Свет мой. Том 4

По мере того, как Нина Федоровна рассказывала обо всем, что ее мучило, складывалось впечатление, что она не просто жаловалась на кого-то: ее дети выросли воспитанными и порядочными людьми, но совсем непрактичными в жизни, что и огорчало ее в высшей степени. Она почти нигде не работала, изо дня в день возилась с ними, их пестуя; не вовлекала их в рабочую среду, не научила их необходимой жизненной стойкости, противозащите от обмана, и поэтому теперь страдала. Для нее трагедия была – узнать, что дело, на которое она потратила всю жизнь свою, провалилось столь нелепо, глупо, бессмысленно.

Антон спросил у нее:

– И вы всерьез считаете, что смогли бы расстроить их брак, если бы вы знали до свадьбы все то, что узнали позднее?

– О, если б наперед знать все, что кроется за этим, – насколько Миля бесчестна, неблагодарна. – Она помолчала чуть. – Я-то не вникала… И мысли такой не допускала… А Саня секреты свои сердечные таил от меня, не то, что раньше. А если б он мне открылся в своих сомнениях – и его несчастье, я ручаюсь, было б мной предотвращено.

Кто из них кому что должен, – сочтутся сами! Но оставить все так, как получилось, я все-таки не могу. Я должна теперь помочь сынку, если раньше не смогла – растерялась.

И то: хлоп, присылают мне телеграмму оттуда, из Керчи: «Вышли пятьдесят рублей. Подробности письмом». Телеграмма без подписи. Что еще там у них стряслось? Подождать письмо? А тут еще Тихон подогрел меня: «Покуда будешь ждать, там, может уже…» Обида на Саню уже полностью забыта. Жизнь меня не научила ничему. Мигом побежала я на почту, послала им требуемые деньги. А с почты прихожу домой – в почтовом ящике лежит письмо. От Сани. С нетерпением я вскрыла конверт. Он пишет: «Деньги есть, не нуждаемся в них. Не присылай. Работаю на заводе, зарабатываю неплохо». Что за чертовщина! Немедля кинулась опять на почту, чтобы свои деньги вернуть, а деньги мои уже посланы. Разгневалась я опять на Саню, села, написала ему отповедь. Сколько ж можно мать доить? Правда, это все проделки Милы, но он же хозяин в доме! Или – не хозяин?

Помню, перед их отъездом, я заикнулась Сане о том, что смогла бы что-нибудь из вещей купить для него, то какой длинный список составил он. С перечислением в нем даже платков носовых. До чего же они обмазурились в своем стремлении пожить на халяву за счет нас, родителей!

XXXIV

– И что за существо такое человек? – усталая, она блеснула темными глазами. – На себя да в себя – и все. В соприкосновении с миром лопается, как пузырь, его человеческая гуманность, воспитанность, благоразумие. Ненасытное потребительство прет из нас, и ничто-ничто уже не может остановить его разрушительной силы. И свидетель происходящего – ребенок – разве будет в дальнейшем, ставши взрослым, будет хозяином рачительным? Очень сомнительно. Здесь он видит стихию – уроки ограбления и самого себя. Все идет на потребу публики.

– Синус, косинус, секанс, – проговорила Люба, пользуясь передышкой Нины Федоровны, – так мальчишки примерно подразделяли меж собой девчонок нашего класса по их характерам, или качествам, когда обучение в школах ввели совместным. Секанс – это были, по их представлениям мы – самые последние. Оттого как мальчишки разговаривали с учителями, как вели себя в школе, – ужас стоял в глазах девочек. Но за три года совместного обучения и тихони-девочки развинтились донельзя и уже ничуть не ужасались на самих себя.

– Умом рехнуться можно… Мол, жизнь не удалась… Эта молодуха посуду перебила, хочет ночью мужа зарубить, а этот муж хочет изменить, развестись и заиметь жену получше матери родной. И всего-то! Ух! И нечего попить у нас. А я очень хочу пить: во рту у меня все пересохло, – скользнула Нина Федоровна взглядом по столику.

– Вот возьмите! – протянула ей Люба бутылку. Нина Федоровна поблагодарила, налила воды в стакан и отпила ее немного. И продолжала:

– Я самой-то себе говорила и говорю всякий раз: «Ну, не буду мешать никому». А душа-то моя ноет-изнывает, – слышался жалующийся голос. – Нынче я – как в оцепенении – все, что затеваю, делаю, – все валится у меня из рук. Давит грудь одна и та же тяжкая драма, как подумаю о сыновьях, в особенности – о Сане. Сказывают: «Лучше мальчишечкой плохоньким родиться, чем хорошенькой девочкой». И я такого же мнения придерживалась. Но вот я вырастила их, сынков, воспитала, считаю, должным образом, и каково же! Провалили ангелы мои по всем статьям. Первое жизненное препятствие не взяли самостоятельно, по-настоящему. Вертихвостки обвели их шутя. О! До чего же ты, жизнь тяжела, безрадостна! Вся моя душа горит, хоть и трясет меня всю, как от холода. – Она опять зябко передернула плечами. – Может, я излишне опекала их и берегла? Или потому, что в военных училищах готовили из них лишь оруженосцев?

В одну из моих беременностей врач велел мне гулять с ребенком почаще – даже и когда бревна будут падать с неба. Вот. Прогулки только на пользу ему пойдут. Да для чего же, спрашивается, я недосыпала, отказывалась от всего, ходила, что тень, бесконечно таскала коляски, болела, гробила свое здоровье, – чтобы затем пришли выдры на готовенькое, заграбастали сыновей моих и чтобы все у них пошло не по-божески, не по-честному, а по-чертовски?

Помню, Ольга, моя знакомая, гуляя с Машей, второй дочерью, как и я с Саней, говорила мне: «Моей Машеньке еще два месяца от роду, а я уже люто ненавижу того мужчину, кого она потом приведет в мужья себе – какой-нибудь комль необструганный, пьянь непробиваемую». А другая знакомая, моя тезка, оравшая при родах благим матом: «Чтоб я еще кого родила! Чтоб я еще родила – тьфу!», уже ревновала к сынку своему будущих невест. И я еще удивлялась: как можно настолько сходить с ума? Однако, выросши, эти их дочь и сын семьями обзавелись надежно, крепко, и матери не ревнуют к ним кого-то. А я вот мучаюсь за своих голубков, ревную к ним их жен. Сумасшедшая!..

О, есть на свете и счастливые женщины; они за мужем, как за боженькой живут, не нарадуются. Светятся их лица. Это – психически уравновешенные женщины, удовлетворенные жизнью. А мне, я говорю, нельзя похвастаться этим, хоть и не в пример другим семьям живем мы вместе с мужем долго и он не изменял мне ни с кем, не пьянствовал и не хамил, и не погиб в войну. Просто он – не советчик мне в жизни; ничего не замечает, кроме своей службы. Спросит: «Что, опять болит сердце, да»? Когда сделать что-нибудь, что помогло бы мне, он бессилен. «Да, когда ничего ты не можешь, то сказать «да?» тоже вроде бы чего-то стоит», – отвечала я чаще, съязвив. Ну, обидится на меня. И подруг-то у меня не было и нет – подруг настоящих, неподдельных, коим можно б было все выложить, как на духу: я ж вела сколько кочевой образ жизни! Даже поделиться мне моим горем не с кем. Поддержкой заручиться не у кого, – спокойно-трагически звучал ее голос. – Потому и молчала я исступленно, стиснув зубы. Потому опять начала курить ужасно. А некоторые женщины аж сторонились меня, как чумной. Ведь я могу резко высказать любой и любому в глаза всю правду: не умею лебезить ни перед кем. Да и, по-совести сказать, вряд ли кто способен посоветовать тебе что-то дельное. У нас люди чаще всего хотят быть прокурорами, чтобы осуждать; когда нужно разобраться в чем-то толково, по-чести, существа дела не видно – оно тонет в, так называемых, привходящих обстоятельствах. Тебя пырнут ножом в подворотне, а ты еще должен посмотреть, какой длины нож у бандюги, смертельна ли будет рана от него, а потом уж защищаться с умением, чтобы – боже упаси! – не ухлопать живодера.

Этой ночью во сне я снова видела собственные похороны – лошадей и помпоны и то, как меня везли на кладбище. И что самое интересное – мне, лежащей в гробу, хотелось подслушать, что же говорили обо мне в толпе провожавших меня. Курьез с мозговым устоем!.. Свихнулась ли я?

Религиозное предание толкует: если женщина хоть раз в жизни стриглась – она целую вечность будет искать свои косы. Вот и я ищу их по сю пору. Почему же я, неверующая и не суеверная, клоню к тому? Такое чувство засело в душе моей: будто я кому-то недодала что-то, кому-то отказала в чем-то. В результате и сама чувствительно наказана, чем-то обделена. Торопилась я теперь в Москве, и посреди улицы одна странница испросила у меня немного денег; она, наверно, очень нуждалась в них. У меня же с собой была одна десятка неразменная; потому я, еще спеша куда-то, отказала той в помощи. И гражданка сурово сказала мне: «Ну, бог с Вами! Идите»! Неприятный осадок – из-за того, что могла бы, но не сумела ей помочь, и сейчас горчит, мучает меня. Наравне с тем, что в трудную минуту я оплошала с советами и для сыновей своих – не подсказала и не сделала чего-то дельного, исключительного. Каюсь…

ХХХV

– Да с Леней я вполсердца уже обтерпелась, – говорила Нина Федоровна, – чего уж! Сын растет – собственный! Леня привязан к нему по-отцовски. И я с внуком много вожусь. Поэтому и решилась на поездку к Сане – снова попробовать помочь этому неприкаянному… Муж не отговаривал меня от задуманной затеи: «Да, съезди к нашей родинке»… Но для этого нужны деньги немалые. А у нас – шаром покати. Насчет их. Взять неоткуда. И тогда без спросу у супруга я направилась к моему двоюродному брату – своему бывшему покровителю. Когда-то он был для меня таким богом!.. Наши родители рано умерли, и мы с ним вместе потом росли. Он на семь лет старше меня. Я уже и заневестилась – а он по старшинству все покровительствовал мне и был очень недоволен моей резвой младшестью. Исправлял, так сказать, мои пороки. Страшно не любил, если я своевольничала – делала что-либо важное или вовсе незначительное – пустяковое без всякого согласования с ним, не посоветовавшись. Такой у него был характер – командовать, указывать, распоряжаться.

Например, как увидит он, с каким парнем я хожу, назавтра же о нем все выведает-разузнает у кого-нибудь, и если услышит что доброе, то и скажет мне, довольный: «Этот твой малец хороший, порядочный. Дружить с ним можно». А если обратное узнает – тотчас запрещает мне: «Не смей встречаться с ним больше, назначать ему свидания!» Я возмущусь его непрошенным вмешательством в мои личные дела: «Почему? Скажи на милость?» «Я говорю тебе, не смей, и баста!» – повышал он строже голос. И я невольно подчинялась ему. Он был авторитетом для меня.

Помню, он уехал куда-то надолго, а тут подоспел школьный бал. Мне страшно захотелось попасть на него в чем-нибудь нарядном, потанцевать; собственноручно я заказала себе бальное платье с белой розочкой на груди, все как полагается. Рада-радешенька. А наутро – я еще не проспалась после бала как следует – заявился домой мой неподкупный наставник. И сразу, суровый, взял меня в оборот: «Ты что же натворила, не спросясь у меня?!» «А что, Сашенька?» – испугалась я: даже голос у меня осекся. «На, смотри, голубушка! Любуйся! – показал он мне на свет мое новенькое платье. – Ты смотри сюда получше!» А оно-то, кружевное, тонкое, все точно прожженное; кружева иссечены. Выходит-то, надули меня, дуру доверчивую и еще неопытную. Сгреб он это мое платье, дернул меня за руку: «Ну, пошли со мной!» «Куда?» – Я, известно, ударилась в слезы. «Не хнычь!» – говорит. – «Пойдем, перезакажем». В ателье он вдребезги изругался с мастерами-портными, возвратил им испорченное платье. И новое – взамен возвращенному – вытребовал.

Вот таким справедливым он был моим заступником.

После моего замужества наши с Сашей дороженьки сами собой разошлись.

Был же ветреный мартовский вечер, разыгралась непогода, когда я разлетелась невиданно к Саше… На другой конец города. Тем немало поудивила своих родственников. Да просчиталась и дала оплошку: попросила у Саши денег взаймы за чаем, при его хваткой жене, Марии Ивановне, женщине сытой, завистливой, надменной. С круглыми, что у купчихи, глазками. И так она ровно на иголках сидела-елозила, стреляла в меня взглядом, силясь распознать, зачем я к ним припожаловала. А как только заикнулась я об одолжении мне какой-нибудь суммы для дальней поездки, так небеса прямо разверзлись; Мария Ивановна аж взлетела со стула и что-то невнятно прошипела. Завращала туда-сюда глазками, затараторила было: «Денег?! Денег, знаешь, мы сейчас не можем дать; мы еще должны…» И зыркнула на застылую напротив глыбу – своего сердечного муженька. Глубокая тишина прокатилась над столом. А за окном все сильнее бился и завывал ветер, швырялся чем-то, и молотили, полоскали, точно по моей больной расшумевшейся голове, ветки расходившихся деревьев – по крыше и стенкам братнина дома. Сухо прокашлялся Саша, что человек, берущий ответственное слово. И я вдруг увидела, сколь велики в нем испуг и смятение, внесенные в его спокойный мир моей позорно-низменной просьбой. Точно выпустила я чуму во вполне благополучном доме. И тогда, жалеючи его, я его опередила – зачем-то еще стала извиняться, объясняться. Мол, не сию минуту прошу; но чтобы поехать кружно в Крым, нужно заблаговременно готовиться и точно знать, можно ли на что рассчитывать. Выступила снова Мария Ивановна. Я ее не слушала уже. Однако Александр – для того, чтобы выказать, что ли, передо мною свою прежнюю мужскую власть, – повелительно пресек ее изливания: «Да, я не знаю, сколько, но тебе, сестра, дадим взаймы, раз ты просишь, непременно». И с тем встал из-за стола, почему-то обиженный на меня. За что? Какой урон я ему нанесла?

Было очень поздно – оттого я осталась у брата ночевать. Донельзя разволновалась от этих денежных переговоров и недопониманий. Словно милостыню я просила. В сущности, он глух уже к людским невзгодам и давно жирком оброс. Я была собой недовольна. Лежала на диване, все перебирала в мыслях и так и сяк; не заметила, когда хозяева улеглись, свет выключили и сколько времени прошло. Неожиданно вскочила на ноги, наощупь пошла в прихожую: хотела папироску взять – там оставила свою сумку. Во тьме шарю рукой по обоям – от расстройства душевного никак не могу нашарить розетку с выключателем. И вот чувствую тут: все шумит во мне, мне плохо, сердце зашлось. Голова куда-то проваливается. Задыхаюсь я.

В голове моей все смешалось. Наступило в памяти какое-то затмение. Абсолютнейший провал. Перестала понимать, где нахожусь и что со мной; испугалась, что нелепо потеряюсь от детей своих. Кто же в жизни им теперь поможет?

В темноте упала я. Кричу. Зову себе на помощь. Услыхала меня Мария Ивановна. Да, видно, струхнула пуще моего. Кинулась с кровати в ночной рубашке. Свет зажгла. И дико-дико-дико закричала, чтобы мужа разбудить: «Саша! Саша»! Тот на крик ее вскочил. За врачом ее услал. Все дальнейшее я помнила смутно. Сначала я на кровати очутилась каким-то образом, потом – на диване, потом опять вроде перекочевала на кровать. Какие-то люди суетно толпились надо мной. И выл и свистел ветер, и плескался бесконечный дождь. Я озябла. Глаза с усилием полуоткрыла на мгновение – уж человек в больничном халате склонился надо мной и внимательно щупал пульс на моей нечувствительной руке, и как-то успокоительно для всех приговаривал: «Ничего, все обойдется, обойдется все». Меня зачем-то уговаривал. И влил мне в рот какую-то горькую, с резким отвратительным запахом, жидкость (подобного добра я немало уже перепила). И мягко, неслышно ушел, словно незаметно растворился на моих же глазах – только что он был живой возле меня и нет уже его.

А потом – врач сам, вероятно, почувствовал, что со мной неладное творится. Он уже на «скорой» примчался за мной. Пришла опять в себя тогда, когда щелкнули дверцы машины, которая увозила меня в знакомый мне по Колиной болезни (да и по своим собственным) окружной госпиталь.

В госпитале я снова провалялась больше месяца. Александр со своей несговорчивой женой изредка навещал меня в палате. Однако ни о каких деньгах, какие бы они могли мне дать взаймы, они не упоминали: считали, должно быть, что я поделом наказана и что это теперь должно отчетливо доходить до моего непутевого бабьего сознания. Лишь в выражениях их просветленных лиц, в их чересчур кротких глазах я читала затаившийся испуг. Они все же боялись, что я, не доверяя их красноречивому умолчанию, сдуру возьму да и снова брякну о деньгах нежеланно. Ведь я была, по их понятиям, неисправимая просительница, к тому же сумасбродная больная: психанула так, что попала на больничную койку надолго. Куда уж дальше.

И после – в мае и в июне, когда я вышла из госпиталя, они молчали по-прежнему. Так и не дали мне денег в долг. Открутились. Детей у них нет. Дома тьма дорогих вещей, одна сберегательная книжка, другая, да еще в чулке кое-что лежит, я знаю, – деньги солить они, что ли, собираются? Ведь не в могилу же они все с собой загребут?

Это собственно не мы, необразованная серость, неумеющая жить. Как же, он, Александр, на белых хлебах живет. Я очень объективна. Не от обиды какой говорю-наговариваю. Спокойно старость свою обеспечил. Да зачерствел он неузнаваемо. О, люди! Да что поделаешь: правит в доме женщина, все в руки забрала, держит крепко в узде и повиновении; хоть и напускает еще он на себя вроде бы мужскую гордость, твердость, непреклонность – все это фуфло. Или уж консервативность заела и его: зачем же позря волноваться из-за бед чужих? Ну, шут с ним! И хорошие люди везде у нас есть. Меня выручили. Золовка, мужнина сестра, выручила нас. Вероятно, советовать другим, как советовал мне когда-то Александр, гораздо проще, чем поступать соответственно самому.

Да, в жизни все-таки, я повторю, все мы идем по разным тоннелям. И не видим друг друга. Нисколько.

Ну теперь-то все позади. И разрываюсь я на части: мысленно мчусь к Сане и частично стремлюсь обратно, домой. Там ведь Тихон остался совершенно один. Будет там два месяца питаться всухомятку. Он, как и все мужчины, даже сварить себе хороший обед не сможет. А у него еще руки в экземе – она не поддается медицинскому лечению, потому как возникла на нервной почве. Два месяца он лежал в лучшей больнице – еще хуже. Хотя его уверяли в том, что это инфекционно-простудного характера.

В точности я знаю: мой сынуля с невесткой будут ждать от меня одного – что же я им привезла? Им нужны, разумеется, подарки – корабли да барки. А что я привезу? Нет, я везу кое-что другое. Развести я их хочу. И от сильнейшего волнения Нина Федоровна даже привстала и оглядела нас внимательно, изучающе.

– О, да что же вы сидите впотьмах? – В светлом проеме двери выросла фигура Николая. Щелкнув выключателем, он зажег свет. И вошел.

– Ах, Колюшка… Который же час? – Нина Федоровна взглянула на свои наручные часы. – Ой, почти одиннадцать ночи?! Батеньки! И спать некогда. Ой, заговорилась!.. Извините меня… И ты сынок, Колюшка… Ложишь… Ложишь… – И стала расстилать себе постель.

– Обо мне не беспокойся, мама, – только сказал Николай и залез наверх.

– Я вот что не знаю, милые: как нужно поступить поделикатней? – почти зашептала нам Нина Федоровна, присев опять на краешек дивана. – Придти ли к Сане в дом или, скажем, вызвать его куда-нибудь письмом? Но в дом к нему я не хочу идти: хозяйка там одна – она, Миля, а не он. А письмо мое она же перехватит… Или вызвать его через какого-нибудь посыльного? Может, на почту позвать? Как вы считаете? – возбужденно спрашивала она у Антона и Любы, эта несомненно умудренная жизнью женщина.

Теперь, когда она пересказала содержание того, что ее угнетало, ей было страшно остаться наедине с таким неразрешимым, нераспутанным вопросом, который, оказалось, в свою очередь, был связан с множеством иных вопросов, не менее существенных, а может быть, и самых главных; главное же, она не хотела быть бесчеловечной ни к кому, а поэтому еще не знала, как, с чего начать, как подступиться ей к осуществлению ее плана. Да и был ли он составлен, взвешен ею? И имела ли она на это моральное право? Нет, она решительно ничего не знала. О том и говорила. Казалось, чем ближе она продвигалась к месту своего стремления, тем сильнее одолевали ее сомнения и страх перед невозможностью осуществления задуманной ею миссии, и это она уже не могла скрыть от попутчиков, сочувствующих искренне ей.

Она стала какой-то беззащитной и безвольной.

– Думаю, – сказал Антон, – вам незачем скрываться и скрывать свои чувства. Вы – мать, приехали к родному сыну и желаете посмотреть, как он живет. Вы должны с ним обо всем поговорить – и самым объективным образом. Надо смотреть на молодоженов с их же колокольни.

– Но как? Что я скажу, когда к ним приду? – с пристрастием допрашивала Антона Нина Федоровна. – Из-за чего ж я ехала к ним через всю страну?

– Обстоятельства Вам сами подскажут, Нина Федоровна.

– Ну, простите. Я еще подумаю обо всем. Спокойной ночи! – И она легла.

Поезд летел в ночном пространстве, монотонно перестукивали по рельсам раскатившееся колеса и под это перестукивание она, лежа под одеялом, не то вздыхала, не то всхлипывала в густой темноте.

Всходила и плыла, плыла над самой еще землей, догоняя поезд, красная и чуть ущербная луна.

XXXVI

Антон проснулся уже при свете слепительного утра – и вмиг почти физически ощутил на себе сухой, иступленный зной пригожего южного лета. За окном вагонным плавно проплывал неоглядный Сиваш: под солнцем раскаленно рябили бесчисленные водные рукава, простертые по желтому песку до самого горизонта, и однообразно вытянулись вдаль узкие грубые деревянные ящики, в каких здесь (исстари) выпаривалась соль. В купе мало-помалу проникал крутой запах соленого моря вперемежку с горьковатым полынным.

Нина Федоровна, как и Николай, еще спали. А Кашины готовились к выходу в Симферополе, чтобы отсюда – в троллейбусе или такси – поехать прямо к морю. Люба, приводя себя в порядок, прошептала:

– Все-таки ужасная у нее судьба. И теперь…

Антон предостерегающе приложил палец к своим губам и с опаской поглядел на спящую: вчера же она, Нина Федоровна, предупреждала, что по-настоящему никогда она не спит – вот так лежит в полузабытьи с закрытыми глазами и прекрасно слышит все, что говорят поблизости. Сейчас она во сне определенно шевелила губами, словно заклинала себя либо кого-то еще, либо молилась беззвучно. И Люба еще тише зашептала:

– … У ней вряд ли выйдет задуманное. Известно, что в споре матери с невесткой сын чаще держит сторону жены, хоть и несносной. Я сужу по брату своему…

– Собирайся: время! Я иду побриться.

– И я умоюсь. Погоди!

Однако в эти минуты проводница, осунутая, раздраженная, наспех мыла в коридоре линолеумный пол, шлепая и возя по нему мокрой тряпкой на палке, и взвилась, едва Кашины ступили сюда. Охрипшим от постоянного недосыпания и ругани голосом она даже покрикивала на выходивших из купе пассажиров, чтобы никто не топтался по сырому вымытому полу и не следил на нем, пока он не высохнет; а чтобы меньше истоптали его, она закрыла с этой целью в туалете воду, хотя до станции очередной оставалось еще предостаточно времени. Уж так заведено, сердито и обиженно ворчала она, что всего лишь через два часа они отправятся в обратный рейс – где ж успеть убраться.

Покамест ждали, когда она покончит с мытьем пола и откроет воду, поезд прибыл на станцию Джанкой. Здесь, за дорогой, на приусадебных участках, никли редкие желтые шапки подсолнечника, деревья были пыльные сплошь, а трава уже вся пожелтела, сгорела.

В вагоне стало шумнее. Заговорили, задвигали вещами; задребезжало радио. В соседнем купе заплакал ребенок, несмотря на то, что слышно уговаривала, воркуя и лаская, его мать и даже напевала ему что-то. Тем не менее Нина Федоровна все не просыпалась. Почудилось Антону, она, прикрыв глаза, лишь глубоко задумалась над чем-то, так как около восьми часов утра, как только поезд, замедляя ход заметно, стал подходить к Симферополю, она, как-то встрепенувшись вдруг, приподнялась и потянулась к верхней полке.

– А где же та девушка? – спросила она хрипло, крайне взволнованно.

– Какая девушка? – удивленно воскликнула Люба.

– Фу! Приснилось мне под занавес. – И уж улыбнулась она просветленно, видимо, очень довольная тем, что это ей приснилось, а не было наяву. – Спит еще? – удовлетворенно осведомилась она о сыне, а затем уже поздоровалась и договорила с удовлетворением: – Он проспать может хотя б тринадцать часов кряду. Ну и пусть отсыпается себе! Покамест за матерью… Думала сейчас: не выдержу и закричу. Красная девушка взяла его, Николая, за руку и ведет его куда-то. Уводит, значит, от меня… моего последнего-то сына…

Кашиным было очень жаль оставлять ее, растерянную, наедине с такими мрачными мыслями. Словно чувствуя перед ней, мятущейся, вину за то, что они были в хорошем, радостном настроении, они поинтересовались у ней, как она чувствует себя, как спала. И, прощаясь, желали ей всего наилучшего, а главное – спокойствия. Может, и устроится все само собой.

Она горестно покачала головой и произнесла извинительно:

– Да, я верно, очень надоела вам… Простите… Но скажите… – были у нее предательски увлажненные блеском тоскливые глаза: – можно ли мне сделать так, как я ввечеру рассказывала? Как вы считаете?

Люба на это ей с откровенностью сказала, что по ее мнению, если обрученные уже вместе года два и меж собою ладят, – грешно было бы вмешиваться в их семейную жизнь: они и сами разберутся, в конце концов, во всем. Без посредников.