Философия саудаде

Таким образом, для Пашкуайша творение – дело уменьшенного Бога, Бога бессильного или не всесильного, а не Бога-абсолюта, представляющего свое движение изнутри себя вовне себя, объективацию Бога, которая должна была привести к трансформации духовного принципа, означающего божественное существо в материальном теле, космос или вселенную, сохраняющие свою божественную природу, но в падшем или несовершенном виде.

С другой стороны, согласно автору Возвращения в Рай, творение не следовало бы понимать как получение из Ничего какого-то существа или вещи, его следует понимать как получение одной вещи из другой, что равноценно откровению, пробуждению к жизни чего-то нового из предыдущей субстанции, реализуя возможности, которые так или иначе уже существовали, но были скрыты или латентны.

Творение, понятое таким образом, подчиняется божественной цели или предначертанию, трансцендентальной телеологии, представая не как нечто статическое, определенное или завершенное в далеком прошлом, но скорее вырисовываясь как динамическая реальность, пребывающая в движении, в эволюционном процессе, в котором присутствует тайна его происхождения.

Получается, следовательно, что именно из этой уникальной концепции творения исходил эволюционизм Пашкуайша, для которого растительное, животное и духовное начала были последовательными насильственными откровениями формы души, которая, демонстрируя превосходство живой и самой древней формы посредством тела, является творцом и воплощением Бога, превращающегося, через ее посредничество, из материального творца в духовное творение.

В том-то и состоял парадоксальный вывод поэта-философа о том, что «Бог – это последнее творение и первый творец», ибо творение – это падение, расщепление или грех Бога, благодаря которому Божественное существо объективировалось и стало миром и, раздвоившись из духовной реальности, стало реальностью материальной. Так же и человек был создан «не по образу и подобию Творца», «но по образу творения, начертанного с любовью».

Согласно эволюционному трансформизму Пашкуайша, вселенная выражает духовную природу, состоя из комплекса сил, которые из физико-химических превратились в биопсихологические. При этом он отталкивался от духовного принципа, прослеживая процесс самосозидания, находящий свою кульминацию в человеке, чья духовная деятельность превращает его в сознательный и эмоциональный синтез вселенной в ее постоянном восхождении к Богу. Ему на долю выпала высшая миссия «закончить несовершенное создание, начатое Богом», быть «искупителем вещей» и «исправить дело Иеговы». Таким образом, наш поэт-философ думал, что «за каждым человеческим искуплением следует новое божественное создание, в восходящем возвращении по спирали и без конца, в котором Бог – это Эдем во плоти нового, духовного Адама»[10 - O Verbo Escuro (1914), ed. Obras Completas, vol. VII, Lisboa, s/d, pp. 124–125, и O Homem Universal, Lisboa, 1937, pp. 25, 92, 184, 189 и 202.].

Но поскольку человек, являясь сотворенным, представляет собой угрызение совести или результат раскаяния Творца, он и в себе чувствует это раскаяние, которое, одновременно являясь трансцендентальной причиной религиозного чувства, оказывается также драматичным саудаде по его божественному происхождению, по Богу в себе и всему тому, что содержалось в первом порыве генезиса, предшествующем его грешной и расщепляющей объективации[11 - Сан-Паулу, Porto, 1934, pp. 16–18, и Sao Jeronimo e Trovoada, Porto, 1936, p. 23.].

К этому метафизическому видению восходит концепция саудаде у Пашкуайша как «воспоминание о далеком совершенстве, пережитом, возможно, в ином мире и одушевленным стремлением к новому Совершенству», в котором пересекаются сотворенное и творение, зло божественного происхождения и добро человеческого происхождения – причина, по которой оно было сущностью Космоса и мировой душой. Поэтому, благодаря исходящей из саудаде деятельности души, динамическому синтезу воспоминания и желания, творение, падший Бог сможет вернуть себе божественную полноту, осуществив таким образом Возвращение в Рай.

Если метафизическое видение саудаде как воспоминания о предшествующем и исконном совершенстве, пережитом, возможно, в мире, отличающемся от нынешнего, с одной стороны, кажется отражающим связь мышления Пашкуайша с воспоминанием Платона, то, с другой стороны, оно четко возвращает нас к идее автора Любовной эпанафоры, считавшего, что саудаде – это «живое желание, прочное воспоминание, с которыми мы духовно предвкушаем то, чего никогда не видели, не слышали и что для нас далеко и неопределенно».

Думая в ортодоксально христианской перспективе, отличающейся от гетеродоксального учения Пашкуайша, мыслитель XVII века также заявлял, что саудаде – это «часть естественного стремления к соединению всех привлекательных и подобных друг другу вещей», происходящее от отсутствия, связанного с отделением друг от друга этих вещей, которое, хотя и понимаемое иначе, также в значительной степени совпадает с мыслью автора Запретной земли, ибо оба ссылаются на заключительный смысл тоскливого воспоминания и исконного онтологического единства, уступивших свое место расщеплению и множественности существ, мечтающих вернуться к этому первоначальному потерянному единству и более совершенному онтологическому статусу, который когда-то у них был.

Следует также заметить, что как мыслитель эпохи барокко, так и поэт-философ из Марана четко различают в саудаде, наряду с его наиболее непосредственным, конкретным, единичным, повседневным и человеческим выражением, его космическое измерение, более возвышенное и трансцендентальное саудаде, предметом которого является само божественное существо.

В мышлении Пашкуайша, что касается человека, саудаде предстает в двойном плане. Один из них является психологическим и чисто сентиментальным, а второй – метафизическим. Фактически саудаде как чувство является синтезом памяти, или воспоминания, и желания, или надежды, объемля поэтому одновременно болезненное воспроизведение или воссоздание прошлого и элементы будущего, при этом и то и другое связаны с конкретными и неповторимыми людьми и ситуациями.

Как это видит певец Марануса, здесь не исчерпывается содержание и смысл саудаде, ибо в основе его лежит воспоминание о состоянии, предшествующем роду человеческому, сотворению мира, когда человек еще был неопределенной возможностью, содержащейся в первоначальном единстве божественного Духа, обращенного в равной мере к желанию или надежде, являющимся его динамическим элементом и заключающимся в восстановлении или воссоздании первоначального единства, существовавшего до падения божества, которое было созданием человека и которое он должен искупить. Как писал Пашкуайш в 1913 г., «благодаря Саудаде человек помнит о том духовном существе, каким он был», так как «оно устанавливает контакт между нашей жизнью и теми далекими жизнями, которые мы когда-то прожили, а также и будущими жизнями, которые положат конец нашей смерти»[12 - O Genio Portugues, cit.].

Со своей стороны, также импульс саудаде, или космическое саудаде, представляет собой духовный принцип, лежащий в основе телеологического движения, определяющего и направляющего эволюцию существ и заставляющего их возвыситься от минерала к человеку в процессе самосоздания, имеющего тенденцию одухотворять материю, освобождая ее (и для нее) лоно божественного Духа, восстанавливая ее потерянную первородную полноту, ибо «космос является плотью саудаде»[13 - «De Saudade» na Revista Portuguesa de Filosofia, tomo XXIX, 1973.].

Рассматриваемое внутри божественного существа, саудаде отражает и приоткрывает свой самый священный и трансцендентальный лик, ибо это саудаде самого Бога, подспудная память о его первородном грехе и потерянном всемогуществе, и желание, также подспудное, вернуть его в возвращении, которого, однако, возможно достигнуть только при сотрудничестве человека.

В самом деле, хотя человек – это Грех божества, его миссией является толкование и определение неопределимого, а также окончание несовершенного творения, начатого Богом, исправление Природы путем прибавления сверхъестественного к естественному, искупление падшего Бога и освобождение его от Сатаны, чтобы Природа вновь стала «Раем, восхитительным Эдемом» и чтобы в каждом человеке проявлялась его первородная сущность подобного Адаму существа и наступило Царствие Божие, которое Пашкуайш понимал «как развязку божественной трагедии, конечное Царство Надежды, в котором существуют Бог, воскресение и спасение»[14 - Para a Luz, Porto 1904, pp. 100 и 117, A Caridade, Porto, 1922, p. 5, O Homem Universal, pp. 8 и 201, Sao Paulo, pp. 14, 27,76 и 312, Duplo Passeio, Porto, 1942, pp. 79 и 95 и Santo Agostinho, Porto, 1945, pp. 251, 282 и 318.].

Хотя в философии саудаде Леонарду Куимбры и в его понятии изобретательной памяти ясно, хотя и имплицитно проявляется различие между тремя уровнями – человеческим, космическим и божественным – чувства и феномена саудаде, примечательные различия разделяют, однако, мышление двух самых великих деятелей Португальского Возрождения, мимо чего, кстати, не прошел автор Радости, Боли и Благодати в объяснительном предисловии, написанном для второго издания Возвращения в Рай (1923).

Философ-креационист сформулировал в нем важные критические возражения, направленные против поэтико-философского мышления своего друга и товарища, особенно относительно понятий бесконечного, эволюционизма и реторнизма, которые, в его понимании, лежали в основе этой превосходной нарративной и метафизической поэмы.

Исходя из этой метафизической точки зрения, в которой чувствуется возрастающее влияние христианства, Леонарду, приемлющий вместе с Пашкуайшем и предшествующую философскую традицию, согласно которой саудаде состоит из воспоминания и желания, предложил, однако, различать в нем два измерения или две формы, имманентную и трансцендентную. Если первая проявляется в желании обладать мирами и существами, которые человек теряет на жизненных путях, вторая, открываемая научным знанием, философской мудростью и религией, показывает человеку, что он в этой жизни – «странник в поисках истинного Отечества», из которого был изгнан «в результате своего волеизъявления против любовного союза с Богом-творцом». Саудаде, таким образом, приобретает измерение человеческого саудаде по Богу.

В креационистском мышлении Леонарду, если саудаде и имеет антропологический корень, если оно является человеческим саудаде по Богу, Эдему или Потерянному Раю, то оно не перестает обладать космическим измерением. Кажется, что философ из Порту допускает, что в Природе есть равное или аналогичное человеческому чувству саудаде, в то время как материя представляется ему как «самая отдаленная душа Бога», испытывающая поэтому «саудаде, которое пронизывает падшую Природу», и является в существах чувством пребывания на пути все большего присутствия перманентного изобретения Любви, которую представляет собой Бог.

Что касается божественного измерения саудаде или саудаде у Бога, то на первый взгляд кажется, что его должно исключить из креационистского мышления Леонарду Куимбры по двум причинам. С одной стороны, поскольку для него саудаде – всегда признак меньшего присутствия Духа, его отсутствия, дефицита любви, оно никогда бы не могло существовать в Боге, который является Бесконечной Любовью, полным светом творящего и активного Духа, совершенным союзом, гарантирующим гармонию и множественность существ, сходящихся в этом союзе; с другой стороны, в своем тройном временном измерении саудаде никогда бы не могло быть в Боге, который является всегда присутствующим и для которого, следовательно, не может существовать ни фрагментации времени, ни памяти, порождающей желание, ибо он является тотальной памятью и полнотой существа.

В противовес этому, однако, и несмотря на энергичный отказ от противоположного мнения Бруну и Пашкуайша о том, что Вселенная – это результат божественного падения, он, наоборот, считает, что Бог – это Дух в его полноте, абсолютная реальность Любви объединяющей, а не разлучающей, и гарантирующей единство, являющееся идеальным и живым, которое не может быть без творений, ибо «нет Бога без душ и душ без Бога»[15 - Do Amor e da Morte. Porto, 1924.] и «мир без Бога останавливается, а Бог без мира засыпает»[16 - A Alegria, a Dor e a Graca. Porto, 1916.], что позволяет нам заключить, что в его метафизическом видении саудаде Бог, если бы не был Творцом, чувствовал бы саудаде по несуществующим творениям, или что Бог творит, чтобы не испытывать саудаде или сопротивляясь саудаде, то есть и для божества саудаде имеет глубокий смысл, являясь возвышенным и полным любви двигателем для творения.

Таким образом, вроде бы соглашаясь, как автор Двойной прогулки, с тем, что есть божественное саудаде или саудаде в Боге, философ придает ему совершенно другое значение благодаря метафизическому фундаменту своего креационистского мышления, а также другом представлении о Боге, его поддерживающем, о Боге, являющемся абсолютной и превосходной объединяющей силой любви, а не дефективным, падшим или несовершенным существом, подлежащим восстановлению реинтеграционной, ибо исполненной саудаде деятельностью человека.

Здесь требуется краткая пауза для рефлексии, чтобы прояснить главный вопрос философии саудаде и, в частности, мышления Пашкуайша, то есть определить, в какой мере саудосистскую память или воспоминание можно отождествить с платоновским воспоминанием. Действительно, если для таких мыслителей, как Леонарду Куимбра[17 - «Sobre a Saudade», em A Aguia, III serie, nos 11–12, Porto, 1923.], Жуакин де Карвалью[18 - «Problematica da saudade», nas Actas do XI Congresso Luso-Espanhol para o Progresso das Ciencias. Lisboa, 1950.] и Антониу Диаш де Магальяйнш[19 - «Da Historia a metafisica da saudade», em Cidade Nova, III Serie, no 4–5, Lisboa, 1954.] важное различие разделяет эти две духовных реальности, для других, таких как Дон Франсишку Мануэл де Мелу[20 - Epanaforas de Varia Historia Portuguesa, cit.] и Далила Перейра да Кошта[21 - «Saudade, unidade perdida, unidade reencontrada», em Introducao a saudade. Porto, 1976.], память о саудаде отождествляется с воспоминанием о первозданных месте и времени.

Философ-креационист, возражая против платоновской теории воспоминания, согласно которой «знать значит помнить», настаивал на том, что именно индивидуальное мышление создает категории мышления и знания, при этом знание чувственного мира заключается в том, что бессмертная душа входит в смертную материю, освещая ее мягким светом Духа, из-за чего знание – это всегда дело саудаде, ибо в нем соединяются память и творческая деятельность Духа и мышления.

В свою очередь, для мэтра из Коимбры разница между саудаде и платоновским воспоминанием состояла в том, что саудаде стоит перед миром личным и переживаемым, а не безличным миром объективных идей и форм, являющихся безразличными и универсально ценными. Поэтому предметы, на которые обращено саудаде, имеют реальную, а не чисто концептуальную или объяснительную ценность, ибо они являются чем-то существующим или существовавшим вне субъекта или независимо от него.

С другой стороны, для иезуитского философа основное различие между саудаде и платоновским воспоминанием состоит, во-первых, в том факте, что первое не подразумевает предсуществования, а во-вторых, саудаде, которое духовное существо испытывает спонтанно, является чувством неопределенным и недифференцированным, которое только очень несовершенным и неадекватным образом, путем аналогичного перенесения термина, может выражаться как универсальное воспоминание о полноте, поскольку исполненное саудаде воспоминание в большей степени, чем частный акт его, является онтологическим корнем этого акта.

Что касается противостоящей этому доктрины, то автор Любовной эпанафоры определяет саудаде как «живое желание, мучительное воспоминание о чем-то, к чему мы стремимся духовно и чего мы никогда не видели и не слышали и что для нас далеко и неопределенно». Утверждая это, великий писатель эпохи барокко, хотя и имплицитно, проводит различие между саудаде, предмет которого носит временный, мирской и случайный характер, и саудаде, предметом которого является Бог или Потерянный Рай, провозглашая или предчувствуя различие, которое Леонарду Куимбра проведет между двумя измерениями или двумя жизнями саудаде, имманентной и трансцендентной, и, как кажется, отождествит их в обоих случаях с платоновским воспоминанием.

Также вдохновенный мистический автор Встречи в ночи видит саудаде как воспоминание или память о первозданных месте и времени, дающих человеку доступ к существу или знанию, которыми он уже обладал в век Адама или рая и которые представляют собой силу, побеждающую эфемерное и далекое, соединяющую время и вечность, естественный и сверхъестественный миры.

Придя к этому, мы должны попытаться узнать, в какую из этих философских линий, различающихся между собой или даже противоположных друг другу, вписывается автор Эфирной жизни, если он действительно вписывается в одну из них, а не объемлет обе, представляя мышление парадоксального или взаимодополняющего примирения или включения в себя противоположностей, высшим и уникальным примером чего является его учение об атеотеизме.

Если мы будем иметь в виду различные формы или измерения, которые саудаде принимает в поэтико-философском мышлении Пашкуайша, возможно, мы должны будем заключить, что, касаясь обыденного и индивидуального измерения саудаде, его конкретного антропологического выражения и феноменологии, саудосистское видение поэта не заставляет его отвергнуть постоянные наблюдения его друга и умного и чувствительного экзегета Жуакина де Карвалью. Впрочем, что касается метафизического корня саудаде и его трансцендентных измерений, несомненная неоплатоническая или присциллианская база этого мышления позволяет прийти к такой его интерпретации, которая стремится если не идентифицировать его идею о воспоминании, исполненном саудаде, с воспоминанием греческого философа, то значительно сблизить их, ибо далекая или опосредованная платоновская филиация могла явиться основой его реторнизма, хотя не следует терять из виду то, что поэтико-философская система гениального лирического автора Элегии любви представляет собой личную, оригинальную и вдохновенную конструкцию и что Пашкуайш, возможно, после Камоэнса является самым высоким и трансцендентным поэтико-метафизическим воплощением португальского языка и тем, кто сумел дать самое возвышенное литературное воплощение саудаде и саудосизму.

Леонарду Куимбра

Когда в 1912 г., начиная свою кампанию, имевшую целью «оживить в португальском народе португальскую душу», Тейшейра де Пашкуайш захотел определить «лузитанский дух», который он отождествлял с «саудосизмом», он не поколебался провозгласить, что недавно опубликованный «Креационизм» молодого философа Леонарду Куимбры (1883–1936) явился истинным философским выражением этого самого саудосизма[22 - O Espirito Lusitano ou o Saudosismo. Porto, 1912.][23 - O Genio Portugues na sua expressao filosofica, poetica e religiosa. Porto, 1913.][24 - Os Poetas Lusiadas. Porto, 1919, pp. 289 и далее.]. Эта точка зрения сохранится и будет развиваться в других последующих лекциях, особенно в тех, что он прочитает на следующий год о Португальском гении[25 - O Genio Portugues na sua expressao filosofica, poetica e religiosa. Porto, 1913.], и в тех, что он прочтет в 1918 г. в Барселоне о «Лузитанских поэтах»[26 - Os Poetas Lusiadas. Porto, 1919, pp. 289 и далее.].

В свою очередь, Леонарду Куимбра в той фазе своей жизни и мышления, которая была наиболее чувствительна к метафизическому смыслу саудаде, работая над предисловием к кастильскому переводу Возвращения в рай, не преминул подчеркнуть, что эта гениальная поэма представляет собой «креационистское» произведение.

В этой статье, как, в общем, во всех, которые он посвятил поэтическим или философским произведениям, Леонарду Куимбра выдвигает ряд возражений против поэтического мышления своего друга и товарища. Они касаются таких понятий, как бесконечное, эволюционизм и реторнизм, который, как кажется, остается подспудным до финала поэмы, и Куимбра всегда противопоставляет их категориям своего собственного мышления.

Так, эволюционистской идее единства всего сущего он противопоставляет не только радикальную множественность существ, но и регрессивную эволюцию, имеющую свое самое драматичное выражение в феномене смерти; ложной бесконечности, двусмысленности современного мышления, жертвой которого стал и Пашкуайш, он противопоставляет понятие бесконечности как наиболее адекватной формы, когда речь идет об области неопределенности или чистой возможности, оставив термин «бесконечность» для того, что превосходит творение, любовь, превосходящую свои собственные труды; в свою очередь, реторнизму, который он также считает уступкой тому же обманывающему, формальному бесконечному, философ противопоставляет полный тревоги вопрос и уже полный надежды ответ, показывающий оптимизм его мышления: человеку когда-нибудь будет дана реинтеграция в Боге, «истинное сосуществование душ в чистой любви божественного Сознания»?[27 - Prefacio a 2a edicao de Regresso ao Paraiso. Porto, 1923.]

Как же тогда возможно примирить креационизм и саудосизм, если в своих опорных пунктах мышления Леонарду и Пашкуайша не только четко различаются между собой, но, кажется, четко противопоставляются друг другу, несмотря на объединяющие их духовные и душевные элементы? Не идет ли речь скорее о двух образах мысли, которые, хотя и являются взаимодополняемыми и конвергентными, различаются в своих отправных и конечных пунктах, и поэтому было бы некорректным и злонамеренным пытаться вписать один из них в другой, что оба из них, впрочем, пытались сделать?

Наша цель – как раз в том, чтобы объединить некоторые элементы, чтобы ответить на один из возникающих в этой связи вопросов: какое место занимает и какую роль играет размышление о саудаде в философской креационистской системе, как ее задумал Леонарду Куимбра?

Как известно, отправной точкой креационистского мышления является проблема познания и анализа наук. Противопоставляя себя как позитивизму, так и кантианскому критицизму, Леонарду утверждает, что действительность есть создание мысли, которая, рационализируя намерения, формирует понятия, постепенно составляющие систему путем динамического, диалектического и открытого процесса, который, отправляясь от мира и человека, приходит к Богу.

Креационистский процесс мышления – это, таким образом, неустанное рассуждение перед лицом неисчерпаемой интуиции, потому что именно интуиция, a priori неэмпирическая, лежит в основе всех понятий как в науках, довольствующихся минимумом интуиции, как математика, так и в науках, в которых мышление сталкивается всегда с избыточной интуицией, как психология. В любом случае речь идет о понятиях, а не о вещах, ибо идея числа, или пространства, или времени, или движения, или самой материи – это понятия интуитивного, а не субстанционального происхождения, и не реальность, внешняя по отношению к мышлению, формирующему путем когнитивного процесса более или менее точные и верные копии и образы.

Поэтому лишена смысла разница или оппозиция между субъектом и объектом познания, ибо тот и другой существуют только в когнитивном пространстве, так же как знание и чувство в пассивном пространстве, ибо чувство – это уже мышление и как таковое – синтез. Равным образом, для креационизма, учения динамического и диалектического, вечно пребывающего в расширяющемся процессе максимальной рационализации интуиции, основной момент – это Суждение, а не концепт, ибо если первое соответствует уже продуманному мышлению, то второй соответствует думающему мышлению в его взаимодействии с опытом.

Хотя в основе этого процесса лежит причина диалектическая, причина креационистская является также причиной экспериментальной, ибо она стремится «адаптироваться к причине более широкой и близкой, заключающейся в ее собственной диалектике избыточности и действия»[28 - «O imperialismo e o criacionismo», в A Aguia, II serie, no 28, 1909.].

«Но если действительность – это мышление или создание мышления, состоящее во всегда открытых и расширяющихся отношениях между разумом и опытом и между интуицией и рассуждением, надо заключить, что действительность является иррациональной не потому, что она чужда разуму, но, сама по себе являясь космическим разумом, она бесконечна и активна, она – переизбыточность бытия, создающая любой разум и им не исчерпывающаяся»[29 - O Criacionismo, Porto, 1912, O pensamento criacionista, Porto, 1915, A Alegria, A Dor e a Graca. Porto, 1916.].

Твердо отказываясь от всякого субстанциализма, онтология Леонарду Куимбры представляет собой четыре решающих момента: свою плюралистическую концепцию, восходящую и финальную, свою идею Вселенной, различие между природой и трансприродой и онтологическую роль, которой она наделяет память.

Что касается первого аспекта, креационистская онтология декларативно и четко противостоит как эволюционизму, так и идее единства существа, считая, что оно множественно и многообразно и что каждое из его основных проявлений – материя, жизнь, сознание – не сводимо к предыдущим и не производно от них, даже если оно их содержит в себе и их превосходит. Эта множественность существ, или монад, образует общество или систему отношений, объединяемых идеальным центром, существом мысли, которое имеет свой порядок и разум. Так, рядом с креационизмом человеческого мышления, есть любовный и бесконечный акт активного Бога-творца проявляющий себя в мире и не исчерпывающий себя в этом проявлении. Из этого философ делает важный вывод, что любовь есть истинная сущность действительности, несотворенная опора мира, трансцендентный призыв к единству, который, как это и происходит во вселенной, придает материю сознанию и обществу, ибо во всей вселенной существует интерактивная взаимность, постоянное общение, что делает радикально взаимозависимыми Бога и существа и превращает постоянное и своевременное творение в необходимый императив любви.

«Из этого также проистекает, что рядом с природой, или реальным или необходимым минимумом мышления, существует трансприрода, полноценное существо, бесконечное превосходство, свободное и творящее мышление, и ни одна из них не может существовать без другой, так что есть взаимопереплетающиеся границы их взаимоотношений»[30 - A Morte. Porto, 1913. Do Amor e da Morte. Porto, 1924.].

В этой онтологии центральное место занимает память, ибо высший принцип существования – это «ничто не забывается». Действительно, если Вселенная разрешается в мысли, то действительность есть мысль думающая и активная, и самая простая утрата означала бы прерывистость этого самого мышления, а если будет нарушено внутреннее единство вселенной, гарантирующее ее гармонию, порядок и пропорциональность, она «взорвется в хаотической множественности».

«С другой стороны, память не могла бы существовать в действительности, которая, будучи полностью изменяемой, не представляла бы собой консервативную систему, так же как и полная неизменяемость, означающая абсолютный детерминизм, сделала бы невозможной свободу»[31 - A Morte, A Alegria, a Dor e a Graca, 3aed., Porto, 1956, p. 108.].

Онтологическая память, однако, не одинакова во всех областях действительности, ибо если в физическом мире есть только консервативная память, а в области биологии есть уже искусная имплицитная, хотя и безличная память, только в плане сознания или моральной жизни память предстает как память эксплицитная, созидающая, личная и свободная.

«Таким образом, память является самой высокой действительностью, которая, давая человеку моральное единство, созидает его как личность и гарантирует ему бессмертие; со своей стороны, Бог должен восприниматься как совершенная и универсальная память, в которой, в бесконечной созидательной любви, вечно присутствуют все существа»[32 - A Alegria, a Dor e a Graca, ed. cit, p. 108.].