здоровья пока не можете вернуться в авиацию. А у нас вы будете назначены секретарем трибунала со всеми правами среднего командира и получите звание младшего военного юриста».

И тут у меня встал вопрос, что делать, потому что незадолго до этого начальник особого отдела дивизии тоже предложил мне пойти к ним на оперативную работу, правда, вначале я должен был пройти двухмесячные курсы. Но я попросил у него время, чтобы подумать. И тогда председатель нашего трибунала дал мне очень дельный совет: «Ты должен учесть, что у нас ты будешь заниматься чисто технической работой: вести протоколы судебных заседаний, различную документацию, к тому же ты уже немного в курсе этой работы, втянулся, познакомился с людьми. А там ты будешь на секретной работе, и если захочешь оттуда уйти, то так просто тебя уже не отпустят. Зато от нас ты сможешь уйти всегда».

А это был для меня наиважнейший момент, потому что, уже будучи в Тюмени, я почувствовал, что полностью восстановился физически и опять готов к летной работе. Поэтому я надеялся, что в трибунале нахожусь временно, лишь до моего полного излечения, и потом опять смогу вернуться в авиацию. Я не раз говорил об этом с председателем трибунала, и он, зная это мое желание, дал мне такой совет. И вот под влиянием этого разговора я и принял решение остаться в трибунале. Так что на формирование дивизии я поехал уже в качестве штатного секретаря военного трибунала дивизии.

– Расскажите, пожалуйста, о структуре и составе трибунала дивизии. Какие отношения были в коллективе? Насколько много было дел и какие из них наиболее характерные?

– В дивизионном трибунале было два члена военного трибунала, председатель, секретарь, комендант и шофер. Коллектив у нас был абсолютно нормальный, я бы даже сказал, хороший, поэтому эти полгода я вспоминаю очень хорошо. Отношения были чисто товарищеские, да и общались мы в основном только в нашем узком кругу: трибунал и прокуратура.

А председатель трибунала Коковин из себя большого начальника никогда не строил, хотя один раз получается, что я его подвел, и он получил из-за меня выговор от командира дивизии. Уже на фронте, перед наступлением на Харьков, у меня случился нарыв на ноге. Причем такой сильный, и я так мучился, что даже ходить сам не мог, поэтому первое время в столовую меня возили на машине. Но когда командир дивизии это увидел, то сделал председателю выговор: «Передвижение вашей машины демаскирует наши позиции. Нечего гонять машину, носите еду ему домой».

А так по вечерам мы часто собирались нашим небольшим коллективом, и во время этих бесед меня, например, посвящали во всякие тонкости и хитрости. Но я, конечно, и сам изучал процессуальный и материальный кодексы и стал участвовать в судебных заседаниях. Правда, заседания проводились не каждый день, но ведь там и условия были специфические. То дислокацию меняем, то выполняем какие-то другие задачи.

Ну, а так все время были в действии. Например, дело рассматривается в полку. Во-первых, этот полк еще надо найти и добраться до него. А это далеко непросто, ведь по дороге тебя могут тридцать раз обстрелять. Так что это была не просто канцелярская работа.