Ускользающая почва реальности

– Ни о чем. Вы правда думаете, что лучше победа, чем свобода?

– Победа и есть свобода.

– Свобода – понятие относительное, впрочем, как и все. Иногда свобода от иноземцев означает отсутствие свободы любой иной. И наоборот.

– Я не понимаю вас, герр.

– Этого и не следует, – ответил Отто.

– А что вы думаете об истинной свободе? – спросила его девушка с черными короткими волосами, в открытом вечернем платье, сидящая по соседству. Впрочем, Отто заметил, что все платья у всех девушек, как и все брюки и рубашки у мужчин, были одинаковыми. Однако, кастрюли на голове девушки не было.

– Я думаю, что ее нет, – честно сказал Отто.

– Поясните. И поясните так, будто бы вы над всеми нами. Над нашей планетой, реальностью, над всем тем, что мы зовем незыблемым, неоспоримым.

– Хорошо, – такой подход Отто нравился, – если говорить будто бы ничего сущего нет, то я скажу открыто. По сути, открыто говорить можно только лишь подразумевая, что нет ничего сущего, ничего настоящего, никакой «объективной» реальности, иначе тебя осудят те судьи, которые стоят на страже этой «объективной» общепринятой реальности, поддерживаемые широчайшими людскими массами добропорядочных горожан, создающих основы социума и суть того, что принято считать моралью.

– Мораль не имеет ничего общего с нравственностью, – ответила фройляйн лукаво.

– Именно, – подтвердил немного пьяный Отто. – Позвольте мне говорить так, как будто я сумасшедший, как будто я из иной реальности, хоть и из того же 2024 года.

– Позволяю.

– Европа ренессанса… прекрасные дворцы, соборы, потом glory[16 - Великолпеная, славная, блестящая (англ.)] Европа – блистательная, славная Европа, в сверкающих шлемах, саблях, мушкетах… Да, были жестокости, но нужно делать скидку на жестокость того времени. Вы были жестоки к евреям, когда-то люди были жестоки к неандертальцам, к гомосексуалистам, Оскар Уайльд погиб на каторге… и что? Это было справедливо? Вы скажете не «на», а «после»? Есть ли разница? Ошибки есть всегда, начнем их признавать, то не страшно и не постыдно. Стыдно их не признать! Потом рыночная экономика, капитализм, выборная демократия, борьба с людоедскими режимами тотальной тирании нацистов и коммунистов.

– Говорите тише…

– Россия опьянена этой свободой в 1990-х годах, сошла от нее с ума, ибо легко сойти с ума от пьянящей разум свободы. Но это был закат империи. Не российской, о нет, ее закат был давно, как и британской, просто они это не поняли… Это был закат англо-саксонской империи, с чем они не могли смириться. Первый чернокожий президент. Нет ничего плохого в том, что у кого-то темнее кожа, у кого-то светлее… Но история не живет по законам политкорректности, империя не терпит толерантности. Жизнь живет свою жизнь не по законам человеческой изменчивой морали, а по практическим понятиям реальности. В ней все связано – меняется одна деталь, за ней меняется все. Эффект бабочки. Англо-саксонская империя слишком легко сдалась, а с ней и европейские континентальные колониальные империи, отдавшие свои колонии во благо общего мира и самоопределения народов, которые стали жить независимо и намного более бедно, чем при власти метрополии. Стоит только посмотреть на Индию или ЮАР, где после гуманистических мирных (и немного террористических) актов Ганди и Манделы воцарилась нищета, преступность и гражданские войны с массовыми убийствами.

– Не слышала пока что вашей версии истории, – ответила черноволосая фройляйн. – Все, что слышала я, так это полный Ordnung нашей империи в колониях и метрополии. Полный порядок и ноль терроризма.

– Охотно верю, – ответил Отто. – Полный порядок вкупе с дефицитом колбасы и туалетной бумаги… Одно меняем на другое… А впрочем не важно. Забыл представиться. Отто Штоссе.

– Герда Гребер, – представилась фройляйн, изящно протянув ручку. – Знаете, я совсем не люблю пиво. Но это все, что есть. И я научилась получать удовольствие от того, что имею. Это и есть мудрость.

– Что же вы любите?

– Я люблю море, но какой в этом толк? В чем смысл моря? Мы смотрим на море, затыкая уши наушниками, вместо того чтобы слушать мелодию волн…

– Можно не затыкать уши.

– Для большинства людей это невозможно. Давящая тишина указывает им на отсутствие в голове мыслей.

– Почему же у них нет мыслей?

– В этом им отлично помогают кастрюли.

С каждым новым часом часы на стене бара таяли и их, казалось бы, сделанный из воска материал капал на пол. Люди с кастрюлями на голове подбегали и жадно ловили ртом каждую каплю, будто бы от этого зависела их жизнь.

– А я люблю острую пищу, но здесь одно вяленое мясо… – сказал Отто, глядя на эту картину.

– О, это не проблема. В жизни и так много остроты, но порождает она, как правило, изжогу. А вот соли в ней всегда не хватает.

– И в чем соль жизни?

– Возможно, в ее отсутствии. Просто это надо вовремя понять.

– Пожалуй, мне пора. Не знаете, сколько с меня рулонов за пиво и мясо?

– О, одного рулона будет достаточно. В действительности, тут и на рулон то не набежало.

– Тогда может отмотать пару метров и все?

– Ах, раньше так и было! Но с тех пор, как провели эту деноминацию, метрами мы бумагу больше не отмеряем. Либо рулон, либо два… Да, так проще, но стало дороже жить… С другой стороны, власти говорят, что это от того, что теперь у нас нет дефицита и бумага стала куда доступнее.

– И правда, все меняется к лучшему…

– А как же иначе…

Отто положил рулон на стойку и вышел из бара.

Был вечер, но еще светло. Небо было серое, улицы мрачные и пустые. Редко проходящие мимо прохожие грозно посматривали на Отто и провожали его недоброжелательными взглядами. Ему стало неуютно, и он запахнул сильнее свой домашний халат, спасаясь от мрачных глаз и вечерней промозглости. Вдруг он осознал абсурдность происходящего. Почему он находится в общественном месте в домашнем халате? До этого ему даже не приходило это в голову. Отто моментально почувствовал себя обнаженным перед взглядами людей и ему захотелось поскорее скрыться. Ускорив свой шаг, он засеменил в сторону дома. Темная серая туча плыла за ним по пятам. Он ускорял и ускорял свой шаг, однако, туча была быстрее и настигала его метр за метром. Ветер усиливался и с каждым его новым порывом, более могучим, чем прежний, люди на улице смотрели все озлобленнее, и все более и более явно ему в лицо. Людей становилось все больше, их лица исчезали, стирались, превращаясь в черепа, а на безликих черепах горели глаза, взгляды которых были теперь устремлены отчетливо на Отто. Он уже практически бежал. На бегу он столкнулся лицом к лицу со старым, неопрятного вида, человеком в засаленном костюме и шляпе. «Ты здесь лишний» – прохрипел старик ему прямо в лицо и Отто почувствовал, как воздух из рта старика с запахом перегара обдул его щеки и губы. Старик что-то знал, он знал больше других, ведь на его голове была шляпа. Чем ближе он подходил к дому, тем больше становилось на улице людей, тем злее они были, и тем чернее становилось небо. У самого входа в дом Отто уже протискивался сквозь толпу, но все-таки вошел внутрь, с отвращением поймал двумя пальцами таракана и просунул его в отверстие в дверях лифта.

Глава 5

На его этаже картина была все той же, но царило какое-то совершенно иное настроение. Люди сновали из квартиры в квартиру, переговаривались, курили на лестничной клетке и все так же играли в тир. Но дружелюбия их как не бывало. Мрачны и угрюмы, они нервно покуривали папиросы, недовольно зыркая на Отто. Людей на этаже становилось меньше, а тараканов все больше. Как будто, по прошествии времени, они постепенно заменяют собой жильцов. Он прошел в свою квартиру, где неизменно сидел за его столом Альберт и медленно потягивал из бокала рейнвейн. За окном сверкнула молния, началась гроза.

– Все пьешь мое вино? – спросил его Отто, подсев к нему за столик, на котором догорала зажженная свеча.

– А что еще остается? Гроза.

– Гроза – не всегда плохо. В детстве я любил бегать по полю во время грозы. Дождь льет в лицо, ты уже весь мокрый, а над полем сверкают во все небо молнии… Страшное и потрясающее зрелище… Понимаешь, насколько ты мелкий и насколько ничтожно все человечество пред лицом стихии. Мы можем построить ракеты, но что они сделают против молнии, против цунами, наводнения или взрыва нашей звезды?

– На поле в грозу быть опасно.

– Не опаснее, чем говорить то, что думаешь. При любом строе, в любой стране.

– Если думаешь так, как надо, то ничего опасного в этом нет.

– Альберт… я не могу понять… Как ты можешь поддерживать нынешний строй, когда ты так много знаешь и так здраво мыслишь?

– А кто сказал, что я его поддерживаю? Поддерживать и оправдывать – разные вещи, Отто. Поддерживаем мы тогда, когда мы во что-то верим. Оправдываем, когда нам ничего иного не остается, чтобы не сойти с ума. Кто-то и правда верит, знания и ум – тоже вещи разные и совсем необязательно перекликающиеся. Но тот, кто оправдывает, тот лишь ищет пути избежать безумия.

– Зачем тебе свеча, если есть электричество? – Отто налил себе бокал, чтобы выпить за компанию.

– Электричество для них, – Альберт кивнул в сторону окна. – Посмотри на все эти дома напротив. У них у всех есть электричество. А у меня свеча.

– Но разве они не более счастливы со своим электричеством, чем ты со своей свечой в кромешной тьме?