Свет мой. Том 1
Анна подосадовала, главное, из-за той неприятности, что Василия ошибочно призвали как строевого бойца, годного к несению службы в Действующей армии, на передовой, хотя он в военном билете значился – после ранения и контузии в Гражданской войне – нестроевым, годным к службе лишь во втором эшелоне войск. А еще была и та неприятность, как выяснилось, что целую группу их, призывников, оставил без продовольственных пайков – из-за своей нерасторопности – верходумствующий Соломон Яковлевич, назначенный их сопроводителем к месту назначения. Все неладно складывалось.
Посему она, не удержавшись, на обратном пути завернула – вошла в потертое здание, где располагались военкоматские спецы; вошла, всунулась к большому, ей показалось, запыленному военному чину; заспешила, чтоб успеть высказать тому нужное. Тот уставился на нее, а скорей – мимо нее, совсем непонимающе. Среди проворных, мелькающих служак. Она пожаловалась на то, что ее мужа, Кашина Василия, по оплошке отправили на фронт как строевого солдата, хотя он – нестроевой, а она ведь – мать шестерых малолеток и еще нетрудоспособная… Проверьте… Почему же вышло так у вас, военных спецов? Что, имеется приказ такой? Но ни этот военком, если он им был на самом деле, и ни другие военспецы даже не дослушали ее. Только один из них, очень серьезный, сжалясь, видно, над просительницей, соизволил рот открыть:
– Гражданка, выдьте! Вы не баламутьте! Не устраивайте торг здесь! Не до Вас нам сейчас!.. Разберемся сами мы во всем. Идите, не мешайте нам работать!
И весь был сказ.
Оставалось лишь надеяться на собственные способности противостоять могущим быть событиям, идущим вопреки твоим желаниям и затрагивающим так само твое существование. Наступили дни суматошно-тревожные – с волнением, с муками душевными, с ожиданием чего-то беспросветно-трагического, должно быть. Никто не представлял себе всего того, что могло произойти в дальнейшем; все было полно неясности, неопределенности, противоречия, вызывало недоумение. Маловероятным слухам не было конца. Еще всесведущие прорицатели, мол, предсказывали, что мы провоюем только семьдесят два дня, потому что свернем шею супостату, выкинем его. Но обстановка день ото дня все больше ухудшалась и все сильней тревожила невыносимо!
Анна, к счастью, по натуре была думающей женщиной, отличалась этим свойством: она всегда думала-раздумывала обо всем и исподволь чем-то мучалась в душе, но внешне не показывала этого кому-либо, или старалась, по меньшей мере, не показывать всем, так как от природы она еще была вдобавок женщиной стеснительно-воспитанной, с деликатно-обостренными чувствами. Или, может, так наученной нелегкой, если не жестокой (по отношению к ней), жизнью с ранних лет своих. Не исключено. И справедливо: жизнь всему ее научила нелюбезно, заставляла всячески – не без пользы для себя самой, хотя чаще с неизбывной грустью, – философствовать в душе по-бабьи, сдерживая вздохи. Кому что дано. Однако зачастую, углубляясь в суть простых жизненных явлений и неоднократно, круг за кругом, все переосмысливая, она с терпеливой женской совестливостью и логикой, не лишенной щепетильности, случалось, странно находила если не заветный выход и почти спасение, то спасение хотя бы от особенно ненужных, услужливо накатывавшихся мыслей, которые порой тормозили ее волю и уверенность в себе. Или она уже не могла иначе, не раздумывая, жить, просто никак не умела, как, очевидно, тренированный бегун – без обычной своей тренировки. Может быть.
III
Вечером 18 июля ромашинские ребята втроем, в том числе и семнадцатилетняя Наташа Кашина, неожиданно вернулись из-под города Белого – они прекратили там прокладывать противотанковый ров после изнурительной грязной двухнедельной работы на нем. Наташа буквально валилась с ног от усталости дикой. И то объяснимо: ведь они, ребята, отмахали оттуда за день все восемьдесят километров пешком! Не шутка ли! Это же после каждодневного нещадного ползанья с заступом в тяжелой земле и с землей – вместе с сотнями таких же собранных по округе сюда землеройщиков, не подлежащих мобилизации в армию. Притом они рыли-вырывали ров уже под частыми немецкими бомбежками. И вот троица их, сверстников, ушла отсюда в числе последних привлеченных копателей потому, что уже явно некому и некем стало управлять на этой стройке: сборные команды как-то стихийно распались, уже не подвозились продукты, и теперь очень поредевшие людские силы тратились явно зря, впустую… Тем более, что и фашистские летчики бомбили работавших все наглей и с явным издевательством (из-за удивительной безнаказанности их в нашем небе), погубляя чужие жизни. Так они кроме смертоносно рвущихся бомб сбрасывали сверху также бочки, плуги, рельсы – с тем, чтобы истошным свистом посильнее оглушить и распугать всех работавших здесь русских. А однажды даже скинули на парашюте убитого мужчину в фуфайке – с белой, нашитой на грудь, тряпкой с намалеванной по-русски черной надписью: «Посылаем Вам бригадиром этого еврея!»
Нечто кошмарное предвещала населению эта агрессия!
И вот именно в предстоящую ночь Анна и дети вскочили с постелей оттого, что громогласная соседка Лизавета разбудила – вовсю колотила палкой снаружи по оконной раме дребезжащей и отчаянно кричала, перекрикивая всеместный невероятный грохот:
– Анна, проснувайтесь! Беда!!! Да проснитесь же, Кашины!
О, сущее светопреставление! Не описать. Такое было впечатление – словно изба в разверзшийся ад проваливалась. Впрямь. Всюду что-то оглушительно било, клокотало, грохало и трещало разом; а поразительный иссиня-белый свет – хоть иголки собирай при нем – плясал, дрожа, по-за окнами – там, где, казалось, весь мир уже разорвало на куски по швам, либо, по меньшей мере, раздвоило и где теперь дико соседствовали этот неестественный пульсирующий свет и нависшая ночная темь.
В том еще беда, что как ни предусмотрительно сельчане готовились к возможному налету, для чего и спали почти одетыми и при собранных в узлы вещах, и что как ни караулили поночно на улице добровольцы – с тем, чтобы побыстрей поднять тревогу и разбудить спящих, – тем не менее, налетчики застигли всех врасплох. Они выждали: подлетели к городу в тот именно час, когда людей сморил самый крепкий сон и караульные уже разошлись по домам… У них, изначально деспотов обученных, тут была двоякая цель: и поубивать побольше русских жителей, и перепугать, поустрашить их досмерти, чтоб сломить их волю к сопротивлению.
И с испугу Антон выскочил из дома босой, Саша – без штанов даже, а Наташа вынесла полураздетой двухлетнюю Танечку, сестренку, вцепившуюся в нее ручонками, дрожавшую. И Анна никак не могла опомниться, опомниться вообще от бомбежки. Все они гурьбой (с прихваченными в руках мешками) заметались поначалу около своей избы, впрочем так же, как и семья председателя и он сам – перед своим жильем (домом раскулаченного Федора). Где-то – где-то они, поуспокоившись, опомнившись чуток, сориентировались для начала. Для поиска убежища.
Светя и искря, свисали с неба осветительные фонари, воспринимавшиеся поначалу людьми тоже как фугасы дикие, должные взорваться; свистели и ухали бомбы, а наперебой им палили близстоящие зенитки (на горке, за деревней); надрывно гудя и заслоняя звезды, наплывали волнами в просветах рябивших облачков черные силуэты бомбардировщиков – наплывали на мрачно уже горевший Ржев. А снизу вверх пускались кем-то сигнальные ракеты – из посевов льна и ржи, из картофельника. Уму непостижимо!
Животный страх погнал Анну с ребятишками прочь от строений в дальний овраг, куда уже побежали и соседские жильцы. Забилась она со своими чадами, как наседка с выводком цыплят, в какой-то пересохший до дна и заросший пруд – сочла, что это как-никак укрытие; сжались они здесь комочками, но зябли все равно от разлитой вокруг в низине ночной свежести и уже поэтому дрожали мелкой дрожью. Поблизости, под кустами, также сидели – прятались и другие бедняжки – слышались их возня и голоса.
Вдруг на ближайший откос вышла в полный рост, нисколько не таясь и не боясь (ровно в фильме), какая-то вольная группка военных в гимнастерках, разговаривавших обычно, даже весело. Они с юркой женщиной бодро и уверенно вышагали откуда-то из полей, от лесочка, – прямо по овсяному клину. С веселым разговором пересекая вблизи засевших Кашиных овраг, небрежно посочувствовали им:
– Что пужаетесь-то позря? Не достанет вас здесь, не бойтесь!
И снова направились они прямиком по посевам туда, откуда только что бежали опрометью Кашины.
А зловещие вражеские самолеты вновь отсюда, с южной стороны, залетали на город…
Окончилась бомбежка, когда уже развиднело. Пала роса. И тут-то явственно заслышались крики и плач голосивших в Абрамовке женщин.
К несчастью, как узнали быстроногие ребята, доскочив до соседствующей деревни, в абрамовский овраг, куда бежал под бомбежкой люд, были и выпущены из скотного двора колхозные коровы…И были среди них частично белые… заметные… в свете понавешенных на парашютах фонарей… А ведь неподалеку палила вовсю наша зенитная батарея… Вот и скинули изверги сюда бомбы. Глубокие рваные воронки – с уже насачивающейся в них ржавой водой – зияли под горкой. Развороченный крестьянский двор жалко показывал взгляду расщепленные и поломанные взрывом бревна, перекладины, доски, что соломинки. И похолодевшие лица молодых пареньков бесстрастно застыли под небом, пославшим им смерть.
Двое строго нахмуренных красноармейцев провели под конвоем каких-то троих нетамошних мужчин – сигнальщиков, пойманных в зацвевшем картофельнике, как сказали знающе обыватели. Сказали без сожаления.
Пятнадцатилетний же Толя, двоюродный брат Кашиных, еще сладко досыпал в крапиве, куда его, сонного, непробужденного, мать вытащила ночью из избы, – до того он был крепок на сон и так еще умаялся после похода из-под города Белого, что она не смогла разбудить его и поднять на ноги и что как она вытащила его сонного сюда на дерюжке, так он и проспал здесь всю бомбежку.
Вечером колхозники на собрании пошумели: взяли в оборот Соломона Яковлевича, мужа учительницы Инессы Григорьевны, за то, что по его приказу выпустили скот в овраг. Где же он, председатель, сам пропадал в это время? А он и выступил с отговорочкой-уверткой: мол, спасал, как коммунист, малолетних Кашинских ребят… Отговорщик выкрутился ловко!.. Пустил пыль в глаза.
Впрочем сразу и зарядились почти еженочные, многократно повторявшиеся бомбежки. И уже всегда маленькая Танечка во сне цепко сжимала ручонкой Наташин палец – не отпускала его ни на минутку: боялась, что впопыхах забудут про нее, оставят ее одну.
Василий прислал первое письмо из Калязина, где формировалось войсковое соединение перед отправкой на фронт. Он беспокоился: писал, что видел издалека бомбежку Ржева и очень надеялся на то, что все его любимые спаслись – уцелели все-таки…
IV
После очередной бомбардировки Ржева Анна направилась спешно сюда, в город, хоть и опасливо: она спокойствия ради хотела прежде всего удостовериться в полном здравии и благополучии, несмотря ни на что, всех трех своих сестер и всех трех их малышей, а также хотела и выяснить, не намерен кто из них как-нибудь подстраховаться покамест – может быть, найти более безопасное временное прибежище, чем находиться с детьми в опасных сейчас городских кварталах. Она об этом тоже думала. Она по старшинству и родственному долгу, с прежней привычностью беспокоилась и о них, младших сестрах, которых опекала, хотя знала, чувствовала, что теперь она и сама-то оказалась совсем беззащитной перед разверзшейся бездной; все они, сестры, уже отдали своих четырех мужей на защиту Отечества (и брат тоже на фронт ушел), и поэтому всем им, матерям, стало даже не к кому уж прислониться плечом… Пожаловаться… И не с кем посоветоваться по-серьезному. А ведь настолько становилось очевидно, что уже сгущались и, урча, близились и близились тучи грозовые. Очень страшные. Очень страшила незванная неизвестность мрачная. Мрачная по духу своему.
И что тут сделать? Что? Разве только честно помолиться снова, зайдя в церковь по пути? Со свечою в руке постоять?
В опрятном двухэтажном голубовато-тесовом доме, ладно стоявшем на тенистой улице, близ русла Волги, бликовавшей в берегах, Анна застала Зою, вторую сестру, за капитальной, видно, разборкой носильного белья, – оно пестрело горкой на металлической кровати. Что, она уже куда-то выезжает? Ну, какая молодчина!
Однако по ее проступившей на лице хмуроватости, или озабоченности некой, от того, что конкретно предстояло ей решить и сделать, была уловима разница в ее и Анниных сиюминутных переживаниях. Анна то заметила вполне. И Зоя, едва они поздоровались, обнялись и присели, для того, чтоб поговорить, не скрывая ничего, сразу объявила ей:
– Вот готовлюсь к эвакуации с Геной. На Урал. Туда специалистов отправляют. Предложили то же мне… – Она устойчиво бухгалтерствовала в солидном тресте, была знающей и независимой работницей, реально мыслила и поступала, и на работе все ее ценили, уважали. – Я, Аннушка, все взвесила. Мой Захар все-таки партийный человек… И если уж сюда немцы допехают… Хана нам… Донесут сквалыги…
– Ой, не дай бог, что ты! – испуганно взмолилась Анна. – Как же мы?…
– Надо быть готовой ко всему… У нас говорят… Не зря…
Зоя первоначально раньше своих сестер покинула отчий дом. Однако объявившиеся родственнички-горлохваты (вода на киселе) чуть ли ни испортили ей жизнь с первым ее замужеством: расхвалили сваты живой, ходящий товар, как вполне подходящий, очень заманчивый, по их мнению, для обручения с ним стоящей девке. Присказали ей прямую выгоду, то да сё; насоветовали ей, напророчили, настояли хором – и, пожалуйста, она ляпнулась таки, вышедши замуж за нелюбимого, бестолкового и нудного человека. От него-то она и сбежала, гневная, с негодованием на всех (в том числе и на себя), после второй же ночи. Разумеется, тут окружающие злыдни, по-обывательски треплясь, допотопно осуждали ее: Ах, как же, как же, благоверные, можно такой недотрогой быть? Трепались, благо находили предлог для этого. И не желали знать истинных причин для ее поступка…
Лишь через несколько лет Зое повезло по-настоящему: ей всерьез приглянулся при случайной встрече, а потом посватался к ней второй жених, обходительный Захар. Она, следуя за ним, перебралась во Ржев, и ее новое житье, мало-помалу сладилось. Она родила двух сыновей.
Анна впитала в себя доброжелательство, уважение к людям, а детей своих не делила на любимых, нелюбимых; такими же детьми почти жили еще в ее сердце и младшие сестрички, которых она, опекая по-матерински, как старшая, заменяя мать, сумела вырастить, поднять на ноги. Потому-то они всегда чтили ее любовно и берегли, а она за них волновалась по былому; потому-то, стало быть, и существовали между ними ясные, доверительно бережные отношения, при которых они радовались каждому успеху в делах друг дружке. И как раз напротив: чем трудней им в жизни приходилось – порознь ли, вместе ли, тем определенней Анна уверялась с радостью в исключительной целесообразности того, что некорыстно жило, держалось в их роду. Это помогало выстоять, все перемочь.
Зоя пожаловалась, поведав, что все они (вместе с Машей и ее сынком) пересидели бомбежки на огородах, среди грядок, – иначе больше негде. Укрытие не вырыто. Вырыть некому. Рядом с ними шлепались кирпич и железо, сбитые с трубы и крыш, и ветки с деревьев, и мимо осколки какие-то просвистывали. Одного толстяка так убило насмерть. Детям было очень страшно – они плакали.
– Не представляю: как все это выдержать? Как не лишиться тут рассудка? – Она развернула попавшую под руку детскую рубашку – и вдруг остановилась на мгновение, а затем всплакнула – она, такая – стойкая, решительная и уверенная в себе.
И Анна все сразу поняла. Сердце у ней сжалось от тоски.
У Зои росли два сына-близнеца, Гена и Алеша. Полтора года назад они (десятилетние, считай) в очередной раз катались по закованной льдом Волге. Гена, малец заводной, шубутной и даже безжалостный по отношению ко всякой живности, убегал по гладкому льду от Алеши и заводил так его: мол, попробуй, догони меня! Алеша был на редкость ласковый, застенчивый, талантливый и красивый бесподобно с льняными волосами. Гена, поддразнивая брата, все оглядывался на бегу и так угодил внезапно в полынью (место, откуда вырубщики выкололи, или выпилили, лед – брусы его, или кубы, отвозились на городской ледник). Алеша стал помогать Гене выбраться из воды, но силенок у него не хватило – он тоже соскользнул в полынью. Забарахтались они оба в ледяной воде. А течение быстрое, и братьев волокло под лед. Их выловил мужик деревенский, отвозивший на простых дровнях отколотые льдины. Он их вытащил багром, поочередно подцепив багром за намокшие пальтишки. Пока он взвез их на высокий волжский берег да довез до дома, они заледенели начисто. В больнице у Алеши стали унцию из позвоночника брать (колят врачи большой иглой, а там же, где позвоночник, – спинной мозг, очень чувствительный ко всему, и ведь нужно три часа без всякого движения лежать вниз головой), он так на холодном мраморном столе и умер. Кто еще как это делал – от этого зависел весь исход. И кто придумал такой исследовательский метод, убивающий даже детей? Врачи хотели взять эту злополучную унцию и у Гены. Только отец, Захар, уже ни в какую не дал сына колоть – крепко поскандалил с врачебным персоналом. Гена остался в живых.
Взгрустнувшая от близкого расставания, Анна, прижав к себе Зою, стала ее успокаивать: ведь и сама она еще раньше похоронила трехмесячного Женю… Видно, такая у них судьба. И Зоя, успокаиваясь понемногу, лишь оговорила свой отъезд на Урал тем еще, что хочет сохранить жизнь единственному сыну, Гене, – еще неизвестно, вернется ли Захар с побоища, да и поздно ей заводить новых детей…
Затем Анна, пройдя меньше квартала, остановилась у желтенького дома, с дощатым забором.
V
Русая и синеокая красавица Маша, третья сестра Анны, рукодельничала, сидя за швейной машинкой и прострачивая какую-то грубую бордовую ткань, когда Анна вошла к ней в комнатку, которую сестра снимала. Еще при входе в этот дом, буквально на пороге с Анной разминулась, поздоровавшись, приветливая мягкая и миловидная Шура, дочь самой хозяйки: она выходила как раз на прогулку с трехлетним бутузом, Юрочкой, сыночком Маши, – той, видимо, нравилось возиться с малышом. И еще Анна, ласково приветив своего племянника, как-то некстати и подумала о том, почему это Шура так непросто смотрит – неизменно вопросителен взгляд у нее? Что скрывается за этим? Но Маша, само очарование, живая, молодая и веселая, с тем же грудным голосом, очень обрадовалась приходу Анны, засветилась лицом.
Обычно Маша вместе со сноровистым сходчивым Константином (до призыва его в Армию) портняжничали и подрабатывали портновским ремеслом неплохо, что позволяло им оплачивать съем жилья. Теперь же Маша готовилась только набранные старые заказы выполнить в одиночку, совсем освободившись от них, выбраться ей с Юрочкой в Знаменское. Возможно, и Дуня со Славкой присоединится… Они на днях уговорились в общем действии. Нужно попробовать. Там, на хуторе, она уверена, им будет спокойней и сподручней; Костины родители и старики – столь гостеприимны, ладящи со всеми, не только с ней, невесткой; а уж внучка Олежку так лелеют – в нем души не чаят, любят нянькаться с ним. То было известно. Маше очень повезло. Так что Анино приглашение на временное прожитье к ней в Ромашино – без особого достатка, удобства и простора – Маша отклонила без раздумья. Она уже решилась. И сестрины слова, ее твердое убеждение в необходимости того, что она решила, отчасти обнадежили, успокоили Анну на этот счет.
О, женская долюшка – неволюшка!..
Она глубоко призадумалась, вздыхая.
Был какой-то замкнутый круг, из которого она пыталась выбраться. Чем больше она проявляла беспокойство о сестрах своих, тем сильнее – после состоявшихся нынешних разговоров с ними – ее одолевало беспокойство иного рода: беспокойство именно за себя и своих чад многочисленных. Как и чем их прокормить, в какую обувинку обуть и в какую одежонку одеть, коли все изнашивается и продырявливается. А прошлое с прошлым беспокойством словно разрывалось, уходило в небылое. Буквально на глазах. Жизнь суровела. Но Анна по привычке еще цеплялась за старые отношения, пытаясь еще удержаться на колеблющейся поверхности, как некогда пытались это сделать Зоины близнецы в полынье…
Младшая сестра Дуня жила уже несколько лет возле механического завода, в помещении при мебельном комбинате, в котором начал работать перед службой в Армии, ее муж Станислав, мастеровой.
Анна, хоть и утомилась уж чувствительно – ведь немало же прошла сюда, к сестре, все же навострилась заодно заглянуть и к Дуне, на северную окраину Ржева, за Волгу. Невесть что грядет вскорости – доведется ли еще когда увидеться им, сестрам? Подвернувшимся рейсовым автобусом доехала до конечной остановки и затем дошла до места. У Анны просто душа болела-ныла за меньшую сестру, которой и так досталось в молодости.
Дуняше, наверное, трудней всего пришлось после сестриных замужеств. Отчий дом и вся недвижимость при нем были унаследованы вроде б на законных основаниях Николаем, как старшим братом. И она, как дозамужняя девчушка, вроде бы по милости для нее очутилась фактически точно в домработницах у него, поскольку еще были живы дедушка и бабушка; и к ним, что к малым, нужно было проявлять внимание, заботу постоянно. Дуня вкалывала доупаду в больших владениях, доставшихся брату, уже не чуя собственных рук и ног от усталости, без перерывов, отдыха и выходных; месила грязь и навоз, задыхалась на трепке льна и провевании зерна, задарма и обслуживала его неуклонно прибавлявшее семейство. Ходила она, девонька, в каких-то опорках и в какой-то бессрочной рыжей коротышке, а занимала собой лишь занавешенный уголок в избе без кровати даже и без стола; питалась здесь же, отдельно, в сторонке от всех, что сурок, – впопыхах жевала какую-нибудь корочку и картофелину. И глотала чаще непрожеванные кусочки или хлебала прямо из кружки щи вместе с потом и слезами оттого, что вдруг вскакивала и кидалась опять куда-то, чтобы что-то недоделанное еще доделать.
И что же родной брат, великий рассуждатель о добре и человечности, не мог ни разу усадить ее к своему столу по-человечески, по-братски? Кому только все это было нужно? Зачем? Во имя чего же? Чтобы потом, может, снова мучиться?
Но безбожное наказуемо. Николая даже собирались партбоссы раскулачить: уже забрали в колхоз его корову, свинок. Жена же его, Ксения поехала хлопотать за него. Подняли архивные документы: Стоп! Он – красный офицер! И противокулацкое преследование его замялось. Однако сказалось последствие этого на здоровье Ксении: она простудилась в вагоне – и переболела гриппом; тот, должно быть, дал осложнение: она поболела еще год с лишним – все, отошла в мир иной. А вскорости и стариков не стало. Николай женился вторично.
Дуня несравненно свободней вздохнула после, уже будучи замужем за сметливо-веселым и ласково-заботливым Станиславом, в котором увидела своего спасителя и поспешила выйти за него. И лишь теперь ее вразумило прозрение, что жить на свете все-таки стоило. Жизнь не бессмысленна, нет; она-то у нее только начиналась – такой сообразно-простой, необходимой, новой для нее самой, прежде всего и близких ей существ. Охотно она освоила на курсах парикмахерские навыки, научилась владеть машинкой и ножницами и вскоре стала работать мастером-парикмахером. К ней в парикмахерскую иногда заходили робко Аннины ребятишки, чтобы подстричься бесплатно, так как у их родителей попросту не было копеечек ни на что, тем более на стрижку.
Станислав уже кончал срок действительной службы в Армии. Осенью 1939 года он участвовал в освобождении западных земель Белоруссии и потом оказался в Прибалтике, в Лиепае – вследствие Советско-Германского пакта, подписанного Молотовым и Риббентропом, немецким министром иностранных дел, о разделе территорий в Европе.
Ныне новомыслие блефует аля демократически, вихляет, худосочное, подстать времени и дамочке капризной, недоразвитой. Да, модным стало осветлять или зачернять словом, картиной, звуком все прежнее и лики ушедших на покой (по принципу: мне так видится и хочется). Вопреки всему. Оставим в стороне все умышленные и не умышленные (а по слабости духа) заморочки!
Сложно разбирать всякий политический процесс: все неоднозначно.
В Европе напряженность нарастала с каждым днем. Вследствие военных действий Германии и Италии после удачного исхода для этих стран испанских событий. Франция и Англия пытались откупиться: они сдали Германии Австрию и Чехословакию; та не приняла военную помощь, предложенную Советским Союзом. А Польша отказалась пропустить советские войска через свою территорию. Польский диктатор Полсудский испытывал неприязнь ко всему русскому: он первый в 1920 году, затеяв поход, попытался отхватить у России Украину и держал потом в плену и гноил тысячи красноармейцев. «Это не армия, а сброд, имеет танки фанерные», – отзывались поляки о Советской Армии. И Сталину об этом донесли. Но главное состояло в том, что лидеры Запада видели спасение лишь в узком междусобойчике, не допуская к нему Советский Союз, хотя застрельщиком такого положения дел – Англия – и боялась своей изоляции в этот период, как боялся того и Сталин, и хотя они думали прежде Германии открыть большую войну против СССР через Финляндию или на Кавказе. Потому Сталин и дал согласие на союз с Германией в 1939 году, когда английские и французские лидеры волынили с переговорами, хотя до этого немцы проводили политику антикоммунизма. 23 августа Риббентроп прилетел для этого в Москву, а Геринг должен был 23 же августа быть в Лондоне: его ждал в Берлине английский самолет, и Геринг не полетел в Лондон только тогда, когда Сталин согласился на подписание пакта, которому западники, демонизируя СССР, придают более позорное значение, чем своему мюнхенскому соглашению с Германией о захвате ей Австрии и Чехословакии – соглашению, подтолкнувшим гитлеровцев к дальнейшей эскалации войны.
