Свет мой. Том 1
Явившись опять посланником, врач сообщил русским, что скоро будет концерт – в зале, на первом этаже. Не хотят ли они посмотреть его?
– Да, конечно! Я пойду, – захорохорился Костя. – Надоело уж лежать.
– О-о, и меня возьмите! – взмолился Иван. – Спустите меня вниз на носилках – и я погляжу. Мне будет интересно.
Косте кстати пригодилась пижама, которую сунул ему Жора еще в разведотряде. Надев ее, Костя сошел вниз по ступенькам самостоятельно; Ивана же спустили на носилках санитары, пижамные брюки натянули ему; потом дали в руки костыли и ввели в небольшой зал и поставили впритык около стены. Он привалился боком на стул рядом с сидящим Костей и так следил за концертными выступлениями.
Здесь после небольшого концерта заиграла радиола, начались танцы; закружились военные пары – бойцы с медсестрами и врачами. Лица у всех светились от радости, царило всеобщее оживление: наконец-то и сюда, на югославскую землю, пришла долгожданная свобода!
Костя только с опаской поглядывал на здоровяка-югослава, танцевавшего с гранатой, рукояткой засунутой у того за поясом: «А если граната рванет?..»
А затем этот танцор подошел к русским матросам, разговорился и стал показывать любопытные фотографии свои – он стоял в ватнике на фоне гостиницы «Москва» – в Москве! Оказалось, что партизанская бригада, в которой серб воевал, формировалась под Коломной!
Утречком Иван и Костя по-любовному попрощались с гостеприимными югославами, ровно с самыми близкими людьми, и трогательно, по-отцовски их расцеловал на прощание главный хирург. Передал их снова под покровительство прелестной Никишиной. Они, радуясь тому, вместе с нею уезжали дальше – на восток, в Румынию. На стационарное лечение.
Но поздней, подлечившись, Махалов с друзьями еще ходил в боевую разведку на Дунае, вследствие чего был опять ранен и в бессознательном состоянии был захвачен немцами; однако через несколько дней сумел убежать из лагеря, скрывался в сенном сарае и способствовал потом побегу из немецкого плена еще десятку наших бойцов. Тогда-то и посчитали его убитым в бою. А впоследствии под Будапештом и появился ему посмертный памятник…
Накоротке повспоминав кое-какие эпизоды из того минувшего лихолетья, Костя расстался с Жорой. Бывший друг боевой укатил с обраткой в родной город Измаил.
В этот непогожий ноябрь Инга нечаянно забеременела. Она родила сына. Отчего смягчилась к ней Мария Ермолаевна, невеликая росточком свекровь, но властная еще старорежимная педагогиня, воспитанная на культивированной педагогической строгости, на незыблемой верности павшему мужу-коммунисту, защитнику. И так Инга уже навсегда задержалась в доме Константина Махалова, мужа, как считала она, несносно-несобранного, порой даже безответственного, не равного ей, умнейшей. И никто из знакомых даже не чихнул оттого, что Нина Павловна, судья, крестная ее, наконец-то, вырастив самостоятельных сына и дочь, рассталась насовсем с мужем-комедиантом из-за его пагубного пристрастия к выпивке, моральной неустойчивости, скандальности, его нежелания или неумения держать себя в цивильных житейских нормах, обязательное условие которых просто, вечно: надо жить для того, чтобы любить, и любить для того, чтобы жить.
Да проще этого ничего не может быть.
Что, нас пьянит поэзия заблуждений? Путы добровольные? Тогда пиши: пропало все. Не воздастся житие.
VШ
В переполненном утреннем автобусе, только что он остановился, возникла отчаянная давка; на выходе из него образовалась пробка – сразу никто не мог выйти. И довольно долго слышалась возня и шумели пассажиры. Здорово толкали и стоявшего Антона Кашина.
– Ой, дайте, дайте сначала зайти, а потом уж выходите, люди!
– Нам лишь бы шиворот-навыворот… Как хочу наворочу…
– Да вытолкните вы бабусю, ведь люди спешат на работу!
– Я тоже, чай, не бездельница… Внучат пестую… Только попробуйте!..
– Здесь, дама, выходите?
– Нет… Пожалуй, на следующей…
– Так чего же лезете напролом?
– Меня волокут с собой… Ой, сумку, сумку-то отдайте, не тащите!
– А Вы не выставляйтесь! Тоже, растопырилась…
– Ну, сама такая… Пролезайте! Что застряла?
– Подтолкните же ее! Уф, какая толстая! Разъелась…
– Она – в аккурат моя теща: тянет-потянет – вытащить себя не может.
– Однако… Я прошу… Без оскорблений… Ух!
– Все, водитель! Поезжайте! Мы опаздываем!
– Позвольте, гражданин… Оглохли?
– А? Чего изволите, гражданка?
– Вы стоите на моей ноге! Больно – отдавили!
– Разве? Я не чувствую.
– Вот дундук неполированный!
– Комедь!
– Жуткая! – подхватил другой парень. – Может, Гоша, махнем сегодня на эту английскую кинокомедию? Которую пустили в «Великане».
– А ты слышал, какая она?
– Что, фуфло?
– На ней от глупого смеха челюсти сводит: идиотом себя чувствуешь…
– Ну, я идиотничать не хочу…
– Плати, молодежь, за проезд, а лясы после точите…
– Вот так, синьора, и не выбрался из-за Вас…
– Шофер, остановите!.. Мужчина выйти не успел!
– Это от него зависит, – назидательно прокричал в микрофон водитель, увеличивая, однако, скорость автобуса. – Надо раньше думать, а не спать! Вот если бы не мешали нам работать пассажиры! – Он был коренаст, широкоскул, в клетчатой кепке и куртке. Поминутно протирал тряпкой запотевшие стекла кабины и поглядывал в ветровые зеркала.
– Да, если бы нас, пассажиров, совсем не было, было бы совсем отлично, – сказала в тон ему молодайка, прижатая к кабине.
– Смотрю: Вас опять прибило к нашему бережку, – заметил словоохотливый мужчина.
– Да меня было оттерли, а потом тот противный мужлан…
– Что противный?! Из-за Вас же я застрял…
– Я не Вас имею в виду… И там одна женщина решила, что я в капроне – свои когти пустила по моим ногам…
– Мерзость… Сочувствую…
– Ну, выходит кто на площади? – вмешался микрофонный голос. У водителя кроме внутреннего микрофона, по которому он нет-нет и объявлял названия очередных остановок, был еще наружный рупор, по которому он призывал-увещевал пешеходов соблюдать правила перехода улицы.
– Нет, поезжайте мимо! – отозвались сразу три голоса.
– Я выхожу! – прокричал четвертый – женский голос.
И еще:
– А впередистоящие выходят?
– Знаете, чтоб опечатки не вышло…
– Я почти полчаса ежедневно утром трачу только для того, чтобы вбиться в автобус. А прибавь еще вечер…
– Как Фигаро. Туда-сюда бегаешь… А за опоздание влетит…
– Пройдите вперед! Стоят себе, как истуканы некормленые…
Там что-то зазвенело. Готово: выдавили стекло.
– Ну, пройдите же вперед немного!
– Да стойте спокойно! Ух, какая настырная баба. Еще кулаками работает!
– Ведь можно потесниться чуточку. Я прошу… Кондуктор, попросите!..
– У меня уж язык отнялся, дама, – сказала равнодушно та.
– Не держите заднюю дверь! – крикнул в микрофон водитель, тронув автобус с места. – Ну, давайте утрамбовывайтесь!
Все засмеялись, потолкались, но дверца все равно не закрывалась. Шофер вышел, выругался и толкнул кого-то, после чего дверца подозрительно легко захлопнулась.
– Ну, вот, парня, кажись, столкнул, не могли на сантиметр продвинуться в салоне, – сказал мужчина с рассудительной интонацией.
– Молодой еще – добежит, – сказал женский жалостливый голос.
– У Вас же и философия, тетенька… – сказала девушка. – Молодому человеку и нужно всюду успеть. Иначе ничего-то не успеется у него.
– Не успеется – города не залягут, как бабка говорила.
– Муравейники живучи.
– Но Вы-то, небось, влезли. Влезли – и еще скулите тут…
– А шоферу каково? Может выпасть человек… С него-то спрос…
– Каждый прав.
Женщина с жалостливым голосом и со светлыми, как стало сейчас видно Кашину, глазами навыкате, натурально ойкнула, что автобус, тормозя, заскользил задними колесами и, сильно накренившись, качнулся вбок:
– Что он, с ума сошел? Со вчерашнего дня, наверно.
– А что было вчера?
– Такой же суматошный день.
«Что нами движет? – Заразмышлял Кашин. – Неуправляемость потока… Стихия… пала и на долю землян… вследствие жалкой философии неодержимости, прославления духа наживы и ценности поклонения… Люди нисколько не ведают, какие будут и откуда придут последствия и знать того не хотят… Они лишь роятся в предугадывании бытия своего – и гибельно спотыкаются…»
– Вы все разговоры на «потом» оставьте, а сейчас платите за проезд, – внушительно скомандовала кондукторша.
– Ой, достать деньгу нелегко, так зажали.
– Ой, вы лучше б мне деньги давали…
– А талончики куда же деть? – был рассудительный мужской голос.
– Да, куда?
– В бескондукторном автобусе… прямо в ящичек опустите, и все.
– Так что же, сейчас выйти и другой автобус поискать?
– …А то бесплатно понабрали талончиков у себя на производстве – и вот ездите задаром…
– Глупости Вы говорите… Задаром…
– Нам вместо денег талончики дали.
– Ну, вам их дали, теперь вы их даете нам, и мы, конечно, теряем… – Кондуктор, однако взяла талоны и оторвала взамен билеты.
– Терять ненужно! – отрезал кто-то. – Нужно работать внимательней.
– Вы меня не поняли, гражданка. Я сказала: теряем зарплату – потому, что у нас, кондукторов, существует план-выработка.
– А ведь тот, кто продавал эти талончики на остановках, – у тех тоже имеется план?
– У них – свой. И с нас тоже спрашивают.
– Обалдеть можно.
– Тысячу раз.
– Как у официантки – со столика. Чем больше ты наел и напил, чем больше оставил купюр, тем лучше для плана. И официантка приветливей к тебе…
– Такое же происходит и у нас, в наших северных рыбсовхозах, – сказал седобородый мужчина. – Я инспектор. Так сердце кровью обливается, когда видишь, сколько рыбы-мелюзги мы губим ежедневно – тонкими сетями ловим, а потом всю эту молодь – уже мертвую – опять вываливаем в море. А что нужное – выбираем. Опять же – драконовский план! Куда ты денешься! Сколько одного ерша погубили.
– Ну, ерш – туда ему и дорога, – отпарировал кто-то. Послышался смешок.
– Так зачем же Вы, уважаемый, приехали в город? Жаловаться?
– Толку мало. Я не первый год уже воюю. А послало меня руководство отрасли в издательство, чтобы закупить грамоты.
– Для чего же, старик?
– Да вручать их передовикам.
– Вручать?! Столько рыбы-мелочи губится – и за это награждать?! Это что-то новое. Ну, поудивил ты нас, старик.
Некоторые пассажиры незлобливо рассмеялись снова, а тот, видно, стушевался: замолчал.
– Да, кто был дуб-дубарем, тем и наверх всплывет, – обронил кто-то глубокомысленно для себя. – Всплывет с глянцем, с ореолом. А кто был ничем – и останется ни при чем, при своем. Так и будем свет чадить, контуженые капиталом. Куда нас ведут наши апостолы? Оттого и войны взбрыкивают в наше время.
«А вот они, счастливые, покамест ни о чем дурном не думают, кроме как друг о друге». – Кашину стал лучше виден вздернутый носик и длиннющие ресницы глаз у девушки в голубом капюшоне на голове – ими она моргала часто, словно ей ломко было глядеть перед собой, вверх, и милое лицо парня, который ревностно загораживал ее от всех свои мощным торсом и улыбался при этом. Он улыбнулся в ответ и на ее глупый страх, когда она тихо спросила у него, может ли автобус вдруг перевернуться, и уверенно помотал головой отрицательно. Досказал:
– Скорей мир перевернется.
«Отчего ж произошла эта война? Оттого, что один безумец ее начал? Сколько лет она будет сниться нам?..»
И новые толчки и давление в спину, с боков прервали обычно-дорожные размышления Антона.
IX
На текущей лекции опять Станислав Сафронович, гладколицый и холеноимпозантный историк, внушительно воссев за классный столик и глядя на свои ухоженные руки, насказывал студентам-вечерникам:
– Итак, после Первой Мировой войны Франция – с затяжной правительственной чехардой: в двадцать втором году премьерствовал Бриан, затем, в январе, – Пуанкарэ, а в двадцать пятом – вновь Бриан. Прежде скакнула инфляция, цены на товары многократно выросли. Но через год на одну треть увеличилось производство. Создан стальной картель Франции, Германии, Бельгии и Люксембурга. Так что жители Парижа уже предавались развлечениям, удовольствиям; художники писали светоносные картины, устраивались вернисажи. Выбран кабинет Эррио и снова – Бриана. С двадцать шестого у власти – правительство национального единения Пуанкарэ. А в двадцать девятом пришло правительство во главе с Дордье Дунэрк. И с ноября – с тем же Брианом.
Но не следовало, понимал Антон, засорять этим свою память и конспектировать услышанное. «Если только не описывать… – Он нахмурился. – Не копаться в этой необузданной спеси политиков, их поползновениях и дрязгах…»
– Всемирный экономический кризис тряхнул и промышленность Франции, – сообщал Станислав Сафронович. – Здесь говорят о примирении двух стран – Франции и Германии; а в Берлине уж вовсю маршируют коричневорубашечники Гитлера – он рвется властвовать. Главное он уже сформулировал в своей книге «Mein Kampf»: «Гигантская империя на Востоке созрела для своего крушения». Хотя Запад еще близорузничал, подыгрывал реваншистам, уповал на взаимопонимание. Вожди правых социал-демократов заявляли, что империализм – это прогресс; никакая опасность нам не грозит, напротив, наилучший путь развития для капиталистических стран – картелизация их финансового капитала, т.е. ультраимпериализм. Лишь соглашательство с ним обеспечит сытость обществу. Примирение и согласие даст движение вперед. Для прозападников не существовало самого понятия патриотизма.
«Нет любви для нас!» – кричала надпись, нанесенная мелком на черной крышке исцарапанной парты, за которой Антон сидел, кем-то из страдавших, видно, любовью юношей – учащихся дневного полиграфического техникума, в ужатых классах которого и читались лекции для институтских вечерников – людей несомненно более солидных, самостоятельных, уравновешенных…
– Тридцать четвертый год – смена семи французских министерств, – все хроникерствовал монотонно историк. – Здесь в покушении убиты Барту, министр иностранных дел, и прибывший на переговоры югославский король Александр. Гитлер успел заручиться поддержкой германских магнатов – денежные тузы нашли в нем сильную личность, привели его к власти; в его руки текут коллосальные богатства – он не бессеребреник, отнюдь. Невиданно милитаризуется германская промышленность. Кабинет Лаваля отдает Германии Саарский промышленный район, опекаемый французами; вслед за тем немцы и сами без всяких помех занимают и Рейнскую демилитаризованную область, и протестов почти не слышат. Да, тучи в Европе сгущаются; немцы уже открыто, пугая силой, готовятся к захвату Австрии. Летом же тридцать шестого в Испании, на южных границах с Францией, генерал Франко поднял мятеж против республиканцев – народного фронта, похоронившего в стране монархию.
С этой весны, после выборов, Францией тоже правит народный фронт – коммунисты, социалисты и радикалы. Во главе с Леоном Блюмом, а потом и с Даладье. Мюнхенский откуп Франции и Англии позволил Германии нагло захватить – в марте тридцать восьмого – Австрию, а осенью оккупировать и Чехословакию под предлогом защиты там притесняемых судетских немцев. И через год немцы, устроив пограничную провокацию, напали на Польшу, хотя имели с ней договор. К этому времени между французским правительством и военными пошел полный разлад. Коммунистов-«агентов Москвы» – арестовывают, сажают в тюрьмы; им грозит, как и в Германии, смертная казнь.
«Нет любви для нас!» – сие романтическое изречение (хоть называй так повесть-исповедь!) Антон мысленно связал более всего с нелепой смертью сокурсника Бореева, выбросившегося из окна верхнеэтажной квартиры на Петроградской, о чем все узнали накануне. Выяснилось, что видный собою, всегда подтянутый и учтивый Бореев, фронтовик, газетчик, страдал глубоким алкоголизмом, чему был удивлен Антон. Оттого Бореев и мог сорваться, и то так легко – знающе и пожалуй пристрастно немедля же обрисовал некто Женя Наседкин, вечно судачащий обо всем решительно, с жестикуляцией.
«Ну, послушайте, – внушал он однокашникам: – При белой горячке кажется, что кошка – вот она, живая! – устроилась перед тобой, на спинке твоей кровати. Ты тянешься к ней, а она – прыг на спинку стула – подальше. Ты хочешь схватить ее – но она – уже на подоконнике. Ты – опять за ней. Она – шасть за окно. И ты летишь туда же следом, еще не соображая, почему. Голова твоя оказалась в отключке полной… Мозги не работают…»
Своим высказываемым свободомыслием во всем Наседкин раздражал. Несчастьем тут могло стать и грозившее Борееву отчисление из ВУЗа по дичайшему поводу: он диктанты и сочинения писал с массой грамматических ошибок! И то могло стоить его карьере. И воинствующая черная преподавательница – мужененавистница, толстуха, трепала и ему нервы – публично выговаривала, что больше ни за что не допустит его к экзамену. Из-за этого теперь Антона сильней всего в душе мучило осознание своего бессилия – что он, несмотря на свое старание, не смог-таки по-существу поддержать, помочь человеку, которому симпатизировал, в чем-то очень существенном, наиважнейшем может быть, в ответственный момент.
«Что это – фатальная неизбежность, как и с нагоном Второй Мировой войны? – подумал Антон. – Выходит, мы бессильны во всем, сколько ни молимся на себя: в проявлениях здравого ума, любви, честности, воли? Выпячиваемся на люди истуканами неисправимыми, негодными на многое; ждем, когда другие придут, спихнут и свернут нам шею. Нас легко запашут, перепашут, оболгут – вот и вся недолга заблуждений человеческих».
Х
Станислав Сафронович подытожил курсовой обзор:
– История никого ничему не учит.
Факт, что с развитием событий уж явно в пользу Германии соотносились силы четырехсотмиллионной Европы; считайте, фашизм и в Италии, и плюс прогерманские режимы в Испании, Венгрии, в Румынии, в Болгарии. Двойственно вела себя Турция. Ну, с Финляндией у нас особая сложилась статья… С послереволюционным разводом… На Дальнем же Востоке вулканизировал японский милитаризм – пригребал себе все земли…
Энергия войны скапливалась.
Так что Москва безопасности ради в тридцать девятом, подписав с Берлином пакт о ненападении, ввела войска в свои воссоединенные западные земли и в три прибалтийские республики – их легитимные парламенты приняли решение о вхождении в состав Советского Союза.
У Германии однако собственных нужных ресурсов не хватало. Она вывозила руду из Швеции. Через Норвегию. Поэтому у англо-французских военных созрел план – напасть на Норвегию; причем французы хотели и одновременно нацелить пушки также на Баку, чтобы захватить Советский Кавказ с нефтью. Стратегически Кавказ завсегда жгуче интересовал всех западных стратегов-перекройщиков. Для этой авантюры на Ближнем Востоке всерьез формировалась англо-французская армия; туда чередой посылались целые транспорты вооружений… Сосредоточенные же за линией Мажино, на границе с Германией, более ста дивизий Франции и Англии, объявивших ей войну из-за ее нападения на Польшу, странно бездействовали; бездействовали восемь месяцев, хотя немецкая сторона держала у границы всего двадцать с чем-то дивизий; солдатам – окопникам приказывалось ни атаковать неприятеля, ни даже стрелять. На передовой противники больше забавлялись и развлекались: играли в футбол, полнили офицерские клубы и пересылали друг другу через громкоговорители шуточки, музыку, легкие песенки, парижские шансоньетки.
Но настал 40-й апрель – немцы разом оккупировали Данию, и их военно-морские силы уже проникли в фиорды и в столицу Норвегии – Осло. И дальше. Норвежское правительство бежало из страны. В те дни французский кабинет Рейно потребовал от Москвы отозвать советского посла из Парижа. Для Запада СССР был более горячим раздражителем, и из-за войны с Финляндией его, признав агрессором, исключили из Лиги Наций.
– Жуть, чего я не знал! – спростодушничал Наседкин.
– А от знания-незнания чего-то из того не изменишь ничего, – вставил Антон.
Поднял Станислав Сафронович магнетические глаза, чуть переждал и стал договаривать в интонации прежней:
– А вот десятого мая сорокового же года немцы, резко ударив через Арденны на стыке французских и английских войск, смели их и ворвались на территорию Франции. Попутно принуждая к сдаче бельгийские и голландские войска.
Гитлеровцы ликовали. Это еще казалось для них легким развлечением. Геббельс пророчествовал: «Париж будет взят в первой половине июня, а мир подписан первого июля». Кошка играла пока с мышками.
Ну, еще б не грезить агрессору. Скоротечно покорена вся Европа (включая Югославию и Грецию, исключая лишь Англию). Захвачено снаряжение ста восьмидесяти дивизий. И вместе с союзниками у Германии есть теперь более чем десятимиллионная армия, готовая – как только Солнце взойдет – взять и мировое господство.
На этом лекция закончилась.
Антону припомнилось, как в предвоенный год сиплый мужичишко, пристав к ним, пятиклашкам, возвращавшимся гурьбой из Ржевской школы, на улице Коммуны, обжигающе декламировал стихотворение Лермонтова «Бородино»: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?..» Аж захватило дух у всей ребятни от суровой новизны слов поэта, от предчувствия надвигавшейся беды…
«Данность не отменишь, – умозаключил для себя Антон: – и кто бы что бы ни громоздил теперь, по большому счету Сталин тактически упредил агрессию Гитлера в том, что успел реорганизовать отсталую индустрию и сельское хозяйство Советского Союза, обновив и укрупнив эти отрасли, т.е. опередил на уровне усиления элементов игры, или, точнее, жизнеспособности народа.
Спустя-то лишь двадцатилетие после повальной разрухи, оттока денежных средств, государственнообразующей элиты, специалистов! Эти системные укрепления спасли страну от уничтожения. Советский Союз смог противостоять бронебойной немецко-европейской мощи и доктрине, построенной на преимуществе тотальной молниеносной зверской войны, и усмирить врага, уничтожить чуму фашизма. Германия израсходовала все свои и саттелитские силы и резервы; она надорвалась, выдохлась. Не добралась до победного финиша.
И разве не позорны были торг и словоблудие в стане оппозиций о том, кому и как противостоять, когда именно большой капитал – а перед ним стлались ниц императоры и короли – вовсю командовал, подкупал, разобщал инакомыслящих и, поигрывая мускулами, рулил – правил неоспоримо на вселенскую военную перекройку?
Однако думай лучше о себе самом – проку больше будет. Да наверное».
XI
И только-только Кашин поразмыслил таким не обязывающим ни к чему образом, как странновато (впопад, что ли?) спросил у него Иливицкий, только что они вдвоем вышли из затиснутого здания техникума на тускло освещенную и холодную 2-ю линию:
– А ты еще пашешь… пером? Тебе хоть удается? Бр-р-р! Зябко что-то…
Примечательно продолжавшиеся еще их отношения были отныне и потому, что друзья занимались в одном институте, хотя и на разных факультетах.
– Дрянно, мало очень, – односложно, замявшись, признался Антон. – Нужна великая отвага, чтобы перепахать весь фактический материал, а не плодить благожеланные придумки абы как. Но, спрашивается, для чего? Красиво не поступиться своей правдой? В чем она? Взять и половчее рассказать какую-то историю всем знающим и незнающим? И кто тебя поймет? Рутина же – исследовать обстоятельства крушения какой-то личности и чьих-то чудных замыслов и предлагать кому-либо подобное чтиво. Это никого не прошибет, не повлияет ни на что, потому как психологически-биологическая основа в человеке – животная: давай хапать, что бы ни случилось. Вот если б предугадать падение звезды… Выдать будоражащую сенсацию… Не знаю, не знаю… Не идет… Не вызрел замысел, видно… Но дело это, представь себе, кем-то движется. Помимо моей воли. Аминь, как говорят. С тебя все же спросится… Я это чувствую… Предельно… Да, похолодало…
– Ну, ты, филолог-гуманист, даешь! – Ефим захохотал несдержанно, голосисто, невзирая на октябрьскую ветренность, обходя стекленевшие на тротуаре лужи. – Как мудро ты расфилософствовался… Значит, еще уповаешь на гуманную необходимость…
Поистине нескончаемой головоломкой для всех представлялись письменные упражнения Антона.
– Вы, Антоша, все пишете, лишаете себя всего, всех развлечений, – сочувствующе усовещала его квартирная хозяйка Анисья Павловна, когда он марал-исправлял за столом отдельные странички. – Держитесь, как инок-затворник. Мир захотели перевернуть своей идейностью, принципиальностью, убежденностью. Не перевернете, сударь, поверьте мне, стреляной, хромой вороне!
Более года назад Антон – в очередной раз неизбежного выбора – поселился у Анисьи Павловны, столковавшись с ней о том на обменной толкучке, проходившей у перекрестка Маклина-Садовой. Носильных вещей у него было мало – все принес с собой. И ко всему этому, к своему перемещению в городе он, довольно пожив в землянках, в палатках и у кострищ, когда люди не маялись дурью от безделья и не гробили свое здоровье наркотой, – он еще относился просто, как к непростому, но не смертельному временному явлению.
