Добавить В библиотеку
Орнамент. Стихи 1978—2020 гг.
Автор:
Жанр:
Год написания книги: 2020
Тэги:
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Орнамент
Стихи 1978—2020 гг.
Арон Липовецкий
– Где ты? Среди тех, кто живет настоящим, или среди тех, кто придумывает сказки? – спросил Alter Rebbe.
– Я измеряю и взвешиваю, – ответил Alter Ego.
© Арон Липовецкий, 2020
ISBN 978-5-0051-4431-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
«Зима – это кофе, лимон…»
Зима – это кофе, лимон,В подъезде растаявший снегДа шарфик из козьего пуха.А осень – арбузный звон,Упругие линии бронзовых тел,И о зиме – ни слуха.Кино
Она, конечно, убежит, поскольку, если нет,то вот на этом кадре вот закончится сюжет.Потом ближайший друг продаст, потом дитя убьют,ведь, если будет что не так, бестселлеру капут.Щепотка ностальжи взасос, слезливый злой старик,из Мандельштама парафраз, растрепанный парик.Догадливый наивный фрик, его ножом пырнут.Всё-всё на голубом глазу по списку помянут.Во лжи погряз игривый крик, смешной еврей-сосед,там вскрыт конверт, там скрип окна, там долга темный след.Запрыгнет кошка на балкон, свою умерив прыть.Я тоже там стою в дверях. И стоит ли входить?На Крите
На Крите в Кносском дворцея попросил рассказатьо минойцах, о водостоках,о мощеных дорогах, о фресках,похожих на египетские.Но гид продолжала рассказо Миносе и лабиринте,о Минотавре, Ариадне и Тесее,о хитроумии, отваге и любви.Я уже хотел повторить просьбу,но красивая молодая женщинаотважно подошла ко мне сзадии, почти касаясь, привстала на носках:– Не мешайте людям слушать сказку,– нежно шепнула она мне на ухо.Нектар
Прежде, чем спикировать при боковом ветре,пустельга набирает высоту, еще не зная цели.Писец не успеет выдавить на глине список ее побед.Пишет он быстро, таких-то ловких на пальцах руки,влажная глина податлива и лежит неподвижно,он любит эту отборную мягкую глину сильнее,чем сорок тысяч братьев, он умеет касаться ее тяжестис обеих рук, но даже тогдабурая пустельга летает быстрее и против ветра,да еще и сама по себе, а не у ловчего на поводке.Она атакует полевку с трепетом, окрашивая собою степь,словно колибри зависает, учуяв нектар.Глине не стать царицей библиотек,разобьют таблички все, кто встретится на пути.И что останется векам, ради которых ее обжигаликрепче камня, складывали в прочные ниши?Писец ловит пустельгу одним движением.И она летит себе, а табличка живет с ее отпечатком.«Допив кофе…»
Допив кофе,она оставила чашку на столикеоколо двух таких же,словно тут была компания,сообразившая на троих.«Я вышел вчера из комы…»
Я вышел вчера из комы,И мы с тобой не знакомы.Засыпана в каменоломне,Я больше тебя не вспомню.«Я знать не знал умершего соседа…»
Я знать не знал умершего соседа,но смерть еще не старого мужчиныкоснулась и расстроила меня.А вот, когда бы знал его всю жизнь,все, что замалчивают или пропускают,быть может, сообщение о смертименя не огорчило бы совсем.Но о тебе я помню, добрый друг.Тебе оставлю два десятка строк,должно хватить, чтоб не забыть меня.«Помнишь, как она на тебя смотрела…»
Так мы и лечим посмертным плачем прижизненную любовь
Проперций, пер. с лат. Гр. Дашевского
Помнишь, как она на тебя смотрела,та, которую ты меж подруг приметил,чьи слова умны хоть по-детски наивны,и в движениях своих совсем ребенок.И скромна она и улыбчива была с тобою,увидев тебя в шалаше и вчера на рынке,и глаза большие темные отвести не сумела.Но не пошлешь ты в дом ее отца подарки,пусть в родительском доме дождется счастья.Ты не молод, вдовец, и детей у тебя трое,разве будет ей в радость судьба такая?Пролетит неделя-другая, молитвы, праздник…и она о тебе навсегда с другим забудет.Ты мужик что надо и хозяин крепкий,та вдова бездетная из Моава в твоем домена своем будет месте, войдет хозяйкой.А о снах своих, где ты с ней играешь,помни молча, знать о том никому не надо.Никому не надо знать, как сердце ноет,собирает по капле тайной страсти муки.Пусть посмертными стонами разразится,как уверяют в элегиях поэты Эдома.На кругах ветра
И было это осенью,в лучшее время года для такого.– Ицхак, – сказал Авраам, —укрепи эти сучья на ослахи захвати еду в дорогу.Пошел дождь, из первых, редкий недолгий.– Набрось капюшон, Ицик, – сказал он, —и иди к машине.Был первый деньи были дороги тесны от автомобилей.Они ехали в потоке и останавливалисьна каждом светофоре.Через несколько дней пути Авраам сказал:– Вот это место. Привяжи ослов и развьючь их.Захвати дрова с собой.Он поправил армейскую сумку на плече сына,помог ему надеть винтовку,которая стянула плечи и грудь.– Удачи, сынок. Звони.И было, не мог он оторвать взглядаот сильной спины сына,от легких его шагов к воротам базы.– Сара, не умирай, Сарале.Ангел успеет.Незыблемая скала
Не наполнишь собою дом, не мелькнешь в зеркале.
У.-Ц. Гринберг
встречал эти лица и я, и больше не встречу никого из них.на светофоре не попросит проехать прямо из правой полосы,на пикнике не сварит кофе на моем остывающем мангале,ни в парках, ни в магазинах, ни в банке, ни на пляже…везде там, где мы будем спокойно беспокоиться за детей,допоздна работать, планировать отдых, торговаться на рынке,спешить и опаздывать, выздоравливать и отчаиваться…под надежным куполом, в тени неодолимой скалыиз резервистов и срочников,которые и впредь будут накрывать нас крылом своего мужества.– Эй, дедок, ты где? Это шоссе, это тебе не забор сторожить, —с ухмылкой отмахивается он, подрезав меня на своем мотоцикле.«Проснуться и…»
Проснуться и,не открывая глаз,знать, что еще темно,раз одинокий соловейпоет тебе в окно.Он далеко, он у моста,его блаженный гласпод небеса пролит.А он с соседнего кустатворит и мост и небеса,и горизонт творит.И лучше глаз не открывать,себе свободу даровать,услышать эха вертикаль.И снова необъятна дальи первозданна наготашоссе, кустов, моста.Каникулы
Духовитый настой венских стульев и пыльных гардин,Он тебя заведет в лабиринт полустертых отметин,Запустеньем наполнен наследства грибной габардиннепошитых пальто, не распетых в два голоса сплетен.Поманит заоконная даль конопатою бойкой жарой,Дразнит плеск у моста и песок на открытой странице.Жми по центру, Санёк, захлебнись беззаботной игрой.Твой доверчивый август в зените все длится, и длится.«Со дна бокала пузырьки…»
Со дна бокала пузырькистремятся вверх по ростуили, точнее, по величине.Вот крупные, зажав свои мирки,всплывают на поверхность и с погостаее оказываются вовне.А мелкие несут свой хмель в виски,сливаются под черепной коростойи образуют пустоту во мне.Так двух пустот тискиудерживают в равновесьи тело – остов,их обе разделяющий вполне.«Здесь, в старом шапито…»
Здесь, в старом шапитов знакомом провинциальном захолустьетри дня скрываемся семьеюу циркачей заезжих.В теплой шали женаиспугана, забита.Сын беззаботен, как обычно.А я насторожен и взвинчен,при лошадях с охапкой сена.За поворотом коридоратяжелый занавес арены.Проходит мимо клоун с рожей.Ни подозренья, ни укоране выражает он, похоже,а все ж тревога нарастает.Лопухи
Мама печет пироги,Пахнет ванилью и сдобой.И, примостившись удобней,Прячу свои синяки.Возле жестяной духовкиМама гусиным крыломМажет листы и сноровкаКажется мне колдовством.Все отчужденно, как будтоЯ ни при чем здесь ни капли.Летом безмолвьем обуто,Кухня – лишь сцена в спектакле.В следущем действии топотДетских сандалий по полуИ по скрипучим ступеням.Соседский сдержанный шепот:– Шуму… об эту-то пору, —И лопухи по коленям.И доносящийся окрик,Чуть-чуть истошный, надсадный,Рассчитан на непослушанье.Порожек вымытый мокрый,Ни суеты, ни досады,Ни цепей обладанья.«Ветер восточный…»
Ветер восточныйВ трубе водосточнойНаспех читаетМне первоисточник.Чтеньем такиеМы с ним занятые,Что замираем,Когда запятые.В новом отрывкеКостры и арыки,Шепот молитвы,Проклятия крики.Что там? ПергаментХрустит уголками?Иль бедуиныКочуют песками?Голос высокий,Пришлый, с востока,ПолузабытойРечи пророка.Равенна
Кодируют кладкой кирпичной следык мозаике Дантовой немоты.Я выучил площадь, припомнить в аду,я мертвой воды насмотрелся в порту,я был там закован, с Равенной грустил.И каждый мой грех там меня отпустилвесёлым и молодым.«Так ты любила меня…»
Так ты любила меня,так оплела мои ноги,что бегу от тебя и бегуи забыть я тебя боюсь.Ритуал
Тепло уходит из-под одеяла.Холодный пол, горячий чай, в окнонеяркий свет, колючее сукно.Врасплох и это утро нас застало.Но каждое движенье разрушаломолчание. Уже обреченобеспечным гулом улиц стать оно,бумажным шорохом и скрежетом вокзала.День проживу, как будто в забытьи,знакомый ритуал исполню строго.Вдохну, коснусь, глотну на полпутитревоги, сплетен, солнечного сока.Торопит, ждет, но вовсе без предлогая встану вдруг, очнувшись посреди.Из «Стихов, записанных утром»
1.Продлить бы чтение на протяженность дняот утренней прохлады до вечерней —вот маленькая тайна бытия.Когда и я, как царский виночерпий,мог пригубить до пира, до началаскрепленья символов и до перемещеньятеней по циферблату. Слишком малои так не к месту мое прошенье.Сместилось солнце вверх, определилась тень,но я, я буду к этому стремиться,под спудом ясности хранить преддверья лень.А там, там как мой царь распорядится.3.По черной лестнице добра и зла,когда все спят, и нет стесненья воле,и кофеин подхлестывает мозг,так двигаться легко, она сама неслаочередным витком. Не все равно ливверх, вниз – уже ни зги, уже растаял воск.С одним привыкшим к логике умомтам, в темной бездне или на вершине,наощупь двигаться за эхом троекратным,разочаровываться всякий раз в прямом,и путать шаг от следствия к причине.И нет ступеней, что ведут обратно.9.…какой-нибудь маленький знак,нитку в руке, свет на стертом порогеили особый лица поворот.Я бы сберег, как последний пятакза щеку прячет калика в дороге:вспомнит и судорогой кривится рот.И соглашусь, и любой из ролейбуду привержен, усвою рисунок,мысли и речь, как судьбу, затвержуи предаваться ей буду смелей.Ну подскажи еще довод, рассудок.Только-то нитку в кулак и прошу…10.Ни бросить взгляд, ни фразу обронить…И круг забот, и все, что только снится,уйдет штрихом с волосяную нить,оставит след на чистовой странице.На краткий миг, что к жизни ты привит,когда все смысла ищешь в ней иного,допущен ты узнать свой алфавити выписать своей судьбою слово.Что ж, каллиграф, ты с делом не знаком?Да скрой свой вздох: восторги и печалиотметит иероглиф узелкоми непрочитанным останется в скрижали.12.От капищ и божниц, от рынка и от книг,от терпких вечеров, от скорби мировой,от ветреных пиров, от стягов, от резнимне чашка белая с полоской золотой.Мне легкое вино, настой земных цикут,мне ключевой воды на полный свой глоток.Закрыть глаза и пить, взахлеб, как дети пьют:со всеми заодно. За дальний свой итог,за роскошь запятой, за крик неслышный: бис,за безоглядный бег, за цены на постой,за корчи на снегу… О только не сорвисьнад чашкой белою с полоской золотой.«И вдруг оказываешься в чужом дому…»
И вдруг оказываешься в чужом дому,с чужою женщиной,среди чужих вещейи с памятью о годах,что прожиты вне смыслов, вне значений.Тогда не быть и быть – все ни к чему,тогда свобода не нужна уму,и весь словарь становится ничей —ненужным правилом беспомощных общений.Не хочется ни говорить, ни действовать.Игра обнаженаи прежней веры ей уже не будет.Становится так холодно и ясно:так вот взамен чего…«Речь повседневности меж «как живешь» и…»
Речь повседневности меж «как живешь» и«здравствуй», жаргона и жестких слов из деловыхбумаг включает сказку, как диковинный предмет,который бесполезно редок, но все жекрасив необъяснимо, скрывая в патине иныхнам непривычных слов вздох давних лет.Их нет уже в помине: ни Пелагеи —ключницы, ни зелья приворотного, ни святок.Все яства съедены, но тяжестьих медовую хранят слова. От них все веетпряный запах, теперь уж непонятный.По нему уж не восстановить протяжностьритма обыденности давней и саму среду,которой это все сродни, которой не чуждыбыли гаснущие уголья намеков, укорови печали, упрятанной в наивную мечту.И что нам эта давность, что за нуждыдают нам право выдергивать для вздорасвоих теорий событья, даты, имена, легенды?И что за смысл в уроках истории, ее упреках,в наставших сроках и в проклятых роках?Все по-другому было, все не так являлосьв те, отошедшие в небытие моменты.Мы не подтверждаем, нет иного прокав нашем пульсе, чем войти, как малость,в ушедший гул времен и унести с собойвсе наши слабости, ошибки, подвиги, пророкови то неуловимое, чем живы мы и что зовем судьбой.«Мне из постели видно: выпал снег…»
Мне из постели видно: выпал снег.Он на покатой крыше дома, что напротив,слегка светлее серой кальки неба.Ты спишь еще и плен сомкнутых векхранит сюжет вчерашний в теплой нотес последним солнцем. Чьим по мифу? Феба?А прежде жгли в такое утро свет,шел пар из чайника и грел стакан с кефиром.Встаешь, а день уже привычно завязался:от мамы пахнет кухней, из газетылицо отца.Блаженна власть над миром.Жаль, от нее мне только миф остался.«Лето только пережить…»
Лето только пережитьи в демисезонной стаенад горами, над крестами,над волнами покружить.Праздник только пережить,чтоб в задорном ритуалене сожгли, не затоптали.Над волнами покружить.Вечность только пережить,погасить долги оболоми на том пути веселомнад волнами покружить.Римская монета
Если эту монету правильно развернуть к экрану,профиль Германика поднимется из ее глубин.Век свой с собой приведет упрямый и пряныйс подлогом, Калигулой в спину. А ведь сын.Теперь отложить ее и повернуться к экрану.Что там такое в Сирии, когда же все началось?Новый Пизон наносит смертельную рану,отменяет эдикты. Яды разлиты и сочинен донос.Давиду Фогелю, поэту
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги
10 форматов
