Кассандра
– Делят! – сказал Пенфей, когда они вышли за калитку и стали выворачивать на детскую площадку. – Меня делят. Да тише ты угорай! – оборвал его внезапный смех Пенфей. – У них соцсоревнование. Победит Прекраснейшая! – пояснил он на подступах к турнику.
Пенфей поболтался, поболтался на перекладине, как слепая кишка в пальцах вырезавшего её хирурга, да после пары подтягиваний сплюнул обмякшее тело на площадку.
– Что-то не хочется мне сегодня подтягиваться, – подвёл он итог своим имитациям.
И когда Банан из чувства долга подтянулся пару десятков раз, они двинули обратно.
– Мне нужна такая, – начал Пенфей давать попутный расклад, – чтобы и в хате прибрала, да, если что, маман помогла. Я, наверное, выберу Поликсену, – добавил он, предрешив её незамысловатую судьбу. – Она попроще, да и более расторопная.
– В моём представлении девушка должна выполнять чисто декоративные функции, – отвлеченно вздохнул Банан, – быть чем-то вроде украшения стола!
– Во-во! – усмехнулся Пенфей. – По-моему, на большее Кассандра и не способна.
– Ну, тогда я помогу тебе в твоём нелёгком деле, – усмехнулся Банан, – подхвачу отрикошетившую. Чтобы сублимировать на себя инерцию чувств жертвы. И она не создавала вам проблем, пытаясь совать палки в колеса вашего экипажа любви.
В комнате Поликсена и Кассандра безответно пытались развести Аякса на разговор. Но тот поражал их глубиной величественного молчания.
Девушкам, вероятно, нравилась его беззащитность, и они раскалили своими каверзными подстёжками его эмоционально робкую натуру до стыдливого румянца на блескучих щеках. И когда в комнату ввалились Банан и Пенфей, Аякс, сидя уже на диване, вцепился в них глазами, как кандидат в утопленники в оранжевую сушку.
Те, словно муть, осели на стульчиках и взялись за сигареты.
Магнитофон продолжал нести пургу.
– Трагедия курильщиков не в том, что они курят. И даже не в том, что не могут бросить! – изрёк Банан, затягиваясь сигаретой в удивлённо раздавшейся, чтобы дать место его объёмной фразе, тишине. – А в том, что они курят свой паршивый дешёвый табак. – И рекламно кинул белоснежный фильтр в раскрытую пасть окна. Наблюдая, как та жадно проглотила окурок.
– Понты, понты, понты! У тебя одни понты! Ты, ведь, весь из понтов состоишь, как мозаика! – вдруг разродился Аякс в муках стебалова, пытаясь компенсироваться. И ощерился с чувством честно отработанного превосходства.
– Это всё же лучше, чем быть таким же беспонтовым зомби, как ты! – усмехнулся Банан. И хлопнув эдакой дверью, вышел из разговора в полутьму сырого закулисья.
– Ну, что, Пенфей? – спросила Поликсена.
И трио вновь сошло со сцены.
Чуть погодя, в комнату, крякнув дверью, вплыла Кассандра и задумчиво осела в кресле.
– Ну, что с тобой? – участливо спросил Банан, поняв поворот событий в свою сторону. И развернул свой стульчик напротив отстранённой Кассандры. – Что с тобой сегодня? Почему ты такая холодная?
– Нет, Я не холодная, просто… – ответила та расстроено-печальным голосом. И не смогла продолжить.
– Я назову тебя «день грусти»! – улыбнулся Банан.
Тут, издав простуженной дверью наждачный звук, в комнату впорхнула счастливейшая Поликсена, раздавая на ходу корки апельсиновых улыбок. За ней проник уставший от ласк Пенфей. Поликсена прыгнула в кресло, а Пенфей осел на стульчике напротив неё.
– Давай с тобой поговорим! – возбужденно напала она на Банана, извергая оранжевый смех, – ты уматно говоришь.
– Да о чём мне с тобой говорить? – растерялся Банан. – С тобой ведь серьезно-то и не поговоришь. Придётся опять врать. А это несерьезно!
И в воздухе опять заплясали смехотворно оранжевые бабочки.
– Да, все мы немного вруны, – признался Банан. – Ведь слово – это, прежде всего, массажная расческа воображения, и только потом уже всё, что о слове наврали в три короба! – извергал он, вытаскивая из своего макулатурного сознания словесные изобретения, перебродившие в его голове в собственном соку. – Кстати, ты уже заметила, что только вруны и говорят правду? Остальные либо несут всякую чушь, – и Банан театрально покосился по сторонам, – либо, вообще, молчат. Они и обмануть-то, как следует, не сумеют, если будет нужно. Не говоря уже о чём-то серьёзном!
Пенфей потащил Поликсену на улицу порезвиться на воздушкё.
Аякс сидел и, как истинный охранник, сторожил диван. Сдавив бутылку пива взамен «ручника». Но эффект был тот же. Пиво, видимо, и вправду уже служило ему тормозной жидкостью, наслаиваясь на усталость. Аякс не так давно вернулся с поля боя, и ребят из «горячих точек» охотно брали тогда в охрану. Так как те, нюхнув понюшку пороха, уже умели постоять за себя! На голове. А если потребуется, то и – за честь мундира! Поставив всех на уши. То есть в любом случае – воспринимали всё вверх-тормашками. И, по праздникам, постоянно ходили на ушах. А, напившись водки, ставили весь город на уши! Чтобы с каждым говорить на равных!
– Кассандра, ну что с тобой случилось? Зачем ты такая… холодная? Как Антарктида1 – вкрадчиво домогался Банан, сев в кресло напротив, чтобы она воспринимала его, как равного. И увяз через столик указующим перстом в её пуловере с комичными пингвинами.
– Просто, сегодня не мой день! Но на самом деле я вовсе не такая холодная, как тебе кажется, – сладко улыбнувшись, оправдывалась та.
– Постоянно кажется! Не находишь? По-моему, это уже патология.
– Ты даже не представляешь ещё, какая, на самом деле, я горячая! – улыбнулась Кассандра самовлюбленно. И уголки её изящных уст в попытке обольстительно улыбнуться… развратно свисли вниз.
– Кассандра ходит гордо! Кассандра ходит мимо! – продолжал свою атаку Банан, истерично подталкивая её к началу уже обещанного ему представления, попутно осваивая самоходный урок мнемонической эквилибристики. – Холодная, гордая Кассандра!
И тут, закусив удила, она вдруг наставила на него своё девичье тело. Вероятно скрашивая горечь недавнего поражения, свежим рубцом горящего сквозь белый пуловер на её вечно юном сердце. Повергая в шок пингвинов своим тепловым ударом! Банан притянул её к себе и ткнулся банановым ртом в её мальвиновые губы. Тонкая её шея вздулась, грудь поощрительно выгнулась и прижалась к его. Сердца их глухо ухали, как перегревшийся движок, где-то далеко-далеко. Здесь же оставались лишь два губастых, зубастых, языкастых, сросшихся, как у сиамских близнецов, лица. Хотя, руки тоже своё дело знали и не сидели, сложа руки.
Аякс сидел с недовольным видом и вилял ногой под музыку. Исподволь созерцая, сверкая взглядом, потные подробности чувств.
– Ну, что? – с усилием оторвала от него Кассандра своё тело. – Теперь ты убедился?
– Да, наверное! – омлетно пробормотал ещё не успевший остыть, так сказать, с пылу с жару потерянный Банан, пытаясь смести в кучку растерянный разум.
– То-то же! – улыбнулась Кассандра, ушла от захвата его объятий и нырнула в своё кресло.
– Такие манеры, как у тебя, заставляют… контейнерами поляны! – отшутился он, мучительно усаживая в кресле того слизня, в которого его засунул урок Кассандры. И случайно задел ногой под столом шеренгу пустых бутылок, заигравших под столом звонкую соловьиную трель. Празднуя свою отставку!
– Осторожней! – упрекнул его Аякс с дежурной долей ответственности.
– Просто, у меня от таких представлений иногда аж дух захватывает! – откровенно признался Банан. – А у тебя?
Но Аякс неподвижно сидел уже, жестко переплетя бутылку холодными твёрдыми пальцами под вид лозовой оплётки. И затвердевшие от тягучих думок агатовые глаза его под черными дугами бровей, казалось, стали ещё черней и огромней.
– Ну, что, пойду я домой! – решил Аякс, когда в комнату явились Поликсена и Пенфей. – А то тут уже стриптиз устраивают!
– Аякс! – мглисто надавила на него Кассандра.
А тот повздыхал утробно за жизнь, за работу, да выскочил до придорожного столба, где оставил сырую визитку. И ушел домой немного грустный.
Банана согнали с кресла на стульчик, усадили на его место Поликсену, как «Королеву бала», и стали уничтожать оставшееся пиво. А Кассандра взяла у Банана зефирно белую сигарету и, под-закинув голову, опять обернулась Хладной графиней.
Нет, нет, это не была безрукая Венера, хотя чем-то и походила на неё. Ведь далеко не случайно Пенфей не на ней остановил свой выбор. Это была ещё и близорукая Венера. И в полусвете светильника она регулярно сжимала ладошки густых ресниц, бросая усечённый взгляд на микро циферблатный хронометр, вознесенный вглубь секретера.
– Чего ты, Кассандра, надрываешься? – посочувствовал ей Пенфей, угнетаемый чувством вины за то, что не оправдал её ожиданий. И переставил часы на стол.
– Не клади часы на стол! – встрял Банан. – Это что тебе, столовый прибор, что ли?
Пенфей стебанулся, но дико. И переставил часы на подоконник.
– Вот ты приколол со своей услугой! – усмехнулся Банан. – Когда мы смотрим на часы, нам кажется, что мы куда-то опаздываем, чего-то не успеваем. Время угнетает нас! А ты поставил переносчик этой заразы прямо у нас перед носом!
Но Пенфей уже сидел на стульчике, упав головой на колени. Обхватил их руками и ни то о чём-то переживал, ни то что-то пережёвывал. Или уже пережевал свои переживания, но никак не мог их проглотить, смирившись с тем, что из рациональных побуждений он отверг иррациональные, стоявшие за Кассандрой. Как за цветастой ширмой, за которой она ещё вчера уже прямо за столом начинала медленно для него раздеваться у него в предвкушении предстоящего им сегодня соития. Слушая, как туго бьётся его мозолистое от сердечных подвигов сердце. Стараясь попасть в ритм с его тамтамом. И сегодня, в душе уже полностью обнаженная всем своим трепетным сердцем и готовая ко всему, совершенно искренне устремилась было к нему навстречу, светясь от счастья. Абсолютно уверенная в том, что она победит в этом нелепом состязании свою чуть менее привлекательную подружку. Которых все красавицы берут с собой отнюдь не для того чтобы им проигрывать. Но только лишь для того, чтобы более выгодно смотреться на их фоне. А вероятному другу покорённого ею красавца было кем заняться, чтобы их компания не распалась раньше времени. И красавцу не пришлось разрываться пополам между старой дружбой и новой страстью.
И теперь, от внезапно охватившего её разочарования, Кассандра столь же решительно завернулась от Пенфея в черный плащ абсолютного равнодушия. А потому и столь же решительно и распахнула его полы Банану. Представ перед ним, так сказать, во всей красе! В том самом обнаженном от любых предрассудков сиянии счастья, которое в ней вчера за столом буквально весь вечер искрилось улыбками в предвкушении сегодняшней победы. Снова накрыв Банана с головой плащом своего величия. Чтобы он утонул у неё на груди в его нежных складках и навсегда в них с тех пор потерялся, даже уже не пытаясь выпутаться из этих блестящих в свете луны иллюзий.
– Вся так называемая проблема падения Красной Империи только в том, что советский народ поддался чарам сирен радиостанций «Голос Америки» и ей подобных, – усмехнулся Банан. – Поддался и подался всей душой на Запад, и попал в Запад-ню. Именно в запад-Ню! То есть – остался голышом. После того, как Запад произвёл с ним тот же фокус, что и Азазелло2 в варьете!
Когда Поликсена не выдержала этих художественных толкований реальности и заслышала новый позыв страсти, она сгребла Пенфея в охапку со всеми его сомнениями и уволокла его в ночь.
И пока они висли в мягком воздухе двора, в опьяненном мозгу Банана судорожно извивался скользучий червячок сумасбродной активности. И с Банан с энтузиазмом кидал в Кассандру словами, отточенными как серп, и вескими как молот:
– Разница между реальностью и симуляцией полностью стирается в явлении. А поскольку симуляция это то, что призвано оказывать на нас конкретное воздействие, то это и есть атрибут действительности. Таким образом, действительность, как экзистенциальная мода, есть стихия. И лишь разумная организация наделяет её онтологическим статусом реальности, позволяя обслуживать и подчиняться зомби, служа ему для краткосрочных целей. А это и есть симуляция. Именно поэтому любой вымышленный образ и воспринимается нашим подсознанием гораздо реальнее, чем банальная серая действительность. Чем и пользуются рекламщики, внушая нам свои иллюзии, и вообще все те, кто создает то, чего никогда до этого не было, а теперь – есть. Заставляя нас всё это есть. Да ещё и причмокивать!
Но Кассандра его слов в рот почти не брала, не спеша с ответом. И только утомленно отмахивалась от его ударов по её психике, укромно развалившись в роскошном кресле, как на троне. Да в тишь, знай себе, потягивала оставшееся шампанское, на каждый его тезис отсверкивая хрустальным бокальчиком мерцающие радуги блуждающей под музыку рукой.
– То есть, став орудием труда, – продолжил размышлять Банан о природе обмана, – симуляция – это точно такая же часть действительности, как и любая другая. Иллюзорность которой мы можем обнаружить только если тут же осознаем, что при помощи этого искусственного образования на нас идёт прямая атака, и сможем начать ей сопротивляться. Как и любой стихии, начав тут же управлять собой. Оплотом от которых есть наш собственный остов – распорядок дня и разумный уклад жизни. А это всегда проблематично, ведь он основан на правильном целеполагании. А правильность всегда не просто скрывается от каждого, но бессознательно нами же размывается под действием стихийных сил в твоём же собственном организме под напором суматошно возникающих желаний. Да и – в разуме, под контрастным душем эмоций. Что и делает атаку симуляцией успешной. Благодаря тому, что мы на неё реагируем. Примерно так, как от нас и ожидалось. Реорганизуя это изобретение через апробацию в прием, а в случае успеха – в индивидуальный навык. А через обучение этому навыку других – в социальную реальность, то есть – действительность. Перестав быть корпускулой и став – волной. Стихией. А когда это явление становится массовым, симуляция просто обречена на успех! Ведь все обыватели всё время спят прямо на ходу – в массовом сознании. Позволяя другим закрепить в себе их бытовые навыки. Не просто пойдя у них на поводу, но ещё и пытаясь стать их лидером. То есть – не просто оболваненным болваном, но флагманским болваном – оболванивателем! Каким и стал Пенфей, как их ярчайший представитель.
– Ну, что, пойду я домой. А то уже времени много! – решила Кассандра, когда «идеальная пара» вернулась в дом. – Банан, ты проводишь меня?
– Я назову тебя «день грусти»!
Я дам тебе взаймы ночей.
Расплавив плоть твоих очей.
На слёз «пластмасски»
Я наложу пласт ласки!
Словно художник, что на грунт
Накладывает краски.
Ну, давай поиграем в игру,
Я уверен, правил не надо.
Ты будешь сочной травой,
Я буду – голодное стадо.
– Размечтался! – усмехнулась Кассандра.
Заставив его возмутиться:
– Твоё имя – день грусти глухой!
Над тобою – звезда циферблата.
Ты уйдёшь. Я останусь лежать,
Как печаль на могиле Солдата! – стебанул Банан и, демонстративно отвернув лицо в сторону, развалился в кресле.
Но, впрочем, нехотя дал себя уговорить Поликсене, жаждавшей уже заземлить на него Кассандру и поскорее уже избавиться от потенциальной конкурентки. И ещё раз обдал липким взглядом её фигуральную внешность.
И они отправились вверх по теченью дороги, держась за руки, как детсадовская парочка. В лёгком облачке страсти.
Пока течением их ни прибило сесть на придорожную жёлтую скамейку в глубине улицы, создававшей изобилием зелени девственно деревенский микроклимат.
В воздухе стоял густой цветочный запах и мягко обнимал их нежно развивающимися по ветру ароматными руками.
Над их головами с полу романтическим уклоном колыбельно дрыгались листья роскошно огромной черёмухи со свисающими гирляндами пахучих ветвей.
После того, как первый приступ страсти выпал в осадок поцелуев, Кассандра принялась подкармливать его россказнями про домашних, про незатейливые неурядицы и их блистательные развязки, греша, правда, стилем брачных объявлений. Затем перешла к развёрстке расклада про бывших своих мелкоуголовных любовников, постепенно перейдя к нынешнему блуждающему любовнику, по словам её, имевшему жену и ребёнка.
На дорогу, вдруг, выехала чёрная машина с неоновой подсветкой снизу и фарами вырвала их из мягких объятий полутьмы.
– Это он! – возбужденно вскинулась Кассандра.
И заметалась, как перепуганный страус на гололёде, судорожно пытаясь спрятать голову в песке, которым его посыпали. Но лишь судорожно долбила лёд клювом.
– Ах, нет. Не он! – облегчённо вздохнула Кассандра, когда машина с шумом проехала по её страхам.
– Тебя пугают машины с неоном?
– Только с оном! – улыбнулась та.
– Ничего глупее и придумать надо было! – стебанулся Банан и закурил.
Кассандра, вдруг, замерла. Посмотрев на невероятно расширенный, словно при осмотре окулистом, выпуклый глаз неба, тревожно сверкающий тысячью своих зрачков, в недоумении уставившихся на них сверху. Невозможно красивая и бледная, словно статуя из белого мрамора в лунную ночь.
– Знаешь, – загадочно произнесла Кассандра, – иногда мне почему-то кажется, что в небе больше души, чем во мне самой!
Банан посмотрел из тесного батискафа своей закомплексовки в огромный иллюминатор неба и увидел там то же, что и всегда: звезды игриво ему подмигивали.
– Души, ни души, а души неба своей душой ни задышать, ни задушить! Небо надо держать здесь, – усмехнулся он, проткнув указкой пальца её сердце, как шашлык, – а не на небе. У тебя нездоровое воображение.
– Мне это уже говорили, – произнесла Кассандра с дешёвым налетом таинственности в голосе. Лёгкий темпераментный ветерок ласкался к её губам.
Банан отогнал его и продолжил его работу.
– У тебя есть сигарета? – спросила Кассандра, когда он закончил свою от’чайную церемонию.
– Ты же сама последнюю скурила.
– Как? У тебя нет сигареты? Ничего себе! Я хочу курить, а у тебя нет сигареты! – но тут же улыбнулась. – Да, у меня бывают такие приступы. Один раз на коттедж поехали, – начала она отрабатывать притчей. – Ну, с подружками. Они меня и взяли. С ними мальчишки были на двух машинах. Попили, повеселились. И вдруг среди ночи мне гамбургеров захотелось. Хочу и всё! Я давай мальчишек доставать: дайте, мол, гамбургеров и всё тут. А они говорят… А мы на побережье были. Знаешь, недалеко от станции спутниковой связи? Они говорят: где мы, мол, тебе посреди ночи-то гамбургеров достанем? Меня уже подружки давай успокаивать. А я хочу и всё!
Банан делал вид, что глотает эту жвачку.
– Сколько времени? – спросила Кассандра, наконец-то прикончив жеванину.
Часы показывали ей кучу времени.
– Ну, что, пойдём, проводишь меня. А то мама волнуется, когда меня долго нет.
И они поднялись с лавки.
– Ну, давай, поиграем в игру,
Я уверен, правил не надо,
Ты будешь сочной травой,
Я буду – голодное стадо… – снова затянул Банан, когда они подошли к башне, на вершине которой Кассандра прожигала свою лучезадную юность.
– Может, завтра?
И поняв, что та и не собирается перешагивать через высокий нравственный порог Бунина «Только целовать!» и не хочет развивать сюжетную линию у себя дома, куда и «мама может в любой момент зайти и всё увидеть», он умозаключил, что Кассандра его не хочет.
Вместо того чтобы послушать того же карла Маркса и в корне изменить её отношение к нему. Вместе с изменением места, в котором это отношение Кассандра смогла бы вместе с ним и изменить. Под его чутким руководством. Например, – в машине, о которой он пока только… даже и не мечтал! Которую, эту волшебную для Кассандры мечту, могло ему дать тогда лишь только море. «Я готова сделать парню всё что угодно, если он подарит мне машину!» – не раз заявляла она, пока он её провожал. Чтобы на задворках его сознания отложилась личинка понимания того факта, что пока у него нет хотя бы своей машины, его шансы овладеть ею ничтожны! Отталкивая его от себя в открытое море – со скалы своей завышенной самооценки. Чтобы он с головой окунулся в её мечты и научился уже ходить по воде. Её иллюзий. Ведь суда не плавают, а ходят. Возвращаясь из этих походов нагруженные рюкзаками с золотом и прочей снедью. А Ганеша ещё в юности любил ходить в походы. И один раз даже с одним подростком отстал от группы, когда они убежали с удочками далеко на реку. А когда вернулись на бивак, то, к своему удивлению, никого там уже не обнаружили. Ведь они по совместному договору между одноклассниками пошли тогда в поход без классного руководителя, потому что в тот злополучный период все учителя, как назло, были чем-то так заняты, что никому из них до своих воспитанников не было никакого дела. Сказав родителям, что они опять идут с физручкой. И так как еды на поляне им, естественно, не оставили, Ганеше пришло в голову приготовить в котелке чай из цветущих головок одуванчиков. И его голодный товарищ по несчастью долго приставал к нему с вопросом: где ты раздобыл сахар? И так и не смог поверить в то, что это был не сахар, а пыльца. Так сильно тот был проштампован социальной реальностью. И теперь он рассматривал в подзорную трубу её взгляда море, как очередной поход: на рыбалку. Тем более что своей жилплощади у него не было. А потому Кассандра особо и не распыляла по отношению к Ганеше пыльцы своей активности. Ведь она, согласно тому же карлу Марксу, наливается мёдом лишь «при удовлетворении зомби своих потребностей». В данном случае – потребностей социального роста. Что ему оставалось? Кривотолки, которые он и пытался для себя хоть как-то истолковать – в толчёнку заблуждений и накормить хотя бы ею свою больную до мяса плоть.
– Прокол, вот прикол! – только и подумал вслух Банан, собрав все её пред’посылки его в море в единый букет вышеозначенного вывода. И надкусив горький лепесток черной розы разочарования, сплюнул его в траву.
Ритуально лизнувшись на прощанье, они расстались.
Спешно проходя мимо «родового гнезда» Пенфея, Банан обнаружил, что окна его деревянного одноэтажного дома завалила опухоль тьмы. Вылез из холодной сауны реальности, обернулся в сырую простыню одиночества и вошел в парилку своих новоиспеченных воспоминаний:
Мечты у Кассандры были простые и праздничные, как новогодние подарки!
«Тьфу ты, черт, вот привязалась-то, – подумал Банан. – Крутится в голове, как белка в колесе»
Но вдруг ему стало щемяще грустно. Настроения он менял, как перчатки. И кто-то внутри него опять заиграл на саксе своё «Ступай тише».
Он действительно менял настроения, как другие меняют перчатки. Надевая на себя ту или иную эмоцию и наблюдая, как она влияет на весь организм в целом. Какие в нём появляются горчинки и кислинки, или – то ошарашивающая, то чарующая сладость. Постепенно поняв, что в каждом настроении есть своя индивидуальная изюминка, и с удовольствием её смакуя. Наслаждаясь теми алкалоидами, возникновение которых она в нём провоцировала.
Кроме эмоции страдания. Ведь мы таким образом мыслей, действий и выражением чувств показываем и себе и другим то, как нас незаслуженно и несправедливо обидели. Безусловно эмоционально преувеличивая ситуацию: чтобы это стало ещё более очевидным! И себе и другим. Для того чтобы не мы, так нам помогли разобраться с возникшими у нас проблемами.
Это основа всякого искусства.
Но мы, таким образом, будим в себе капризного ребёнка. Вначале – в форме игры. А затем, если нам кто-то действительно помогает, мы берём на вооружение этот эмоционально-психологический прием и каждый раз уже сознательно впадаем в детство, только и истеря по поводу и без. С каждым разом всё слабее обладая инициативой. Логикой. И постепенно инфантильно выпуская поводья жизни из своих рук. Делая их всё более слабыми и утончёнными, изысканными, нежными. Начинаем заботиться о внешнем виде рук, ног, лица. И – всего тела. Чтобы привлекать всё большее внимание окружающих. И они ещё охотнее нам сочувствовали и решали за нас встающие на нашем пути трудности.
Встающие для того чтобы именно мы – сами – смогли их преодолеть. И стать ещё сильнее!
Так у нас становится всегда кто-то виноват и что-то должен. Таким образом, по доброте душевной, нам «помогают», помогая, превратиться в нытика и попрошайку.
А если никто из зомби уже не в силах нам помочь, то это просто обязан сделать сам Господь Бог! Иначе… какой в нём смысл?
А достоин ли я того, чтобы мне помогали, научив меня помогать себе и другим? Об этом никто и не думает. Да и – зачем? Ведь я всё ещё такой маленький, что мне надо всё прощать, ни чему не научая. Только и исполняя малейшие мои требования. Ведь тело, как и любое животное, хочет всегда оставаться сиюминутным, живя только здесь и сейчас. А не – всегда и везде.
Банан купил на остановке сигарет. И стомив пряным табаком хмельные ноты, двинул к трассе.
По трассе из ниоткуда в никуда летали иномарки.
