Пепельный крест
Мужчины медленно поднялись. Старший пробормотал несколько слов, обращаясь к лекарю. Он наклонился, и старуха поднесла к нему свечу. Круг пламени осветил ужасающую картину: нос, словно обглоданный какой‐то тварью, обнажившиеся кости. Прокаженная снова поманила рукой Антонена, и он шагнул к ней. Дорогу ему преградила трость. Он услышал молящий голос мужчины, который его взволновал.
– Что он говорит? – спросил Робер.
– Они отказываются отправляться в лепрозорий.
При этих словах старуха кинулась к окну, размахивая свечой:
– Они отказываются ехать в лепрозорий!
Ее крик разнесся по улице, долетел до толпы, и его эхо проникло внутрь, сквозь стены дома.
– В лепрозорий!
– В лепрозорий!
– Лепрозорий или костер!
Гул голосов усиливался. Прокаженным грозили кулаками; стражников, защищавших вход, осыпали грубой бранью.
Трое несчастных, вжавшись в стену, со стонами прикрывали голову руками.
Робер, такой же жалкий, как они, забился в угол у маленького окошка. Он жадно, словно воду, глотал уличный воздух, еще не отравленный миазмами.
Антонен стоял рядом с лекарем. Комнату наполнял отвратительный запах пота и тления. Мужчина с обглоданным носом снова подался вперед и низким хриплым голосом стал умолять врача. Антонен разобрал только несколько слов, произнесенных немного громче.
– Не проказа… Не проказа.
Он заискивающе пополз к лекарю. Тот мягко положил ему на плечо кончик трости и, легонько оттолкнув к остальным, сказал ему:
– Уговори их спуститься. Они собираются сжечь дом.
Масса снова приняла прежнюю форму, и Антонен услышал всхлипы. Он никогда еще не испытывал такую безысходность.
– Отойди, – приказал лекарь.
Антонен двинулся к Роберу, который молился, стоя на коленях спиной к комнате, лицом к окну. Он окликнул его по имени, но Робер не отвечал. Он оглох от ужаса. Антонен взял его за руку.
– Идите и откройте дверь, – услышал он.
Прокаженные в конце концов сошли вниз. Узкую улочку запрудила толпа. Ее волны со всех сторон бились о стены ветхого дома. Люди целыми семьями торчали у окон. Отовсюду слышался гул голосов, и он усиливался. По всему городу звучали призывы расправиться с прокаженными. Женщины размахивали крестами и четками. С соседних улиц доносились церковные песнопения.
При появлении лекаря воцарилась тишина. Он оглядел толпу и громким голосом заявил, что прокаженные находятся под защитой города и Церкви. И встал во главе процессии.
Антонен смотрел, как перед ней расступаются люди. Сердце на миг защемило от давнего воспоминания. Он увидел отца: тот шагал через такую же раздавшуюся толпу, а следом в пустом пространстве брел он сам, в длинной, слишком широкой для него накидке, не дававшей этому пространству сомкнуться вокруг него. Он крепко вцепился детской рукой в накидку, и от бушующего мира его отделяла пустота, способная защитить от всего на свете.
Сначала прокаженных отвели в храм, чтобы совершить церемонию изоляции[4].
На паперти их ждал прево. Стражи подали им на конце копья красные одеяния с вышитыми на груди белыми руками, шляпы с широкими полями и трещотки. Их поставили на колени под черным полотнищем, натянутым между поперечинами, и священник закрыл им лица плотными черными вуалями. Женщина и второй мужчина плакали, а безносый держался невозмутимо.
Храм заполнился людьми. Раздался похоронный звон, и служба началась. Священник бросил на головы несчастных горстку кладбищенской земли и провозгласил в наступившей тишине:
– Друг мой, это знак того, что ты умер для мира, но ты возродишься в Боге.
Он благословил их и снова заговорил, обращаясь к каждому по очереди:
– Запрещаю тебе заходить в храмы, на рынок, в башни и другие места, куда стекается народ. Запрещаю тебе омывать руки в источниках и ручьях. Запрещаю тебе есть и пить с другими людьми, кроме таких же прокаженных. Запрещаю тебе притрагиваться к детям. И знай, что после кончины, когда твоя душа покинет тело, тебя предадут земле в таком месте, куда никому не позволено будет прийти.
После этого стражи проводили их в лепрозорий. Толпа расступилась. Все пятились от них и прикрывали рот, боясь вдохнуть грязный воздух, коснувшийся разлагающейся кожи.
Когда они проходили мимо двух монахов, Антонен услышал, как прокаженные тихо повторяют одни и те же слова, и этим маленьким хором управляет, словно дирижер, человек без носа:
– Собаки… Демоны… Нечисть.
Толпа сдвинулась, оттеснила друзей от начала процессии, прокаженные ушли дальше. Лицо Робера обрело прежние краски.
– Может, надо было… – неуверенно начал он.
– Что?
– Сразу пойти в монастырь нашего ордена.
– Ты сам хотел взглянуть на собор.
Робер кивнул и понурился.
– Посмотри туда… – сказал Антонен.
В толпе мать держала за руки двоих детей, маленького мальчика и девочку, лица которых были усыпаны отвратительными гноящимися прыщиками, а глаза заплыли. От них никто не шарахался.
– Смотри, у них ветрянка, – сообщил Антонен.
– Откуда ты знаешь?
– Прежде чем посвятить себя Богу, я был сыном лекаря.
– И что?
– А то, что они прогуливаются по улицам, как ты и я, а им никто и слова не скажет, потому что ветрянка – не кара Божья, как проказа или чума. – Антонен указал рукой на толпу и продолжал: – Они не боятся болезни, зато боятся преисподней.
– А кто решил, что ветрянка – не кара Господня? – осведомился Робер.
– Я не знаю. Наверное, какой‐нибудь францисканец, ты ведь рассказывал мне, что все они покрыты сыпью.
– И то правда, – без тени сомнения согласился Робер.
Из окон и дверей высовывались палки. По мере того как прокаженные удалялись от церкви, ненависть к ним разгоралась с новой силой. Ребятишки стали собирать камни.
Монахи в бессилии наблюдали за нарастающим хаосом, и несколько последующих минут навсегда запечатлелись в их памяти. Мать покрытых сыпью детей, когда с ней поравнялись прокаженные, плюнула в лицо безносому мужчине. Выйдя из церкви, он ни разу не замедлил шага, несмотря на тычки и поднятые палки, преграждавшие ему дорогу. Двое остальных держались за ним, для защиты выставив перед собой скрещенные руки.
Плевок остановил безносого, и толпа отхлынула, освободив вокруг него широкое пространство.
Ни слова не говоря, он шагнул к женщине, которая попятилась от него, прикрывая детей, цеплявшихся за ее юбку. Стражники шли вперед, ничего не замечая.
Безносый одним движением откинул с лица ткань и вырвал девочку из рук матери. Он поднял ее замотанной тряпками рукой и приблизил к своему лицу. И заглушил ее крик, прижавшись ртом к ее рту. Потом бросил ее наземь, в грязь.
Внезапно стало необычайно тихо. Как в склепе, подумал Антонен.
Тишину разорвали вопли матери, и все сборище разом пробудилось и заревело, как взбесившееся стадо. Один из стражников бросился к мужчине, наблюдавшему за толпой и посылавшему ей воздушные поцелуи гниющей рукой.
И воткнул меч сзади в шею мужчины.
Глава 6
Инквизиция
После сцены с прокаженными спутники долго молчали.
Они повернули к монастырю братьев-проповедников.
– Понимаешь, чернила… – наконец заговорил Робер.
– Что – чернила?
– Это деревья, которые заболели.
– Что ты выдумываешь?
– Ты сам знаешь. Чернильный орешек, галл, – что‐то вроде чумного бубона на коре дуба, он появляется от укусов ядовитой мухи, и кора местами вздувается, как кожа этих несчастных. Из этих опухолей на коре готовят самые лучшие чернила для твоей веленевой кожи.
– И что же?
– А то, что это как с прокаженными. Из них получаются чернила. Они нужны Господу, чтобы начертать свою волю. Из чумы тоже… И из нас тоже… Из всего получаются чернила. Наши слезы черны, ими пишет Всевышний, для этого мы и здесь.
Антонен почувствовал волнение в голосе друга. Он поймал горящий взгляд Робера и взял его под руку.
Они повернули к набережной и пошли на север вдоль правого берега.
Надвигались сумерки. Завтра они отправятся в мастерскую художника-миниатюриста на рынке Сен-Дидье. У него есть все необходимое для письма: перья и обработанные чернильные орешки. Приор посоветовал им обратиться за хорошими чернилами к мастеру с острова Рамье, известному качеством своих заготовок. В монастыре чернила тоже делали, но настоять дробленые чернильные орешки в сосудах с дождевой водой было недостаточно. Монастырские галлы выделяли лишь бледный танин, плохо ложившийся на пергамент. У мастера-миниатюриста имелись свои секреты; его чернила были очень темными и прочно связывались с пергаментом благодаря клею из гуммиарабика и редкому веществу, которое не мог себе позволить ни один монастырский скрипторий, – железному купоросу, придававшему чернилам глубокий черный цвет.
На этот счет приор высказался определенно. Без веленевых кож и купороса не возвращаться.
Река была широка. Антонен, никогда не видевший моря, думал, что оно, наверное, похоже на эту реку. Только на нем волны побольше.
Люди переходили реку вброд по отмели в Базакле. Даже мост был не нужен. Вокруг них над водой возвышались бескрылые мельницы. Эти мельницы напоминали большие корабли, стоящие на якоре в протоках, где сильное течение вращало огромные колеса с лопастями, которые приводили в движение мельничные жернова. Они растирали пшеничное зерно в муку, и в испеченном хлебе сохранялся запах океана, поднимаясь вверх по течению всех впадающих в него рек.
Залюбовавшись на водяные мельницы, оба спутника не обратили внимания на приближавшихся к ним мужчин. Робер заметил их первым и почувствовал угрозу. Это было не воровское отребье с набережных. Мужчины степенно направлялись к ним. Двое были молоды, третий, постарше, приволакивал ногу. Они были при оружии, на поясе висели обоюдоострые мечи. Сзади на их одежде виднелись красные кресты.
– Облаты, – прошептал Робер.
Это были воины, чаще всего израненные, которые возвращались после военных кампаний и поступали на службу в монастыри. Первые облаты-воины появились в эпоху крестовых походов: немощные рыцари стали вести праведную жизнь в обителях, не принимая обета.
Старый солдат поздоровался с ними и объявил, что ему поручено проводить их в монастырь доминиканцев. Он говорил с ними вежливо, но твердо. Робер и Антонен удивленно переглянулись. Воинский эскорт для двух никому не известных нищенствующих монахов – неслыханная почесть. Они последовали за воинами по лабиринту улиц, удаляясь от реки. Робера это удивило. Старый солдат успокоил их, заявив, что так они доберутся до места на несколько минут быстрее, чем обычной дорогой.
Антонен наклонился к своему спутнику и тихо сказал:
– Мы идем на юг. Так мы не попадем в монастырь.
– Знаю, – с беспокойством ответил Робер.
Со стороны квартала кармелитов показались башни графского замка Нарбонне.
Солдат перестал отвечать на вопросы. Тревога друзей возрастала. Они перебрались через развалины римской крепостной стены и вышли на открытое пространство.
Робер застыл.
– Я знаю, куда они нас ведут.
– Куда? – спросил Антонен.
– Туда, – ответил Робер и показал на низкое темное здание. – В дом Сейана. В дом инквизиции.
Облаты стали подталкивать их, поторапливая.
Робер снова попытался расспросить старого крестоносца, но тот по‐прежнему молчал.
– Там тебе ответят, – бросил он, когда они остановились напротив здания.
На пороге их ждали два монаха в белых рясах. Орден был основан именно здесь, полтора века назад. До них порог этого дома переступил святой Доминик, однако друзей это нисколько не утешило. Их завели внутрь кирпичного здания. Его низкие арочные окна были забраны железными решетками. Обитые свинцом ворота, ведущие в темный вестибюль, отрезали их от городского шума. Антонену почудилось, что будто жизнь осталась позади.
Они пересекли внутренний двор. Бродившие по нему монахи при их приближении накидывали на голову капюшоны. Обнесенное стеной пространство уходило далеко в глубину. Два сводчатых прохода тянулись вдоль боковых дворов, связанных коридорами с клуатром, к которому примыкали часовня и трапезная. На одной стороне располагался дортуар, где спали монахи, напротив него – тюрьма инквизиции. Снаружи ничто не указывало на то, что за воротами находится странный монастырь с двумя симметричными крыльями: одним – для молитв, другим – для страданий.
Им велели ждать в холодном вестибюле, у двери главной часовни.
Ризничий, по сравнению с которым его собрат из Верфёя казался веселым трубадуром, сунул ключ в замочную скважину.
Роберу и Антонену в голову не могло прийти, что можно запирать часовню.
Они вошли в просторное помещение, такое же холодное и голое, как дортуар цистерцианцев. Над хором висел простой большой крест. Через тусклые окна сочился опаловый свет. Ни кадильницы, ни потира, ни скамей на красноватом, идеально ровном, не вымощенном плитами земляном полу. По всей видимости, подумал Антонен, это место не для молитв.
Старая часовня Святого Доминика в начале века была превращена в зал суда, где проходили процессы над еретиками. Несколько десятилетий эти стены не слышали пения, и камни тут пропитались криками и слезами.
Инквизитор был тучен. Для доминиканца это было редкостью, потому что братья-проповедники считали своим долгом блюсти худобу.
Со дня основания нищенствующих орденов правила предписывали монахам терпеть лишения. Когда Робер, который часто отбывал послушание на кухне, слегка раздобрел, приор его выбранил. “Крест поднимает легкое тело”, – говорил он, намекая, что оно без лишних усилий вознесется на небеса.
Инквизитору закон был не писан, тем более что в краю, где говорили на окситанском диалекте, законы устанавливал он сам. К югу от Луары инквизиторы не подчинялись никому, кроме папы. Иначе говоря, по большей части только самим себе.
По их мнению, кроме их братьев доминиканцев и еще нескольких орденов, которые им приходилось уважать, существовала только безликая масса каноников, малограмотных клириков, покорных своим епископам, чуть менее неотесанным, чем они сами, но своей алчностью и невежеством порочащих Церковь. Однажды, когда сердце каждого еретика будет вырвано из груди, этих людей тоже постигнет кара.
“Жирный инквизитор”, как называли его нечестивцы, верил в истощенного безжалостного Бога. Инквизитор был человеком мудрым, суровым и воздержанным. Он постоянно постился и носил власяницу, дабы не забывать о муках Христа. Однако тело не следовало указаниям его воли. По странной причуде химии он толстел от самой малости, которую себе позволял. Из-за этого пострадала его карьера в ордене. Дабы доказать его благочестие, приор обители перед лицом свидетелей, назначенных римскими кардиналами, на несколько недель запер его в келье и посадил на хлеб и воду. Его корпулентность от этого не пострадала, в отличие от характера, навсегда испортившегося от такой несправедливости судьбы.
Инквизитор Луи де Шарн преисполнялся высокого мнения о себе, когда его “я” забывало о телесной оболочке и сияло разумом и верой. Он выносил приговоры под влиянием презрения, которое питал к собственному телу. Его суровость немного смягчалась, когда он судил женщин: ему претило терзать пытками эту странную плоть, и он охотнее отправлял их медленно гнить в светском узилище.
Он не походил на великих инквизиторов прежних лет, при воспоминании о которых люди все еще содрогались. Его добродушный вид успокаивал, он изображал милосердие, слушая речи обвиняемых, но в приговорах оставался безжалостным.
Два монаха стояли на коленях, опустив головы. Они невольно придвинулись ближе друг к другу, и их плечи соприкасались. Оба были встревожены. У них сжималось горло, и липкий пот стекал по спине, несмотря на жуткий холод. Антонен, как и Робер, понимал, что их сюда не пригласили, их арестовали. Ни один, ни другой не представлял себе, что такого они могли сотворить, пока ходили за пергаментом. Но они знали, что инквизитор без труда составит акты о совершенных ими проступках и даже о греховных мыслях, которые открылись ему благодаря собственной проницательности.
Инквизитор умел проникать в сознание. Антонен подумал, что ему придется расплачиваться за то, что возжелал потаскушку, а Роберу – за то, что стащил ломоть сала.
Очевидно, их подслушали доносчики. Exploratores, тайные агенты судей, шпионили повсюду и, словно свора легавых, охотились на ересь в городах, деревнях, храмах и в мыслях грешников. Разве можно от них укрыться? Они шныряли даже по кладбищам, и могильщики по их приказу выкапывали останки неверных, ускользнувших от их зоркого ока. Мертвецов отправляли на костер, где они горели вместе с живыми, чтобы все усвоили урок святой инквизиции: даже на том свете предателям от нее не скрыться.
Инквизитор в одиночестве восседал посреди хора в большом деревянном кресле, некрашеном, без резьбы. Вокруг него стояли три пустых кресла: во время процессов их занимали монахи – члены суда и нотариус, которому поручали вести протокол. Состав суда инквизиции был неполным, но это не успокоило обвиняемых.
Антонен вспоминал слова своего спутника в лесу Верфёя.
– Робер, ты когда‐нибудь видел, как сжигают человека?
– Нет, но я видел горящих свиней. Наверное, это примерно одно и то же.
Он вздрогнул. По залу прокатился голос инквизитора.
– Брат Антонен и брат Робер из Верфёйского монастыря.
Из заплывшей жиром глотки вылетал звучный голос. Подбородок почти полностью утонул в складках, тонкие ярко-алые губы, казалось, были накрашены.
– Твой отец, брат Антонен, был врачом. А твой, брат Робер?
– Работником на ферме.
– Крестьянином?
– Нет, не крестьянином, – поправил Робер, – а работником. Мой дед был крестьянином, а отец управлял в Беллюге землями одного сеньора.
Инквизитор подождал, пока снова воцарится тишина. Монахам почудилось, что в пустых креслах появились какие‐то фигуры, как будто собрался суд призраков, чтобы вынести им приговор. От мягкого голоса инквизитора они рассеялись.
– Как здоровье приора Гийома?
Этот вопрос сбил их с толку, они переглянулись, и Робер приготовился отвечать, но инквизитор поднял руку.
– Этот вопрос обращен к твоему брату.
Он выжидал, уставившись на Антонена: тот по‐прежнему стоял на коленях, опустив глаза, и не знал, что ответить.
– Монахов лечишь ты? – снова заговорил инквизитор.
– Я выращиваю лечебные травы и готовлю снадобья, – ответил Антонен.
– Нет ли у тебя в огороде дурмана?
– Нет, святой отец.
– Брат Робер?
– Никогда не было, святой отец.
– Какое, по‐твоему, лучшее лекарство для доминиканца?
Антонен заколебался:
– Вы хотите сказать, какая трава наилучшая?
– Нет, какое лекарство – лучшее?
– Не могу сказать, – с усилием проговорил Антонен.
Инквизитор терпеливо повторил вопрос:
– Какое лекарство лучше всего для монаха?
– Молитва, – выпалил Робер.
Его слова, судя по всему, удовлетворили инквизитора. Он кивнул. Склонил тяжелую голову, поднес руку к глазам и замер на некоторое время. У друзей начали болеть колени.
– Брат Антонен, – вопросил инквизитор. – Как ты полагаешь, каково состояние здоровья приора Гийома?
Антонен бросил взгляд на Робера, ожидая помощи. Но Робер подавленно молчал.
– Хорошее, – с трудом выговорил Антонен. – Только у него распухли ноги, и иногда ему трудно дышать.
– Я тебе не об этом здоровье говорю.
– Я не понимаю, святой отец.
– А следовало бы понимать, сын лекаря, – властно произнес инквизитор.
Потом, повернувшись к его спутнику, сказал:
– Что ты об этом думаешь, брат Робер?
Робер пробормотал что‐то невнятное.
– Сын крестьянина, это нормально, что ты ничего об этом не думаешь. Но тебя, брат Антонен, отец должен был научить, что здоровье триедино: здоровье тела, разума и души. Я тебе толкую не о телесном здоровье Гийома, не о его умственном здоровье, которое всегда было для всех нас образцом и о котором вы и вдвоем‐то судить неспособны. Но что ты думаешь о его душевном здоровье?
– Не знаю, святой отец.
– Не ведет ли он порой странных разговоров или, скажем, таких, какие несовместимы с покоем и гармонией, необходимой для жизни, посвященной Господу?
– Святой отец, я никогда не слышал, чтобы приор Гийом произносил неподобающие слова.
– Говорят, он пишет книгу.
– Да, – подтвердил Антонен. – Оттого он и дал нам это поручение.
Инквизитор повернул надетое на указательный палец железное кольцо. Ни камня, ни гравировки – кольцо из матовой стали, похожее на обручальное. Он был совершенно спокоен, казалось, у него много времени или же время ему повинуется из страха, что он подвергнет его слишком суровому суду.
Монахи не знали, сколько минут или часов прошло с тех пор, как их привели в часовню.
– Где пергаменты?
– У дубильщика, там же и наш осел.
– Копией какого труда будет его книга?
– Мне это неизвестно, святой отец.
– Может, он будет что‐то переводить?
– Я не знаю.
– Доминиканские монахи переводят или переписывают. Они переводят греческие тексты или копируют святых отцов, писавших на латыни. Пятьдесят кож, брат Антонен, хватило бы для “Органона” Аристотеля, но велень слишком дорогая, так отчего же приор не уведомил орден? Тебе это известно?
– Нет, святой отец.
– А ты, брат Робер, все молчишь?
– Приор об этих делах не рассказывает, – отозвался Робер.
– Вот оно как… – продолжал инквизитор, и голос его зазвучал более сурово. – Однако есть вещи, о которых не обязательно говорить, но ты все равно узнаешь. Вот ты, например, Робер де Нюи, сын Альбера. Я знаю о тебе всю правду, хотя ты мне в ней не сознался.
Инквизитор велел позвать облата. Старый крестоносец вошел и приблизился к ним. В руках у него была цепь с двумя железными кольцами, свисавшими до самой земли. Инквизитор достал из кармана своей рясы свиток пергамента и развернул его.
– Здесь у меня обвинительный акт. Некий доминиканец прошлой весной поколотил одного из наших братьев францисканцев, когда тот проповедовал слово Божие. По-твоему, это правдивая история?
Робер потупился, не в силах произнести ни слова.
– Видишь ли, Робер де Нюи, доминиканцы – миролюбивый орден, у него братские отношения с членами всех других христианских орденов, в особенности с нищенствующими братьями-францисканцами.
Инквизитор махнул рукой, и облат надел кандалы на лодыжки Робера. Молодой монах почти не сопротивлялся, когда два солдата схватили его за плечи и подняли на ноги. Затекшие ноги его не слушались, и он послушно позволил тащить себя к выходу из часовни.
– Святой отец…
Инквизитор движением руки остановил стражей.
– Ты хочешь говорить, брат Антонен?
– Да, святой отец.
– В защиту своего брата?
– Епископ Альби его уже осудил, и он исполнил епитимью.
– Епископ? Как можно сравнивать епископское наказание с судом инквизиции? Твой орден был выбран папой, дабы судить дела Церкви, а ты, брат из Верфёя, пытаешься прекословить мне, мешая наказать паршивую овцу, которая марает наши белые одежды?
– На него наложили суровую епитимью, я тому свидетель.
Инквизитор посмотрел на него притворно ласковым взглядом и негромко продолжал:
– Брат, знаешь, почему на судах инквизиции никогда не бывает адвокатов?
Антонен покачал головой.
– Потому что обвиняемого защищает сам Господь. Он решает, помиловать его или покарать, и говорит моими устами.
– Робер невиновен, святой отец.
– Довольно! – отрезал инквизитор, хлопнув ладонью по подлокотнику кресла.
Он повернулся к Роберу, и его крупное тело заколыхалось. Он ткнул себе в грудь пальцем с железным кольцом.
– Мне решать, каким должно быть твое наказание. Тебя поместят в “узкую стену”[5] до тех пор, пока ты не предстанешь перед моим судом. Уведите его.
Облаты утащили закованного в цепи Робера, и он исчез из виду. Антонен остался наедине с инквизитором. Его душой завладела неудержимая ярость, у него внутри все перевернулось. Он сжал кулаки и отогнал прочь молитвы, стучавшие в его христианское сердце.
Глава 7
Предательство
– Что такое “узкая стена”?
– А ты как думаешь, монашек? – хмыкнул облат, которому задал вопрос Антонен.
Один из солдат сказал:
– Камера, где ты сможешь устроиться с удобством. Там ты научишься спать стоя.
Подгоняемый их гнусными смешками, Антонен поспешил к дортуару.
Настала непроглядная, сырая ночь. Свечи в доме Сейана ничего не освещали. В переходах неверный свет сочился еле‐еле, стекая желтыми каплями вместе с воском и указывая дорогу тараканам. Таким Антонену показался и пустынный внутренний двор – дорогой тараканов. Бродившие по нему братья следовали маршруту, обозначенному бледными огоньками, такими же чахлыми, как их души. “Тараканы… тараканы”, – повторял Антонен по пути к дортуару, думая о своем товарище, и его глаза наполнялись слезами.
